ЕЛЕНА ДУБРОВИНА ● БЕГСТВО ● РАССКАЗ -

ЕЛЕНА ДУБРОВИНА – Пани разуме по-российску? – услышала она возле самого уха низкий мужской голос.

Ветер дул с палубы в океан, унося с собой рассыпавшиеся польские слова. Она повернула голову и почти уткнулась лицом в чью-то белую свеже-накрахмаленную рубашку.

– Пани разуме по-российску? – теперь голос звучал нетерпеливо.

Она подняла голову. Возле нее стоял тот самый русский, который спорил утром с горничной так громко, что его искаверканные итальянские слова доносились до соседней каюты. Она кивнула холодно, не отвечая. Он, как бы не замечая ее нежелания продолжать разговор, удобно разместил свое огромное тело рядом с ней, тяжело опираясь на перила.

– Я слышал, как Вы разговаривали с мужем по-польски. Из Вашего разговора я уловил, что Вы тоже, как и я, направляетесь в Бразилию. Чертовы времена! Проклятая война! Всех разбрасывает по свету, так, что уже забываешь и кто ты, и где ты, и зачем живешь. Люди без настоящего и будушего. Прошлое, как в тумане. А у Вас есть прошлое? – Он повернулся к ней лицом и посмотрел в глаза.

От этого прямого напряженного взгляда ей стало страшно, внутри что-то оборвалось. Вспомнились давние стихи мужа:

Помню дорогу из вязкости лунной.
Осень по ней одиноко брела.
Отблеск холодный и свет полуумный
Звали с собою меня в никуда.

Плавилось лето на крыше печально.
Медом стекая, как липкий досуг.
Было понятно еще изначально —
Мир – это прошлого замкнутый круг…

Ей вдруг почудилось, что это уже было с ней раньше – и он, и эта палуба, и пронизывающий до костей океанский ветер, уносящий ее и ее прошлое к чужим берегам, в неизвестность, и этот взгляд, холодный и любопытный, скользящий вдоль ее тела, от лица на грудь, в вырез легкой шелковой блузы. Он ждал ответа. Было ли у нее прошлое? Как расскажешь ему о том, что пережила она за последние годы? Потери, страх, бегство, ненависть, всеохватывающая ненависть ко всему и ко всем, даже к мужу, единственному оствшемуся в живых близкому человеку. Но, может быть, именно потому, что выжил он, а не сын, сильная любовь к нему переросла в такую же сильную неприязнь. Она ушла в свои мысли, забыв о вопросе. Он понял, что задел за больное, и молча ждал. Теперь она смотрела на него в упор, и не стесняясь разглядывала его. Был он высокий, полный. Темных волнистых волос едва коснулась первая седина. Небольшая, аккуратно подстриженная борода, обрамляла холеное красивое лицо. Сильные руки крепко держали перекладину палубы. Был он красив той мужской красотой русского барина, что так привлекает женщин. Но глаза! Зеленые, застывшие, неприятно-холодные, совсем не сочитавшиеся с его ласковой улыбкой и мягкой манерой вести разговор.

– Вы меня простите, – сказала она на ломаном русском языке довольно резко, – но я не расположена разговаривать с незнакомцем о своем прошлом. Простите. – И повернувшись, направилась прочь.

Он не двинулся с места, только удивленно вскинул брови, и нехорошая улыбка скривила его красивое лицо.

К вечеру ветер затих, океан успокоился. Солнце медленно остывало, и красный гаснущий шар нехотя погружался в серебряную гладь океана. Поверхность воды, подсвечиваемая угасающим солнцем, лоснилась и переливалась, как стальной шар. От этого блеска рябило в глазах и кружилась голова. Барбара задумчиво смотрела на воду и повторяла давно забытые строки мужа:

Я сплю и не сплю. Я парю над скалой
На грани времен, и на грани бессмертья.
Но рвется душа в неизвестность порой,
Где в строчках стихов затерялись столетья,

Где рифмы сплетают ажурную сеть,
Где птицы давно щебетать перестали,
И с ангелом белым сражается смерть.
И море застыло, как будто из стали.

* * * * *

Был второй день их путешествия. Збигнев не выходил из каюты. Морская болезнь донимала его. Его знобило, тошнило, кружилась голова. И о каждом неприятном симптоме он докладывал Барбаре, ища ее сочувствия или жалости, но не находя ни того, ни другого, отворачивался к стенке и вскоре засыпал сном здорового человека. К ужину он не пошел, и она отметила, что в душе радуется неожиданной свободе.

