ВЕРА ЗУБАРЕВА ● ШАГАЯ ПО МОСКВЕ ● ВСТУПИТЕЛЬНАЯ ЗАРИСОВКА
Прилетаем утром, но вокруг уже день. Конфликт внутреннего и внешнего времени пока что непреодолим. Что-то всё же есть иное в самолётных скоростях. Восемь с половиной часов лёту не равны восьми с половиной часам езды, и организм ощущает это не только в связи с разницей во времени. Лётное время ещё не разгадано. Оно слегка, совсем чуть-чуть, приближается к Божественному с его немыслимо закрученным пространство-временем. Летишь и понимаешь, что День в скоростях Творца, носившегося во вселенной, это ого-го сколько в неспешном человеческом передвижении. Наверное, День Бога это один облёт мироздания.
Так полудумается-полудремлется в машине, по дороге в Бутово, куда нас везёт наш приятель. В Бутово нам предоставлена квартира вместе со свежим воздухом. Смысл этой привилегии начинаешь понимать только в процессе движения по тяжелейшему загазованному пространству дорог. Как назло сломался кондиционер в машине, и мы едем в тридцатиградусной жаре с открытыми окнами, и кажется, будто все хозяйки Москвы оставили включёнными газовые конфорки в знак протеста и покинули город.
Машины ползут как гусеницы – такие же разноцветные и ядовитые, и при этом издают недружелюбные звуки. Веки время от времени смыкаются, и за их занавесом бродят полусны-полугаллюцинации, сдобренные бензинными парами. Всё это перемешивается в подсознании с радостью прибытия в столицу, и я улыбаюсь.
Через два с половиной часа добираемся до райского места и бежим прямо на базарчик, открытый в конце каждой недели. Там всё пахнет настоящим, домашним, включая и клубнику, из которой хитроумные мичурницы всего мира умудрились вывести что-то наподобие твёрдых пирамид со вкусом огурцов. Здесь же, на рынке, клубника настоящая – нежная, слегка хлюпающая в собственном соку, и ароматная. Её трудно сохранять, её нужно сразу продать. И съесть.
Хватаем всё, включая и резко пахнущий зелёный лук, и черешню, и укроп, и мчимся в дачные условия квартиры в Южном Бутово, преимущества которой можно было до конца оценить только после этой двухчасовой пытки. Спасибо, друзья!
* * * *
Ночью просыпаемся, как по команде.
– Ты спишь?
– Нет.
– И я.
– Правда, похоже на нашу квартиру на Варненской в Одессе?
– Ага…
Да, действительно и планировка квартиры, и спальня – из тех времён, когда мы ещё и женаты не были. Фантастика. Лежим, вспоминаем те времена.
– А помнишь?
– Да… А помнишь?
– Ну конечно.
За стеной всхлипывает соседская собака, видно и ей приснилось что-то ностальгическое. Её всхлипывания обрывает голос хозяина. Он говорит что-то невнятное, и она успокаивается.
– Как ты думаешь, что он ей сказал?
– «Спи, сука». Что же ещё?
Трясёмся от беззвучного смеха, сдерживаемые плохой звукоизоляцией, но от этого делается только смешнее.
– Тише, соседи услышат…
-Ха-ха-ха!
В полдень вскакиваем – где мы? Который час? День? Год?
– День первый, – наконец, определяю я, и мы бежим в лес по грибы да ягоды – то бишь к холодильнику, который благоухает частными грядками.
Встреча с подругой назначена на два. Быстренько одеваемся и вылетаем из дому. Дорога отнимет примерно час-полтора.
Бодро переходим на иссякающий зелёный свет и вдруг – прямо посередине – у меня сводит ногу в икре так, что не сдвинуться с места. Машина справа даёт предупредительный выхлоп газа в воздух. Следующий будет по мне. Кое-как допрыгиваю на одной ножке до тротуара, в глазах темно. Окликаю Вадима. Он чуть впереди, пока ни о чём не ведает.
– Что?
– Нога. Не могу двинуться. Она ещё в Филадельфии болела. Видимо, растянула, когда делала какое-то упражнение, а теперь вот ступить не могу. Просто катастрофа.
День перечёркнут.
Ковыляем назад, благо недалеко ушли от дома.
Боль не отпускает. Звоним друзьям, спрашиваем, чем можно смазать из того, что у них в аптечке.
– Подождите, подождите, я сейчас позвоню в медпункт, – говорит жена нашего приятеля. – Опиши боль.
Описываю.
Через несколько минут перезванивает.
– Немедленно вызывайте скорую. Врач сказал, что может быть разрыв сухожилия.
– Какую скорую? Причём тут скорая?
В течение пяти минут нам меняют ментальность. Мы вызываем скорую. Это бесплатно.
Девушка с красивым именем Ульяна осматривает ногу и нараспев объясняет, что хоть разрыва сухожилия нет, нужно всё равно ехать в госпиталь, поскольку есть угроза тромба. Нет, не есть, но может быть, а сама она определить не может.
– Не можете?
– Не могу.
Сначала отказываемся наотрез, но её напарник расписывает всю опасность тромбов, и я вспоминаю трагическую историю одного молодого корреспондента, погибшего именно по этой причине.
– Вы не волнуйтесь, мы повезём вас в самую лучшую клинику – Склифасовского. Там новейшая аппаратура, лучшие специалисты, и совершенно бесплатно.
Ульяна говорит об этом с явной гордостью, как о достопримечательности, которую следует увидеть приезжим.
Подход найден. Мой журналистский интерес одерживает верх.
– Ну ладно, поехали.
По дороге Ульяна занимает меня всякими интересными вещами. Прежде всего, рассказывает, как люди злоупотребляют услугами скорой помощи и вызывают по пустякам, типа померить давление или получить таблетку от головной боли.
– А в это же время нас может ждать серьёзный больной! – сокрушается она.
– А как насчёт системы штрафов?
– Пока только в проекте.
