НАТАЛЬЯ ЕЛИЗАРОВА ● РАССКАЗЫ
СИЛЬФИДА ИЗ ТРОЛЛЕЙБУСА
Что испытывает человек, перебирая ворох вещей из прошлого: ностальгию, священный трепет, волнение с оттенком грусти? Чёрта с два! Он испытывает раздражение от того, что этот хлам занимает так много места и чувство жгучего стыда — неужели я был тогда таким наивным?
…Письма, как их много: полустёршиеся листки из школьной тетради, расплывшиеся чернильные каракули. С позором вспоминаю, как я их целовал, пытаясь угадать, куда прикасались твои пальцы. Мне кажется, даже спустя десять лет я ощущаю запах твоей парфюмерии — тошнотворно-приторной, отвратительной своей назойливостью.
Сколько бесполезных, ненужных безделушек! Когда-то они умиляли меня, и я пел дифирамбы этой безвкусице… На колени падает засохшая роза — уродливая, с корявым стволом и агрессивными шипами… Без малейшего сожаления откладываю её к вещицам, ждущим своей очереди на выброс: здесь стихи, которыми ты восторгалась — образец бездарности и графоманства, пластинка с мелодраматической мурой, которая много лет назад казалась мне божественной и вызывала слезу, и мой дневник, в котором я, размазывая сопли, убивался от того, что ты полюбила другого и бросаешь меня. Я даже не осуждал тебя, восхищаясь твоим стремлением быть честной… Неужели из-за этой маленькой шлюшки я когда-то пытался покончить с собой?
«…Обшарпанный, грязный троллейбус, заплёванный семечками пол, угрюмые лица пассажиров, звериный рык кондукторши и среди всего этого ты — нереальное, неземное существо, как будто прилетевшее из сказки. Ты вошла, и мне вдруг как-то сразу стало тепло… А ещё говорят, что чудес не бывает…»
«…Ты едва доставала до моего плеча, была такой маленькой и хрупкой, что мне хотелось взять тебя на руки… Я наклонился и поцеловал тебя… Ты, смеясь, сняла перчатку и стёрла с моего лица помаду. Я перехватил твои холодные пальцы и прикоснулся к ним губами… Аромат духов и твоё нежное щебетанье сводили меня с ума… Я выговаривал непривычные для себя слова: «Единственная моя, любимая…»
«…Я задёрнул шторы. Моё сердце отчаянно колотилось… Я стыдился своего тела: оно казалось мне недостаточно мужественным: цыплячья шейка, худющие ноги, узкие девчоночьи плечики… Ты была ещё более скованна, чем я. Я шагнул к тебе и обнял…»
«…Ненавижу разлуку. Живу от письма до письма. У меня замирает сердце, когда я в окно вижу почтальона. В твоих посланиях мне всё кажется родным: и старательный ребяческий почерк, и ошибки — милые и трогательные, и лёгкие, как прикосновение губ, штемпеля…»
«…Зачем мне жить без тебя? Я могу вынести всё что угодно — болезнь, лишения, пытки, тюрьму, но только не одиночество. Не лишай меня своей любви! Без неё я — ничто…»
Глупо, Боже, до чего же глупо!.. Я не придумал ничего другого, кроме как наглотаться аспирина (хотя разумнее всего было бы излупить тебя, как собаку!). Помнится, выжрал целую пачку. Однако Вертера из меня не получилось. До конца жизни не забуду, как я корчился над унитазом в приступе рвоты. Как напоминание о том дурацком дне — гастрит, от которого я периодически загибаюсь…
Могу представить, на какой пьедестал тебя подняла вся эта история. Ещё бы, нашёлся идиот, который ради тебя хотел свести счёты с жизнью! Держу пари, ты вообразила себя роковой женщиной.
Не так давно мы случайно столкнулись в подземном переходе. Ты, сгибаясь под тяжестью сумок с продуктами, торопливо семенила по лестнице, рискуя поскользнуться на обледенелых ступеньках. Потёртый кожаный плащик, красные от холода руки, обесцвеченная перекисью водорода прядь волос, скорбная складка на переносице — неужели это ты?.. Мы поравнялись. Ты невидящим, безразличным взглядом скользнула по моему лицу. И прошла мимо.
ЧУЖИЕ ОКНА
Домой он возвращался поздно. Его никто не ждал.