После ужина толпа пассажиров высыпала на палубу. Шум вечерней воды, редкие всплески набегавших волн сливались с гулом голосов. Люди знакомились, обменивались новостями последних сводок, любовались вросшей в небо луной, щедро расточавшей густой свет, падавший желтыми пятнами на палубу. Вот в таком странном лунном освещении заметила Барбара своего нового знакомого. Он стоял один, все также крепко впившись руками в перила палубы. Лица его она не видела, но во всей его одиноко стоявшей в лунном свете фигуре было что-то мистическое, притягивающее и отталкивающее. Она хотела проскользнуть мимо, когда он резко повернулся, будто ждал ее, и в упор посмотрел ей в глаза прямым, холодным взглядом. Она остановилась в той же полосе лунного света, который будто связывал их одной таинственной нитью.

– Я Вас ждал. Вы так и не ответили на мой утренний вопрос, а я не представился. Меня зовут Федор Николаевич или просто Федор. Родом я из России, с Волги. Вот уже больше десяти лет скитаюсь по свету. Теперь бегу, как и Вы из Италии, с которой расстался также тяжело, как расстаются с любимой женщиной. А Вас как зовут? – И протянул руку.

Он дольше положенного держал ее маленькую ладонь в своей крепкой руке и также опять разглядывал ее уверенным скользящим взглядом. Она уже не чувствовала страха, и этот открытый и уверенный взгляд ее только немного растревожил. Она облокатилась рядом с ним на перила.

– Меня зовут Барбара. Рада познакомиться. – И замолчала, давая ему возможность закончить осмотр.

Она знала, что красотой никогда не отличалась, той красотой, что так захватывает мужчину с первого взгляда, но было в ней столько мягкости, женственности, что поговорив с ней минуту, хотелось остаться рядом, пригреться, как у расточающей тепло печки.

– В Вас есть что-то притягивающее. Я не могу отвести от Вас взгляда. У Вас такая гладкая белая кожа. – И опять прямо и вызывающе посмотрел на нее.

Это была уже наглость. Она знала, что должна повернуться и уйти, но опасность начатой им игры стала ее забавлять.

– Что еще нравится Вам во мне? – спросила она громко, переходя на итальянский, так, что проходящая мимо пара удивленно на нее обернулась.

Неожиданно сильная океанская волна ударилась о борт, и брызги холодной воды обдали их с ног до головы. Оба отпрянули и столкнулись. Она рассмеялась и стала вытирать лицо платком. Он последовал ее примеру, а потом вдруг снял теплый шарф, обвивавший его шею, и бережно накинул ей на плечи. Оба почувствовали себя свободнее, и разговор полился легко и непринужденно. Так они познакомились.

* * * * *

Збигнев продолжал оставаться в каюте, чувствуя ее неприязнь, ее нежелание быть с ним. Он остро переживал смерть единственного сына, гибель родителей и ее незаслуженное отчуждение. Относился он к тому редкому типу утонченных мужчин, которые чувствуют и переживают случившиеся неприятности слишком нервно, слишком обостренно. Барбара была для него теперь всем ради чего он жил – его матерью, женой, музой.

Там в Польше перед войной он становился известным поэтом, но вместе с потоком горя, смертей, болезней, разлук уходила в забытье его слава. Ненужность своего творческого труда он воспринимал тяжело. Писать все равно продолжал, по ночам – лихорадочно, нервно, самозабвенно отдаваясь слову, чувству, бумаге. Ее белизна тянула его к себе, будто видел он на ней очертания любимой женщины. И тогда, рассерженный, неудовлетворенный, неистово наносил на бумагу поток слов, выливавшийся подсознательно из каждой клетки его неуспокоенной души.

Еще со скрипом движется в замке
мой ключ, не отмыкающий печали,
а я уже опять стремлюсь к тебе,
как в первый раз, как птица на причале.

Возьми с собой ты губ моих тепло,
ликера терпкость и ладоней влагу.
И я пишу, и льется на бумагу
Синь глаз твоих сквозь тонкое стекло.