По её мягкому акценту я догадываюсь, что она из Украины. Спрашиваю. Так и есть – из Харькова. Отец военный, его в Москву перевели, а она тут замуж вышла, тоже за военного. Разговор переходит в доверительное русло, поскольку мы почти земляки. Она явно рада, что у неё серьёзный случай (то есть я), и что её медицинский опыт будет пополнен чем-то достойным.
– А Вы уверены, что мои симптомы совпадают с симптомами тромба? – спрашиваю я, поглаживая ногу.
– В чём-то – да, а в чём-то – не ясно. Видите ли, с введением новых технологий и изменением образа жизни людей симптомы болезней становятся очень размытыми. Если раньше они были в большинстве случаев ярко выраженными, то теперь наблюдается тенденция к их размыванию. Об этом было написано довольно много научным статей.
– Да ну? Это интересно! То есть глобализации в обществе идёт рука об руку с глобализацией болезней.
– Как это?
– Различия между культурами должны стираться при глобализации. То же и с симптомами болезней.
– И действительно!
Тем временем, меня вместе с моими симптомами погружают в инвалидное кресло и катят по коридору лучшей клиники Москвы. Не могу сказать, что она переполнена, хотя люди сидят в ожидании приёма. Дело всё в пространстве. Оно громадное, вбирающее в себя страждущих как необходимый интерьер, и больше похоже на дворец заседаний, чем клинику.
Вскоре меня подкатывают прямо к двери кабинета, в котором уже ждёт молодой врач. Его секретарь пишет что-то на компьютере. Мне кажется, что она просто раскладывает пасьянс.
– Вот, больную привезли. Подозрение на тромб глубоких вен, – значительно говорит Ульяна.
Врач бросает взгляд на меня.
– Раздевайтесь.
– Мне не надо раздеваться. У меня нога. Я могу джинсы закатать.
Он задумывается на секунду.
-Джинсы надо снять.
Я уверена, что не надо, но покоряюсь. Под ними ещё полуколготки, которые я всё же оставляю на себе. С этим никто не спорит.
– Нога в порядке, тромба нет, разрыва сухожилия тоже, – заключает врач после краткого осмотра. Я готова на радостях плюхнуться в кресло и катить обратно, забыв о джинсах. – Нет, нет, погодите, мы ещё узи сделаем, чтоб уже всё окончательно проверить.
Я не сопротивляюсь. Ну кому же не приятно, что о нём так заботятся да ещё и в лучшем госпитале Москвы? Мне приятно. В особенности после того, как диагноз не подтвердился. Ни один, ни второй. Теперь всё особенно приятно. И все приятны, невзирая на приказ раздеться на виду у скорой помощи и перед большим окном.
Мне делают триплексное сканирование вен нижних конечностей на ультразвуковом аппарате Acuson X 300 мультичастотным линейным датчиком 5-10 МГц и конвексным датчиком 7-3МГц. Датчикам стирание граней между симптомами ни по чём. Они всё точно определяют.
– Вы были абсолютно правы, доктор, – вскоре заключают они.
Дорога назад – на своих двоих с заходом в ресторан. Нужно всё-таки обмыть этот первый день в столице! С завтрашнего дня начинается настоящая гонка – выступления, встречи, снова выступления.
– Я смогу передвигаться? – спрашиваю на прощанье у доктора.
– Сможете. Только дайте сегодня ноге отдых.
* * *
Понедельник снова начинается с полдня. Но это уже не шокирует. Первое выступление – в одном из крупнейших еврейских центров Москвы (МЕОЦ), где я буду читать стихи и демонстрировать документальный фильм, посвящённый памяти отца.
Нам объясняют, что Центр находится в Марьиной роще, и звучит это для нас экзотически, почти как Бутово – простор, свежий воздух и между берёзками – МЕОЦ.
Приезжаем за час до начала вечера, выходим из метро и – о, боги, боги! – шквал машин и пешеходов чуть не сметает нас с лестниц. Нога ещё болит, я держусь изо всех сил за Вадима, который тоже ошеломлён видом рощи. Вместо берёзок колышутся светофоры в ярком ветреном солнце, и нужно успеть перейти перегруженную дорогу по диагонали да при этом ещё, чтоб ногу не заклинило.
С задачей справляюсь отменно. Переулок, другой, третий и мы на месте.
Патруль с автоматами бродит у входа модернового многоэтажного здания. Это МЕОЦ. Внутри – красота неописуемая. На одном этаже библиотека, на другом – синагога, на третьем амфитеатр, и ещё другие этажи со всякими мероприятиями и офисами. Грандиозно.
Заходим в амфитеатр, чтобы встретиться со звукооператором и проверить фильм и музыкальный диск Вадима, под который я читаю некоторые стихи. В зале уже сидит старушка. Я здороваюсь. Она смеривает меня взглядом, но на приветствие не отвечает. «Наверное, не слышит», – думаю.
Пока мы готовимся, приходит другая старушка. Они обмениваются приветствиями («слава Богу, не глухая!», – радостно отмечаю про себя), и мнимая глухая сообщает своей подруге, что никто, скорее всего, не придёт, потому что у них там другие мероприятия, по-видимому, более интересные.
– Все придут на Ахмадулину, – добавляет она.
«Ахмадулина» – это тоже мой вечер с показом документального фильма о наших встречах. Так что сообщение это меня слегка успокаивает.
Вопреки прогнозам всезнающей старушки зал заполняется довольно быстро. Появляются и литературные коллеги, в их числе Евгений Степанов, который впоследствии, в нашем с ним интервью, скажет много добрых слов о вечере и фильме.
– Наступает время, когда родители и дети меняются местами, – так начинаю я своё выступление. – Родители становятся нашими детьми, и мы несём ответственность за них, как когда-то они несли её за нас. Память – это ещё одна форма ответственности, которую мы несём за тех, кого уже с нами нет…
Воспоминания об отце перемежаются с чтением стихов, а в завершении – фильм, новую версию которого я сделала, включив телеинтервью с Анатолием Венгруком, заснятое для телеканала ОК. Вечер удаётся. Ко мне подходят, покупают сборник «Гавань», посвящённый памяти отца, и благодарят, благодарят, благодарят…
* * *
На вечере памяти Ахмадулиной сюрпризов было уже гораздо меньше. Во-первых, Марьина роща была воспринята адекватно, ну и старушка тоже. Она снова сидела одна в пустом зале и на приветствие не откликнулась. Зато спросила:
– А книги Вы будете продавать?
Вот это да! Неужели заинтересовалась моей скромной персоной?
– Буду, – скромно отвечаю я.
– А по чём?
– Для вас по скидке, – отшучиваюсь я.
– А кто скидку делает? Мессерер?
– При чём тут Мессерер? Это мои книги, я и делаю.
– При чём тут Ваши книги? Я спрашиваю о книгах Ахмадулиной.
Значит, она пришла сюда покупать книги Ахмадулиной.
-Увы, книги Ахмадулиной я не продаю. Я не продавец, – поясняю я как можно внушительнее.
Старушка хмыкает, достаёт какую-то газету из сумки и снова становится непроницаемой.
Вскоре собирается публика, амфитеатр заполняется до краёв. Ждут Мессерера, но он звонит, сообщая, что немного задерживается из-за пробок. Его везут в машине, и мы сочувственно относимся к этому известию, помня все тяготы передвижения по Москве.
Наталья Лайдинен представляет меня, говорит о Международной премии им. Беллы Ахмадулиной, чьим первым лауреатом в номинации Поэзия я стала, и приглашает меня на сцену. И сама премия, и известие о том, что я стала лауреатом были для меня неожиданностью. Я узнала об этом 10-го апреля этого года, когда все мы отмечали 75-ти летие со дня рождения Ахмадулиной.
Борис вошёл сразу после краткого вступления, и зал зарукоплескал. Похоже, он и сам не ожидал такого количества пришедших. Я прочитала стихи, которые читала Ахмадулиной при встрече, и которые она собственноручно отнесла в «Смену». Потом впервые прозвучало адажио «Белла», написанное Вадимом. Зал слушал, затаив дыхание, и казалось, прекрасная душа Беллы была с нами в этот миг.
Пока шёл фильм, мы все вышли, поскольку Мессерер видел его в прошлом году, а Яна Глезина, директор библиотеки, тем временем предложила показать нам центр.
Центр впечатлил Бориса, который был там в первые. Он зашёл в синагогу вместе со своим сопровождающим, надев кипу, пока мы с Яной ожидали у входа.
Мы вернулись, когда до окончания фильма оставалось ещё минут пятнадцать, и Борис сумел посмотреть ещё один эпизод, который ранее не удалось включить в фильм.
По окончании фильма слово дали Мессереру. Он назвал наш фильм «изящным» и отметил, что нам удалось передать выразительность Беллы в момент её выступлений. Невзирая на давнюю и плохую любительскую съёмку, это действительно получилось, ибо Ахмадулина в тот день была открыта и общительна, что привнесло то особенное, личное, что редко бывает на вечерах в больших залах.
Фильм был воспринят публикой очень эмоционально. Зрители горячо и искренне благодарили, покупали сразу по нескольку книг, видимо на подарок, а одна зрительница просто расплакалась у моего стола, сказав, что этот фильм навсегда останется в её душе.
Был во всём этом какой-то свет, что-то личное и непретенциозное, идущее от сердца и души тех, кто пришёл почтить память Беллы.
* * *
Так разворачивались постепенно наши дни в Москве. Вадим сравнил это с эффектом воронки – поначалу всё движется медленно, а потом летит с неумолимой скоростью к своему окончанию.
Каждый день был соткан из множества разных лиц и мест, интересных бесед, тёплых, сердечных встреч с родными, друзьями и коллегами. 23-го в центре Русского Зарубежья им. Солженицына собрались авторы «Гостиной», и я представила их пришедшим и попросила прочитать стихи. Среди них были Надежда Бесфамильная, Александр Воловик, Наталья Лайдинен, Юрий Микулин, а также гость из Канады, пока не публиковавшийся в Гостиной, Сергей Митрофанов.
Москва – это вместилище всего. От почти одесского дома в Бутово до почти бруклинских старушек на вечерах в библиотеках. А если к этому ещё прибавить американские вывески, европейскую одежду и еду, то стирание граней налицо. Иногда, забывшись, мы недоумевали, почему так много людей вокруг говорят по-русски.
* * *
– Какие же они, эти американцы? – допытывается у меня ведущий одной из популярных телепередач на центральном московском телевидении.
– Люди как люди, – отвечаю. Такие же, как здесь.
Он мне то ли не верит, то ли хочет большего. Я настаиваю на своём скудном определении, а он приводит мне в пример то Бродского, то Стейнбека, то ещё кого-то, кто открывал для себя Америку. Наверное, я должна почувствовать свою неполноценность и устыдиться, что не умею сравнивать народы. А ещё писательница… Интервьюер мне симпатичен, я не хочу его огорчать, но против правды тоже не пойду. Я вздыхаю и подтверждаю, что всё так и есть – в Америке люди, как везде.
– Ну что ж это вы и во Францию поедете, и там для вас французы тоже будут как все остальные? – не отступает он.
– Да, – обречённо подтверждаю я. – И французы тоже. Люди везде имеют сходные достоинства и недостатки. Разве что вы хотите, чтобы я сравнила строй…
– Нет, строй не надо, – чётко ставит все точки над i он.
– Ну, тогда значит всё, что я сказала ранее остаётся в силе.
Мне хочется спросить у своего интервьюера, кто же, по его мнению, американцы, но спрашивает он, а я должна отвечать. Вот если бы мы вдруг поменялись ролями только на этот единственный вопрос, то я бы пояснила ему, что Америка состоит из выходцев из разных стран и культур, в том числе из Росси и Украины. И семья из Китая в доме справа на моей улице, и мексиканская семья в доме слева, и индусы напротив, и бельгийцы, и англичане и даже те же французы – все они и есть американцы. И дело не в том, что их отличает, а что объединяет – строй. Но о строе нельзя, и я молчу.