А утром, читая написанное Барбаре, видел по ее молчаливому лицу насколько удалось ему ночное писание. Она никогда не критиковала его стихи, но по аккуратно оброненным словам, он знал, как тонко чувствует она его поэзию. Все сказанное ей, в ней увиденное, каждый штрих ее жизни наносил на бумагу, превращал в слова, образы, размышления. Он проживал ее жизнь, следил за каждым ее шагом. Болезненно переживал он ее начавшееся отчуждение, равнодушие, он еще больше уходил в свое горе, терзая ее мелочностью, капризами, непониманием. Она и творчество были для него равнозначны, и с ее уходом уходило вдохновение. Не хотелось двигаться, вставать, одеваться. Морская болезнь была предлогом запереться, уйти в себя не о чем не думая, ничего не желая, кроме одного – вернуть Барбару. Он томился скукою, мучил ее и себя, повторяя про себя строчки последних стихов:

В ночном затишье звукам время спать,
Уснули рифмы, ритмы и штрихи.
Но пишутся мучительно стихи
Смычком скрипичным в тонкую тетрадь

– Почему вдруг мир вокруг нас стал распадаться на мелкие раздробленные кусочки? Я пытаюсь соединить их вместе, склеить, а они все равно рассыпаются у меня в руках, как строчки, в которые я хочу уложить слова, а они скользят, дробятся на пустые, ничего не значащие звуки, выливаясь потоком болезненных эмоций. – Он низко наклонил голову и медленно, не глядя на Барбару прочитал строчки из только что написанного стихотворения:

Океанской волны – то прилив, то отлив.
Я вернусь к тебе солью морскою под плачущим небом,
И забуду, что был, буду думать, что не был
Поцелуй твоих губ на ладонях моих.

И роняя улыбки на пыльные прутья камина,
Я ловлю святлячков тонкой кистью лучей.
И летит в никуда, в дом чужой и ничей
Моя жизнь, так бесследно прошедшая мимо.

Он поднял голову и устало взглянул на Барбару:

– Я еще чего-то жду, наверно, чуда, что все будет снова, как прежде. – На мгновение она заметила в его глазах мимолетную искру давно ушедшей надежды.

Он встал, притянул ее к себе. Его дыхание тяжело падало на ее плечи. Ей хотелось сбросить его руки, бежать. Он закрыл глаза и, как во сне, стал читать:

Полет, опаленный беззвучным стенаньем.
Шагами измерены все перепутья.
Слова на скрещеньи – присяжные, судьи.
И падают звезды, теряя сознанье,
На лживые судьбы.

Устали от бегства до точки бездушья.
Спускаемся ниже – от солнца – в отчаянье.
Излучины счастья – неверно случайны.
И ночь задыхается в вечном удушье,
Как вечная тайна.

худ. Лариса Филиппова

Он читал эти стихи, как молитву, как заклинание, выплескивая все свое безнадежье, словно умоляя ее вспомнить их короткие моменты счастья. Она чувствовала, понимала, что он хотел сказать, но в то же самое время злилась на него за его эгоизм, за его погруженность в себя, за любование собственным горем и неумением понять ее. Она устала от него, от его тонкости, чувствительности, душевной и физической неподвижности. Она боялась поддаться его состоянию, потерять желание жить, двигаться, идти вперед, надеяться. От Федора Николаевича веяло подчиняющей, разрушительной силой. Когда он стоял рядом с ней, ей казалось, что он и океанский порыв ветра – это одно целое. Ее качало, сбивало с ног, знобило, а Федор Николаевич стоял твердо, вросший в палубу, будто ветер обтекал его. Он был сильнее ветра, сильнее ее, сильнее всех на свете. Он внушал ей страх, и в тоже время необузданное желание быть рядом, совсем близко. Подчас она ловила себя на мысли, что ей хочется почувствовать его руки на своих плечах, его губы на своих губах. Но он только смотрел на нее долгим, открытым взглядом и оставался в стороне, разжигая ее желание, ее любопытство. Он расспрашивал ее обо всем: о муже, о прошлом, о ней самой, как бы изучая ее всю до каждой мелочи, до каждого изгиба души.

– Мой муж был известным поэтом, – говорила Барбара, словно эта пустая фраза могла придать Збигневу значимость в ее собственных глазах. А получалось нелепо, не нужно и Федор Николаевич, словно понимая ее состояние, переводил разговор не нее, на ее прошлое, на ее интересы. И она, поддаваясь его требованиям, рассказывала. Ей хотелось выговориться, выплеснуть из себя всю накопившуюся боль, усталость, неудовлетворенность. Федор Николаевич умел слушать не прерывая, заинтересованно, с любопытством человека жадного до чужой жизни, словно изучая соперника, прежде чем нанести свой последний, разрушительный удар.