После интервью я иду в ресторан пообедать. Нас встречают гостеприимные хозяева. Да, именно хозяева, а не просто официанты. Нет, конечно же они официанты, но ведут себя, как хозяева, и обслуживают тебя с достоинством, юмором и теплотой. О качестве блюд и говорить не приходится – не менее вкусно, чем в Америке или Одессе, где толк в еде знают лучше, чем где бы то ни было. «Откуда же взялись эти люди?», – спрашиваю я мысленно своего интервьюера. Когда бы ещё раскрылись их таланты, если бы не свободный или пусть даже полусвободный рынок? А сколько таких талантов было загублено в годы советской власти!
Из ресторана уходить не хочется. Рестораны – это сегодня островки западной культуры обслуживания (капиталистической, следует дополнить) в Москве, где усвоена этика бесклассового капиталистического общества. Именно бесклассового, как было не раз поставлено на вид американскому либеральному аппарату, пытающемуся делить американское общество на классы по Марксу. В Америке не класс, а семья является составляющей государства. То есть вместо middle class, etc., мы имеем дело с семьями со средним, низким или высоким доходом. Однако либералам такая расстановка не по вкусу, и они упорно внедряют свой словарь.
Мы расплачиваемся с официантом и выходим на улицу. Там всё уже по-иному. Пыльные мостовые и тротуары, загазованность, на асфальт не поставишь сумки, лестницы и проходы в метро если и подметены, то всухую. Люди идут железным потоком, причём каждый надевает на себя маску зомби. Попадёшься на его пути – сметёт с дороги. В Одессе не так даже в самый горячий пляжный сезон, где тебя в переполненном трамвае и обсмотрят, и подмигнут, и обменяются шуткой. И в перегруженном во все времена года Нью-Йорке тоже не так. Там и пропустят, если спешишь, и помогут, если нужно, и на вопрос ответят.
С вопросами в Москве совсем плохо. Так называемая полиция, похоже, ничего, кроме того участка, на который она поставлена, не знает. Или знает, но тщательно скрывает, реагируя на вопросы по Маяковскому: «И не повернув головы качан». Но Маяковского полиция вряд ли читает. Может быть, только женщины-полицейские читают. Во всяком случае, они пытаются посмотреть на тебя и объяснить, что они и сами-то ничего здесь не знают. Мужчины-полицейские, как правило, смотрят мимо и рекомендуют своим напарницам делать то же. Полицейские явно не местные. И мы явно не местные. Но это нас не сближает, а даже наоборот.
Метро наиболее достоверно являет то, что скрыто в пространстве ресторанов – борьбу за выживание. Ею пропитана вся система уличных отношений. Тебя вталкивают, выталкивают, задевают, обругивают. Об улыбках и приветствиях идущим навстречу и речи быть не может. Город стонет от перегрузок. Он под игом гостей и нелегалов. Ему нет дела до какой-то там западной этики, поскольку даже на экскурсию в ресторан с московскими зарплатами не попадёшь.
– Мы в рестораны вообще не ходим, – признаются нам друзья.
По отношению к людям в ресторане люди на улице – это как культура общепита. И в этом они не виноваты. Это естественная реакция на безысходность, в которую они всё глубже погружаются. Не все, конечно. Некоторые уезжают и становятся американцами.
* * *
Вечером – Рейн. В семь часов в Политехническом музее сбор приглашённых на вручение премии Поэт одному из выдающихся и старейших поэтов России. Думаю: выдающийся и старейший – две вещи почти несовместные для русских поэтов. В 76-ти летнем Евгении Рейне они совместились, и слава Богу.
Премии предшествовал скандал, связанный с обращением нескольких поэтов, в числе которых был и Рейн, к Туркменбаши. Нет, не политическое обращение, а чисто литературное предложение перевести на русский язык поэзию Сапармурата Ниязова вызвало резкую критику менее смышленых коллег (). Дело не в поэзии, конечно, а в деньгах, как все и без того понимали, включая и Пушкина, который так прямо и написал:
Не продаётся вдохновенье,
Но можно рукопись продать.
Возможно, это было воспринято слишком буквально группой нуждающихся поэтов, но кто безгрешен пусть бросит… Камней полетело больше, чем было безгрешных. Но кто считает!
Премия оказалась вполне приличной (50 тысяч долларов). Помимо всего, она избавила Поэта от необходимости искать новых сомнительных заработков. И это весьма положительно. Пусть так и впредь относятся ко всем большим поэтам России.
А Рейн – не просто большой. Он как Древо. Его корни уходят в историю, его ветви прорастают в будущее. Он выходит и садится в кресло на сцене, прикрыв лицо руками – большими и узловатыми, как древние ветви. Гремит музыка, выступающие задерживаются на сцене чуть дольше желаемого, а он сидит неподвижно и молча, и неясно, слышит ли всё это или нет. Только Сергей Юрский выводит его из состояния одеревенения, и зал мгновенно оживает, когда маэстро читает «Подпись к разорванному портрету».
А потом выходит и сам Рейн, и мощь, скрытая в нём, становится явной и неоспоримой. Уже одно это выступление стоит всех премиальных денег. Я слушаю его и думаю: «Сколько же молний ударяло в это дерево, сколько громов, внешних и внутренних, сотрясало его! А вот он стоит на сцене и грохочет как ветхозаветный пророк, и зал внимает ему, временно приобщаясь к вершинам».
В холле музы уже молчат. Там не на шутку разыгрались повара. Рейн отходит на задний план. Он сидит где-то в кресле в уголке и возле него – небольшая и часто сменяющаяся группка друзей, репортёров и поклонников.
Еда объединяет, настраивает на добродушный лад. Это – общечеловеческое.
На наш почти нэповский разгул глядит саркастически Ленин. Это немного настораживает.
Снова где-то в памяти мелькает мой интервьюер. Но вопросов ему я уже не задаю.
Послезавтра уезжаем к своей разношерстной американской братии.
___________________________________
Прилетаем утром, но вокруг уже день. Конфликт внутреннего и внешнего времени пока что непреодолим. Что-то всё же есть иное в самолётных скоростях. Восемь с половиной часов лёту не равны восьми с половиной часам езды, и организм ощущает это не только в связи с разницей во времени. Лётное время ещё не разгадано. Оно слегка, совсем чуть-чуть, приближается к Божественному с его немыслимо закрученным пространство-временем. Летишь и понимаешь, что День в скоростях Творца, носившегося во вселенной, это ого-го сколько в неспешном человеческом передвижении. Наверное, День Бога это один облёт мироздания.
Так полудумается-полудремлется в машине, по дороге в Бутово, куда нас везёт наш приятель. В Бутово нам предоставлена квартира вместе со свежим воздухом. Смысл этой привилегии начинаешь понимать только в процессе движения по тяжелейшему загазованному пространству дорог. Как назло сломался кондиционер в машине, и мы едем в тридцатиградусной жаре с открытыми окнами, и кажется, будто все хозяйки Москвы оставили включёнными газовые конфорки в знак протеста и покинули город.
Машины ползут как гусеницы – такие же разноцветные и ядовитые, и при этом издают недружелюбные звуки. Веки время от времени смыкаются, и за их занавесом бродят полусны-полугаллюцинации, сдобренные бензинными парами. Всё это перемешивается в подсознании с радостью прибытия в столицу, и я улыбаюсь.
Через два с половиной часа добираемся до райского места и бежим прямо на базарчик, открытый в конце каждой недели. Там всё пахнет настоящим, домашним, включая и клубнику, из которой хитроумные мичурницы всего мира умудрились вывести что-то наподобие твёрдых пирамид со вкусом огурцов. Здесь же, на рынке, клубника настоящая – нежная, слегка хлюпающая в собственном соку, и ароматная. Её трудно сохранять, её нужно сразу продать. И съесть.
Хватаем всё, включая и резко пахнущий зелёный лук, и черешню, и укроп, и мчимся в дачные условия квартиры в Южном Бутово, преимущества которой можно было до конца оценить только после этой двухчасовой пытки. Спасибо, друзья!
* * * *
Ночью просыпаемся, как по команде.
– Ты спишь?
– Нет.
– И я.
– Правда, похоже на нашу квартиру на Варненской в Одессе?
– Ага…
Да, действительно и планировка квартиры, и спальня – из тех времён, когда мы ещё и женаты не были. Фантастика. Лежим, вспоминаем те времена.
– А помнишь?
– Да… А помнишь?
– Ну конечно.
За стеной всхлипывает соседская собака, видно и ей приснилось что-то ностальгическое. Её всхлипывания обрывает голос хозяина. Он говорит что-то невнятное, и она успокаивается.
– Как ты думаешь, что он ей сказал?
– «Спи, сука». Что же ещё?
Трясёмся от беззвучного смеха, сдерживаемые плохой звукоизоляцией, но от этого делается только смешнее.
– Тише, соседи услышат…
-Ха-ха-ха!
В полдень вскакиваем – где мы? Который час? День? Год?
– День первый, – наконец, определяю я, и мы бежим в лес по грибы да ягоды – то бишь к холодильнику, который благоухает частными грядками.
Встреча с подругой назначена на два. Быстренько одеваемся и вылетаем из дому. Дорога отнимет примерно час-полтора.
Бодро переходим на иссякающий зелёный свет и вдруг – прямо посередине – у меня сводит ногу в икре так, что не сдвинуться с места. Машина справа даёт предупредительный выхлоп газа в воздух. Следующий будет по мне. Кое-как допрыгиваю на одной ножке до тротуара, в глазах темно. Окликаю Вадима. Он чуть впереди, пока ни о чём не ведает.
– Что?
– Нога. Не могу двинуться. Она ещё в Филадельфии болела. Видимо, растянула, когда делала какое-то упражнение, а теперь вот ступить не могу. Просто катастрофа.
День перечёркнут.
Ковыляем назад, благо недалеко ушли от дома.
Боль не отпускает. Звоним друзьям, спрашиваем, чем можно смазать из того, что у них в аптечке.
– Подождите, подождите, я сейчас позвоню в медпункт, – говорит жена нашего приятеля. – Опиши боль.
Описываю.
Через несколько минут перезванивает.
– Немедленно вызывайте скорую. Врач сказал, что может быть разрыв сухожилия.
– Какую скорую? Причём тут скорая?
В течение пяти минут нам меняют ментальность. Мы вызываем скорую. Это бесплатно.
Девушка с красивым именем Ульяна осматривает ногу и нараспев объясняет, что хоть разрыва сухожилия нет, нужно всё равно ехать в госпиталь, поскольку есть угроза тромба. Нет, не есть, но может быть, а сама она определить не может.
– Не можете?
– Не могу.
Сначала отказываемся наотрез, но её напарник расписывает всю опасность тромбов, и я вспоминаю трагическую историю одного молодого корреспондента, погибшего именно по этой причине.
– Вы не волнуйтесь, мы повезём вас в самую лучшую клинику – Склифасовского. Там новейшая аппаратура, лучшие специалисты, и совершенно бесплатно.
Ульяна говорит об этом с явной гордостью, как о достопримечательности, которую следует увидеть приезжим.
Подход найден. Мой журналистский интерес одерживает верх.
– Ну ладно, поехали.
По дороге Ульяна занимает меня всякими интересными вещами. Прежде всего, рассказывает, как люди злоупотребляют услугами скорой помощи и вызывают по пустякам, типа померить давление или получить таблетку от головной боли.
– А в это же время нас может ждать серьёзный больной! – сокрушается она.
– А как насчёт системы штрафов?
– Пока только в проекте.