* * * * *

Был последний день их знакомства – еще один день внутренней борьбы, напряженной накаленности, балансирования между «да» и «нет,» его игры, холодной и расчетливой. Оба чувствовали, что устали, что подходят к развязке. Она нервничала, теряла ход мыслей. Хотелось забыться, отдаться чувству, плыть по течению в неизвестность, в темную неведомую океанскую ночь из душного дня, где липкая, как загустевший мед жара, прилипала к телу, вместе с океанской влагой сползала горячими каплями, томила, расслабляла, словно не солнце, а он впивался в нее горячими губами, касался обжигающими лучами ладоней.

Они сидели в шезлонгах на палубе. Она закрыла глаза, чтобы собраться с мыслями, уйти от этого состояния оцепенелости, тревожной расслабленности, ленности, перестать чувствовать его присутствие, не видеть его жаждущего взгяда. И опять вспомнились стихи Збигнева:

Жара страдала за окном, стекая потом вдоль по крыше.
На ветвях жалобно играл свою мелодию Всевышний.
Печаль темнела в облаках, ей тихо вторила тревога.
И кто-то в тишине молил опять прощения у Бога.

Так завершался жаркий день на грани приходящей ночи.
Пел грустно где-то соловей, конец вселенной напророчив.
Клубилась жизнь в бокале сна, с бессоницей в горячем споре.
В лиловом будущем тонул безумный ангел в Мертвом море…

Так тяжело и сладостно горько ей еще никогда не было. Ей мучительно хотелось протянуть руку, дотронуться до лица Федора, бороды, губ. Как сквозь дрему слышала она его ласковый, теплый голос, тонущий в океанской волне, как бы зовущий ее за собой погрузиться в глубину океана.

– Посмотрите на воду, Барбара. Вы видите этих двух белых птиц. Они тоже томятся, как и мы с Вами. Чему Вы противитесь? Мгновению счастья? Как редки эти моменты в нашей кочующей несчастной жизни. Вы сводите меня с ума. Поддайтесь чувству, не сопротивляйтесь себе, своему желанию. Я вижу, как Вы несчастны, как неудовлетворены жизнью. Я вижу, как боритесь вы со своею страстью и не понимаю зачем. – Он взял ее руку и нежно поднес к губам.

Она открыла глаза. Две белые большие птицы кружились над палубой в любовной игре, то взлетая высоко в небо, то опускаясь на воду, приближаясь и отдаляясь от парохода, пока не скрылись из виду.

– В любви всегда побеждает страсть, – продолжал свои мысли Федор Николаевич. – Женщине нельзя давать права выбора. Ее надо добиваться, за нее надо бороться, расправить над ней свои сильные крылья, покрыть теплом, нежностью. И она подчинится.

Он вдруг запнулся, увидев ее испуганный взгляд, понял, что зашел в своих рассуждениях слишком далеко. Нежно дотронулся до ее ладони, провел рукой выше локтя, до плеча, остановился, и резко наклонившись, дотянулся губами до ее губ. Она вся напряглась, оттолкнула его. Он выпрямился и отвернулся. Голос его звучал глухо:

– Мы все измучены, устали от бегства в никуда, от войны, от самих себя. Вся наша жизнь состоит теперь из острых углов, впивающихся в тело, терзающих своей остротой. Хочется округлости, простоты, плавности. Таких моментов любви, желания отдать себя, раствориться в небытие, забыться, так мало в нашей кочующей жизни. Берите данное Вам, Барбара, не противтесь желанию, забудьте обо всем – о прошлом, о будущем, о настоящем. Помните, как у Тургенева: «Завтра я буду счастлив. Но у счастья нет прошлого и нет будущего. Есть настоящее и то не час, а мгновение.

Он опять нагнулся к ее лицу, поцеловал глаза, покрыл плечи легкими, сладкими поцелуями. Она уже ни о чем не думала, ничего не слышала. Она растворилась в теплоте солнечных лучей, горячности его рук, терпкости его поцелуев. Небо, вода, палуба – все плыло перед глазами назад, в прошлое и только прошлое. Она знала, что не будет будущего, есть лишь мгновение на грани жизни и смерти.