По её мягкому акценту я догадываюсь, что она из Украины. Спрашиваю. Так и есть – из Харькова. Отец военный, его в Москву перевели, а она тут замуж вышла, тоже за военного. Разговор переходит в доверительное русло, поскольку мы почти земляки. Она явно рада, что у неё серьёзный случай (то есть я), и что её медицинский опыт будет пополнен чем-то достойным.
– А Вы уверены, что мои симптомы совпадают с симптомами тромба? – спрашиваю я, поглаживая ногу.
– В чём-то – да, а в чём-то – не ясно. Видите ли, с введением новых технологий и изменением образа жизни людей симптомы болезней становятся очень размытыми. Если раньше они были в большинстве случаев ярко выраженными, то теперь наблюдается тенденция к их размыванию. Об этом было написано довольно много научным статей.
– Да ну? Это интересно! То есть глобализации в обществе идёт рука об руку с глобализацией болезней.
– Как это?
– Различия между культурами должны стираться при глобализации. То же и с симптомами болезней.
– И действительно!
Тем временем, меня вместе с моими симптомами погружают в инвалидное кресло и катят по коридору лучшей клиники Москвы. Не могу сказать, что она переполнена, хотя люди сидят в ожидании приёма. Дело всё в пространстве. Оно громадное, вбирающее в себя страждущих как необходимый интерьер, и больше похоже на дворец заседаний, чем клинику.
Вскоре меня подкатывают прямо к двери кабинета, в котором уже ждёт молодой врач. Его секретарь пишет что-то на компьютере. Мне кажется, что она просто раскладывает пасьянс.
– Вот, больную привезли. Подозрение на тромб глубоких вен, – значительно говорит Ульяна.
Врач бросает взгляд на меня.
– Раздевайтесь.
– Мне не надо раздеваться. У меня нога. Я могу джинсы закатать.
Он задумывается на секунду.
-Джинсы надо снять.
Я уверена, что не надо, но покоряюсь. Под ними ещё полуколготки, которые я всё же оставляю на себе. С этим никто не спорит.
– Нога в порядке, тромба нет, разрыва сухожилия тоже, – заключает врач после краткого осмотра. Я готова на радостях плюхнуться в кресло и катить обратно, забыв о джинсах. – Нет, нет, погодите, мы ещё узи сделаем, чтоб уже всё окончательно проверить.
Я не сопротивляюсь. Ну кому же не приятно, что о нём так заботятся да ещё и в лучшем госпитале Москвы? Мне приятно. В особенности после того, как диагноз не подтвердился. Ни один, ни второй. Теперь всё особенно приятно. И все приятны, невзирая на приказ раздеться на виду у скорой помощи и перед большим окном.
Мне делают триплексное сканирование вен нижних конечностей на ультразвуковом аппарате Acuson X 300 мультичастотным линейным датчиком 5-10 МГц и конвексным датчиком 7-3МГц. Датчикам стирание граней между симптомами ни по чём. Они всё точно определяют.
– Вы были абсолютно правы, доктор, – вскоре заключают они.
Дорога назад – на своих двоих с заходом в ресторан. Нужно всё-таки обмыть этот первый день в столице! С завтрашнего дня начинается настоящая гонка – выступления, встречи, снова выступления.
– Я смогу передвигаться? – спрашиваю на прощанье у доктора.
– Сможете. Только дайте сегодня ноге отдых.
* * *
Понедельник снова начинается с полдня. Но это уже не шокирует. Первое выступление – в одном из крупнейших еврейских центров Москвы (МЕОЦ), где я буду читать стихи и демонстрировать документальный фильм, посвящённый памяти отца.
Нам объясняют, что Центр находится в Марьиной роще, и звучит это для нас экзотически, почти как Бутово – простор, свежий воздух и между берёзками – МЕОЦ.
Приезжаем за час до начала вечера, выходим из метро и – о, боги, боги! – шквал машин и пешеходов чуть не сметает нас с лестниц. Нога ещё болит, я держусь изо всех сил за Вадима, который тоже ошеломлён видом рощи. Вместо берёзок колышутся светофоры в ярком ветреном солнце, и нужно успеть перейти перегруженную дорогу по диагонали да при этом ещё, чтоб ногу не заклинило.
С задачей справляюсь отменно. Переулок, другой, третий и мы на месте.
Патруль с автоматами бродит у входа модернового многоэтажного здания. Это МЕОЦ. Внутри – красота неописуемая. На одном этаже библиотека, на другом – синагога, на третьем амфитеатр, и ещё другие этажи со всякими мероприятиями и офисами. Грандиозно.
Заходим в амфитеатр, чтобы встретиться со звукооператором и проверить фильм и музыкальный диск Вадима, под который я читаю некоторые стихи. В зале уже сидит старушка. Я здороваюсь. Она смеривает меня взглядом, но на приветствие не отвечает. «Наверное, не слышит», – думаю.
Пока мы готовимся, приходит другая старушка. Они обмениваются приветствиями («слава Богу, не глухая!», – радостно отмечаю про себя), и мнимая глухая сообщает своей подруге, что никто, скорее всего, не придёт, потому что у них там другие мероприятия, по-видимому, более интересные.
– Все придут на Ахмадулину, – добавляет она.
«Ахмадулина» – это тоже мой вечер с показом документального фильма о наших встречах. Так что сообщение это меня слегка успокаивает.
Вопреки прогнозам всезнающей старушки зал заполняется довольно быстро. Появляются и литературные коллеги, в их числе Евгений Степанов, который впоследствии, в нашем с ним интервью, скажет много добрых слов о вечере и фильме.
– Наступает время, когда родители и дети меняются местами, – так начинаю я своё выступление. – Родители становятся нашими детьми, и мы несём ответственность за них, как когда-то они несли её за нас. Память – это ещё одна форма ответственности, которую мы несём за тех, кого уже с нами нет…
Воспоминания об отце перемежаются с чтением стихов, а в завершении – фильм, новую версию которого я сделала, включив телеинтервью с Анатолием Венгруком, заснятое для телеканала ОК. Вечер удаётся. Ко мне подходят, покупают сборник «Гавань», посвящённый памяти отца, и благодарят, благодарят, благодарят…
* * *
На вечере памяти Ахмадулиной сюрпризов было уже гораздо меньше. Во-первых, Марьина роща была воспринята адекватно, ну и старушка тоже. Она снова сидела одна в пустом зале и на приветствие не откликнулась. Зато спросила:
– А книги Вы будете продавать?