К вечеру заштормило и жара спала. Океан тяжело дышал, выплескивая на палубу остатки рассыпающихся волн. Ветер кружил вокруг парохода, будто стараясь некренить его, сбить с намеченного пути. Прохладный, соленый запах океана принес облегчение. Барбара почувствовала себя свободнее. Мысли прояснились, словно спала лихорадка.

* * * * *

Збигнев лежал на кровати, наблюдая, как Барбара тщательно собирается к ужину. Утром, выйдя за ней на палубу, он увидел ее рядом с незнакомым мужчиной и жгучее чувство ревности, обиды и боли охватило его. Но еще сильнее было чувство задетого самолюбия, нежелания быть униженным в ее глазах. Она его больше не звала, и он опять оставался один, погружаясь в мир своей поэзии.

Одиночество одиноко расползается в воздухе липком.
Дождь сползает по крыше ленивой струей.
В этом зыбком покое такой непокой.
И такая тоска выползает улиткой.

Збигнев смотрел на жену в упор, злясь, что она не обращает на него никакого внимания, погруженная в свои мысли. Она достала из чемодана свой лучший наряд – белое платье из тяжелого шелка, с большим вырезом, плотно облегающее ее стройную фигуру. Это платье ей подарила мама перед самой войной, на день ее рождения, и с тех пор Барбара его никогда не надевала. В нем она чувствовала себя совсем молодой.

Збигнев приподнялся на локте:

– Барбара! – тихо позвал он.

Она медленно повернулась, с трудом переходя из прошлого в настоящее, и ее лицо покрылось краской. Она совсем забыла о нем, о его присутствии, о его существовании.

– Барбара, не ходи, останься со мной. Мне так тоскливо, так не хватает тебя. Я вижу, как ты ускользаешь, уходишь от меня и не знаю как, не умею тебя удержать. Я совсем перестал тебя понимать. Ты ненавидишь меня, винишь. Я слишком слаб для тебя. Я плыву по течению, а ты против. Мы оба падаем в пропасть, и цепляясь друг за друга, еще глубже тянем друг друга вниз. Но если я отпущу тебя, ты погибнешь. Я один знаю и понимаю тебя. Я один для тебя в этом огромном, чужом мире. Не уходи.

Он грустно смотрел на нее, и в глазах у него было столько боли, что на одну минуту Барбара поколебалась, но только на одну минуту. Она не могла оставаться с ним наедине, опять выслушивать его жалобы, уверения в любви. Она устала, ей было тесно в каюте, ее тянуло на палубу, к океану. Он, как и Федор, будоражил, обжигал то теплом, то холодом, выводил из состояния равновесия и тянул, тянул в самую глубину. Она села рядом с мужем на кровати, взяла его за руку:

– Я хочу побыть на палубе, дай мне свободу, Збигнев, дай мне дышать. Я задыхаюсь в этой каюте, с тобой. Живи своей жизнью, не проживай мою, оставь меня! – И резко встав, вышла из каюты, плотно закрыв за собой дверь. Она не видела, как Збигнев вышел вслед и медленно поднялся за ней на палубу.

* * * * *

Федор Николаевич ждал ее на прежнем месте. Белые брюки и белая рубашка оттеняли его темный загар и черные вьющиеся волосы. Они стояли на палубе, крепко взявшись за руки, как две белые птицы, готовые к отчанному полету в неизбежное.

Збигнева охватило странное предчувствие конца. Барбара от него ушла, ее уже не было рядом, и спасти ее и себя он уже не мог. Она плыла от него, как всегда против течения, навстречу неизвестности, гибели.

Шатаясь, он с трудом вернулся в каюту и стал лихорадочно писать. Строки плыли перед глазами, расползаясь на бумаге и вновь соединяясь в неясные образы Барбары, погибшего сына, горящей Варшавы, охваченного пламенем родного дома, руин, под которыми погибла жизнь, любовь, творчество.

Холодно небу под тонким ночным одеялом.
Стонет тоска и печалится в клетке скворец.
В вазе холодной стеклянные розы завяли.
Старый цыган нагадал, напророчил конец.