Вот это да! Неужели заинтересовалась моей скромной персоной?
– Буду, – скромно отвечаю я.
– А по чём?
– Для вас по скидке, – отшучиваюсь я.
– А кто скидку делает? Мессерер?
– При чём тут Мессерер? Это мои книги, я и делаю.
– При чём тут Ваши книги? Я спрашиваю о книгах Ахмадулиной.
Значит, она пришла сюда покупать книги Ахмадулиной.
-Увы, книги Ахмадулиной я не продаю. Я не продавец, – поясняю я как можно внушительнее.
Старушка хмыкает, достаёт какую-то газету из сумки и снова становится непроницаемой.
Вскоре собирается публика, амфитеатр заполняется до краёв. Ждут Мессерера, но он звонит, сообщая, что немного задерживается из-за пробок. Его везут в машине, и мы сочувственно относимся к этому известию, помня все тяготы передвижения по Москве.
Наталья Лайдинен представляет меня, говорит о Международной премии им. Беллы Ахмадулиной, чьим первым лауреатом в номинации Поэзия я стала, и приглашает меня на сцену. И сама премия, и известие о том, что я стала лауреатом были для меня неожиданностью. Я узнала об этом 10-го апреля этого года, когда все мы отмечали 75-ти летие со дня рождения Ахмадулиной.
Борис вошёл сразу после краткого вступления, и зал зарукоплескал. Похоже, он и сам не ожидал такого количества пришедших. Я прочитала стихи, которые читала Ахмадулиной при встрече, и которые она собственноручно отнесла в «Смену». Потом впервые прозвучало адажио «Белла», написанное Вадимом. Зал слушал, затаив дыхание, и казалось, прекрасная душа Беллы была с нами в этот миг.
Пока шёл фильм, мы все вышли, поскольку Мессерер видел его в прошлом году, а Яна Глезина, директор библиотеки, тем временем предложила показать нам центр.
Центр впечатлил Бориса, который был там в первые. Он зашёл в синагогу вместе со своим сопровождающим, надев кипу, пока мы с Яной ожидали у входа.
Мы вернулись, когда до окончания фильма оставалось ещё минут пятнадцать, и Борис сумел посмотреть ещё один эпизод, который ранее не удалось включить в фильм.
По окончании фильма слово дали Мессереру. Он назвал наш фильм «изящным» и отметил, что нам удалось передать выразительность Беллы в момент её выступлений. Невзирая на давнюю и плохую любительскую съёмку, это действительно получилось, ибо Ахмадулина в тот день была открыта и общительна, что привнесло то особенное, личное, что редко бывает на вечерах в больших залах.
Фильм был воспринят публикой очень эмоционально. Зрители горячо и искренне благодарили, покупали сразу по нескольку книг, видимо на подарок, а одна зрительница просто расплакалась у моего стола, сказав, что этот фильм навсегда останется в её душе.
Был во всём этом какой-то свет, что-то личное и непретенциозное, идущее от сердца и души тех, кто пришёл почтить память Беллы.
* * *
Так разворачивались постепенно наши дни в Москве. Вадим сравнил это с эффектом воронки – поначалу всё движется медленно, а потом летит с неумолимой скоростью к своему окончанию.
Каждый день был соткан из множества разных лиц и мест, интересных бесед, тёплых, сердечных встреч с родными, друзьями и коллегами. 23-го в центре Русского Зарубежья им. Солженицына собрались авторы «Гостиной», и я представила их пришедшим и попросила прочитать стихи. Среди них были Надежда Бесфамильная, Александр Воловик, Наталья Лайдинен, Юрий Микулин, а также гость из Канады, пока не публиковавшийся в Гостиной, Сергей Митрофанов.
Москва – это вместилище всего. От почти одесского дома в Бутово до почти бруклинских старушек на вечерах в библиотеках. А если к этому ещё прибавить американские вывески, европейскую одежду и еду, то стирание граней налицо. Иногда, забывшись, мы недоумевали, почему так много людей вокруг говорят по-русски.
* * *
– Какие же они, эти американцы? – допытывается у меня ведущий одной из популярных телепередач на центральном московском телевидении.
– Люди как люди, – отвечаю. Такие же, как здесь.
Он мне то ли не верит, то ли хочет большего. Я настаиваю на своём скудном определении, а он приводит мне в пример то Бродского, то Стейнбека, то ещё кого-то, кто открывал для себя Америку. Наверное, я должна почувствовать свою неполноценность и устыдиться, что не умею сравнивать народы. А ещё писательница… Интервьюер мне симпатичен, я не хочу его огорчать, но против правды тоже не пойду. Я вздыхаю и подтверждаю, что всё так и есть – в Америке люди, как везде.
– Ну что ж это вы и во Францию поедете, и там для вас французы тоже будут как все остальные? – не отступает он.
– Да, – обречённо подтверждаю я. – И французы тоже. Люди везде имеют сходные достоинства и недостатки. Разве что вы хотите, чтобы я сравнила строй…
– Нет, строй не надо, – чётко ставит все точки над i он.
– Ну, тогда значит всё, что я сказала ранее остаётся в силе.
Мне хочется спросить у своего интервьюера, кто же, по его мнению, американцы, но спрашивает он, а я должна отвечать. Вот если бы мы вдруг поменялись ролями только на этот единственный вопрос, то я бы пояснила ему, что Америка состоит из выходцев из разных стран и культур, в том числе из Росси и Украины. И семья из Китая в доме справа на моей улице, и мексиканская семья в доме слева, и индусы напротив, и бельгийцы, и англичане и даже те же французы – все они и есть американцы. И дело не в том, что их отличает, а что объединяет – строй. Но о строе нельзя, и я молчу.
После интервью я иду в ресторан пообедать. Нас встречают гостеприимные хозяева. Да, именно хозяева, а не просто официанты. Нет, конечно же они официанты, но ведут себя, как хозяева, и обслуживают тебя с достоинством, юмором и теплотой. О качестве блюд и говорить не приходится – не менее вкусно, чем в Америке или Одессе, где толк в еде знают лучше, чем где бы то ни было. «Откуда же взялись эти люди?», – спрашиваю я мысленно своего интервьюера. Когда бы ещё раскрылись их таланты, если бы не свободный или пусть даже полусвободный рынок? А сколько таких талантов было загублено в годы советской власти!
Из ресторана уходить не хочется. Рестораны – это сегодня островки западной культуры обслуживания (капиталистической, следует дополнить) в Москве, где усвоена этика бесклассового капиталистического общества. Именно бесклассового, как было не раз поставлено на вид американскому либеральному аппарату, пытающемуся делить американское общество на классы по Марксу. В Америке не класс, а семья является составляющей государства. То есть вместо middle class, etc., мы имеем дело с семьями со средним, низким или высоким доходом. Однако либералам такая расстановка не по вкусу, и они упорно внедряют свой словарь.
Мы расплачиваемся с официантом и выходим на улицу. Там всё уже по-иному. Пыльные мостовые и тротуары, загазованность, на асфальт не поставишь сумки, лестницы и проходы в метро если и подметены, то всухую. Люди идут железным потоком, причём каждый надевает на себя маску зомби. Попадёшься на его пути – сметёт с дороги. В Одессе не так даже в самый горячий пляжный сезон, где тебя в переполненном трамвае и обсмотрят, и подмигнут, и обменяются шуткой. И в перегруженном во все времена года Нью-Йорке тоже не так. Там и пропустят, если спешишь, и помогут, если нужно, и на вопрос ответят.
С вопросами в Москве совсем плохо. Так называемая полиция, похоже, ничего, кроме того участка, на который она поставлена, не знает. Или знает, но тщательно скрывает, реагируя на вопросы по Маяковскому: «И не повернув головы качан». Но Маяковского полиция вряд ли читает. Может быть, только женщины-полицейские читают. Во всяком случае, они пытаются посмотреть на тебя и объяснить, что они и сами-то ничего здесь не знают. Мужчины-полицейские, как правило, смотрят мимо и рекомендуют своим напарницам делать то же. Полицейские явно не местные. И мы явно не местные. Но это нас не сближает, а даже наоборот.
Метро наиболее достоверно являет то, что скрыто в пространстве ресторанов – борьбу за выживание. Ею пропитана вся система уличных отношений. Тебя вталкивают, выталкивают, задевают, обругивают. Об улыбках и приветствиях идущим навстречу и речи быть не может. Город стонет от перегрузок. Он под игом гостей и нелегалов. Ему нет дела до какой-то там западной этики, поскольку даже на экскурсию в ресторан с московскими зарплатами не попадёшь.
– Мы в рестораны вообще не ходим, – признаются нам друзья.
По отношению к людям в ресторане люди на улице – это как культура общепита. И в этом они не виноваты. Это естественная реакция на безысходность, в которую они всё глубже погружаются. Не все, конечно. Некоторые уезжают и становятся американцами.
* * *
Вечером – Рейн. В семь часов в Политехническом музее сбор приглашённых на вручение премии Поэт одному из выдающихся и старейших поэтов России. Думаю: выдающийся и старейший – две вещи почти несовместные для русских поэтов. В 76-ти летнем Евгении Рейне они совместились, и слава Богу.
Премии предшествовал скандал, связанный с обращением нескольких поэтов, в числе которых был и Рейн, к Туркменбаши. Нет, не политическое обращение, а чисто литературное предложение перевести на русский язык поэзию Сапармурата Ниязова вызвало резкую критику менее смышленых коллег (). Дело не в поэзии, конечно, а в деньгах, как все и без того понимали, включая и Пушкина, который так прямо и написал:
Не продаётся вдохновенье,
Но можно рукопись продать.
Возможно, это было воспринято слишком буквально группой нуждающихся поэтов, но кто безгрешен пусть бросит… Камней полетело больше, чем было безгрешных. Но кто считает!
Премия оказалась вполне приличной (50 тысяч долларов). Помимо всего, она избавила Поэта от необходимости искать новых сомнительных заработков. И это весьма положительно. Пусть так и впредь относятся ко всем большим поэтам России.
А Рейн – не просто большой. Он как Древо. Его корни уходят в историю, его ветви прорастают в будущее. Он выходит и садится в кресло на сцене, прикрыв лицо руками – большими и узловатыми, как древние ветви. Гремит музыка, выступающие задерживаются на сцене чуть дольше желаемого, а он сидит неподвижно и молча, и неясно, слышит ли всё это или нет. Только Сергей Юрский выводит его из состояния одеревенения, и зал мгновенно оживает, когда маэстро читает «Подпись к разорванному портрету».
А потом выходит и сам Рейн, и мощь, скрытая в нём, становится явной и неоспоримой. Уже одно это выступление стоит всех премиальных денег. Я слушаю его и думаю: «Сколько же молний ударяло в это дерево, сколько громов, внешних и внутренних, сотрясало его! А вот он стоит на сцене и грохочет как ветхозаветный пророк, и зал внимает ему, временно приобщаясь к вершинам».
В холле музы уже молчат. Там не на шутку разыгрались повара. Рейн отходит на задний план. Он сидит где-то в кресле в уголке и возле него – небольшая и часто сменяющаяся группка друзей, репортёров и поклонников.
Еда объединяет, настраивает на добродушный лад. Это – общечеловеческое.
На наш почти нэповский разгул глядит саркастически Ленин. Это немного настораживает.
Снова где-то в памяти мелькает мой интервьюер. Но вопросов ему я уже не задаю.
Послезавтра уезжаем к своей разношерстной американской братии.
___________________________________