Кажется будто бы мир вдруг застыл в ожиданьи.
Реки замерзли и в сталь превратилась вода.
Тайнопись памяти, с прошлым навеки прощанье,
Вспышка сознанья — последний полет в никуда…

Закончив писать, он обвел глазами каюту, как бы стараясь вспомнить, где он и зачем. В расширенных глазах было безумие, боль, отчаяние. Будто раненая птица метался он в клетке каюты, словно ища выхода из нее, освобождения, но были подбиты крылья и заблокированы все выходы в жизнь. Он нагнулся над чемоданом, долго рылся в его содержимом, и, наконец, разогнувшись, достал из него тщательно спрятанный от Барбары пистолет. Страх, словно струя липкой утренней влаги, струился по телу. Оно покрылось горячей испариной. Збигнев нервно зажал в руке пистолет, посмотрел вокруг расширенными, ничего не видящими глазами, и нажал не курок.

* * * * *

Ужин проходил оживленно. Федор Николаевич рассказывал о своем детстве в России, упоминал какие-то связи, много пил, шутил и громко раскатисто смеялся, заражая Барбару своим весельем. Ей было хорошо и бездумно.

– Там в России, – рассказывал он, «у меня было все, о чем можно мечтать – деньги, красивые женщины, хорошее общество.

На какую-то минуту в голове у Барбары промелькнула мысль о его бездуховности, пустоте, но сочность его голоса, обаяние его широкой улыбки, свет его больших мягких глаз, проникающих в каждую клетку ее тела, влекли ее до головокружения, до полного опьянения. Она погружалась в истому вечера, забыв вдруг обо всем. Ей казалось, что так легко счастлива она еще никогда не была. В его речах, взглядах, касаниях была сладость безумного наслаждения, легкость паутинной сетки, опутывающей ее мелкими стежками все крепче, все сильнее, все настойчивее. Время летело вперед, приближаясь к развязке, к концу, а ей казалось, что с этого момента только начинается жизнь ее и Федора, их совместное путешествие в завтра. Она не думала больше о Збигневе, о горе, о войне. Она отдавалась моменту, наслаждалась мгновением, о котором мечтала, как о вечности, вечности ее и Федора…

Пароход качало от сильного ветра и разбушевавшейся грозы. Стало свежо и зябко. Нежно обняв ее за плечи, Федор Николаевич уводил Барбару к себе в каюту, не спрашивая ее согласия, словно этот вечер был уже давно предначертан судьбой, решен.

Было далеко за полночь. Она лежала в его каюте, сжавшись в комок, нервно обхватив руками колени. Глаза бессмысленно смотрели перед собой, разглядывая яркий лоскуточек обоев, высвеченный лунным светом через узкое пространство иллюминатора. Она не знала, сколько времени они провели вместе. Было холодно. Как сквозь сон слышала она его голос:

– Любовь это что-то вялое, размокшее, неопределенно-растянутое. Ее я не признаю. Для меня существует только страсть, одноминутная, всепоглощающая, та, что испепеляет, истощает, сжигает все, что накопилось внутри – злость, ненависть, боль. Знаете такое выражение «испепеляющая страсть. – Но Барбара уже не слушала его. Ей было гадко, противно, именно от того, что она больше ничего не чувствовала, лежа рядом с этим чужим холодным человеком, от того, что было пусто внутри. Не было вчерашней боли, сегодняшней любви. Ушло мгновение. Их больше ничего не связывало, ни его, заблудившегося в пустоте своего существования, ни ее, погибающей от неумения жить в этом непонятном, жестоком мире. Океан пел свою монотонную, убаюкивающую песню о чьй-то погибшей жизни. Луна, то появлялась в иллюминаторе, то пряталась за облаками, ссловно страшась, как и она, окончания ночи и наступаюшего рассвета. Приближались к концу последние часы бегства.

ЕЛЕНА ДУБРОВИНА – Пани разуме по-российску? – услышала она возле самого уха низкий мужской голос.

– Пани разуме по-российску? – теперь голос звучал нетерпеливо.

Он не двинулся с места, только удивленно вскинул брови, и нехорошая улыбка скривила его красивое лицо.

* * * * *

– Меня зовут Барбара. Рада познакомиться. – И замолчала, давая ему возможность закончить осмотр.

* * * * *

Он поднял голову и устало взглянул на Барбару:

худ. Лариса Филиппова

* * * * *

Збигнев приподнялся на локте:

– Барбара! – тихо позвал он.

* * * * *