Он любил смотреть на чужие окна. Радовался, когда занавески не были задёрнуты и не прятали чрево незнакомых комнат. Его не интересовала чужая жизнь, но неяркий свет ночников был притягателен и позволял думать, что на мрачной ночной планете существуют счастливые люди, которые, уютно расположившись на диване, пьют чай перед экраном телевизора. Тихий семейный ужин. Гармоничная, незатейливая идиллия.
Она стояла у окна и плакала. До неё доносился бранчливый голос супруга. Она вслушивалась в раздражённые нотки опостылевшего голоса и думала, хватит ли у неё смелости дотронуться до перепачканного маслом ножа и вонзить в обтягиваемое свитером горло мужа.
По телевизору показывали цирковую программу. Лошадка медного окраса, покачивая нарядным султаном, бегала в вольере. У неё не было наездника, никто не стегал её хлыстом, она скакала по кругу по инерции, точно механическая. Интересно, а если открыть вольер, вырвется ли она на волю или будет продолжать бежать по кругу, как заведённая?
Муж распалялся. Её имя плескалось в помоях отборной брани. Она чувствовала, что захлёбывается, слёзы душили её.
Испорченный ужин. Испорченное настроение. Испорченная жизнь.
Внезапно её затуманенный взгляд столкнулся с глазами незнакомца, блуждавшими по окнам.
Она кинулась в прихожую. Схватив плащ, выбежала из дома.
Он закурил. Она бросилась на пламя блеснувшей в ночи зажигалки…
Он слегка отступил перед женщиной в белом плаще. Напряжённый немигающий взгляд и хриплый срывающийся шёпот незнакомки ошеломили его. Она предлагала себя, как проститутка.
…Оказавшись в его квартире, она посмотрела на него взглядом затравленного зверька. Ситуация вышла из-под контроля. Собственное поведение ей казалось непостижимым и пугающим. Он сказал, что она может уйти. Но она неожиданно успокоилась и осталась. Он потянулся к ней, чтобы поцеловать — традиционное начало любовного ритуала, но она отстранилась. Ей не хотелось играть по правилам.
Ей стало до умопомрачения хорошо от того, что она не знает его имени, не знает, кто он и встретятся ли они ещё раз. Это незнание сделало её необычайно раскованной. В постели она делала всё, что приходило в голову.
А потом наступило утро, и безумие покинуло её. Тысяча страхов всплыли из подсознания. Она проклинала себя, раздавленная угрозами неумолимых шантажистов. Своего случайного любовника она покидала поспешно, как убегающая с бала Золушка.
Она вернулась домой. Муж мирно похрапывал в кресле, держа на коленях толстенного серого кота. На столе черствели остатки ужина. По телевизору, перед которым он уснул, повторяли вчерашнюю цирковую программу.
СИЛЬФИДА ИЗ ТРОЛЛЕЙБУСА
Что испытывает человек, перебирая ворох вещей из прошлого: ностальгию, священный трепет, волнение с оттенком грусти? Чёрта с два! Он испытывает раздражение от того, что этот хлам занимает так много места и чувство жгучего стыда — неужели я был тогда таким наивным?
…Письма, как их много: полустёршиеся листки из школьной тетради, расплывшиеся чернильные каракули. С позором вспоминаю, как я их целовал, пытаясь угадать, куда прикасались твои пальцы. Мне кажется, даже спустя десять лет я ощущаю запах твоей парфюмерии — тошнотворно-приторной, отвратительной своей назойливостью.
Сколько бесполезных, ненужных безделушек! Когда-то они умиляли меня, и я пел дифирамбы этой безвкусице… На колени падает засохшая роза — уродливая, с корявым стволом и агрессивными шипами… Без малейшего сожаления откладываю её к вещицам, ждущим своей очереди на выброс: здесь стихи, которыми ты восторгалась — образец бездарности и графоманства, пластинка с мелодраматической мурой, которая много лет назад казалась мне божественной и вызывала слезу, и мой дневник, в котором я, размазывая сопли, убивался от того, что ты полюбила другого и бросаешь меня. Я даже не осуждал тебя, восхищаясь твоим стремлением быть честной… Неужели из-за этой маленькой шлюшки я когда-то пытался покончить с собой?
«…Обшарпанный, грязный троллейбус, заплёванный семечками пол, угрюмые лица пассажиров, звериный рык кондукторши и среди всего этого ты — нереальное, неземное существо, как будто прилетевшее из сказки. Ты вошла, и мне вдруг как-то сразу стало тепло… А ещё говорят, что чудес не бывает…»
«…Ты едва доставала до моего плеча, была такой маленькой и хрупкой, что мне хотелось взять тебя на руки… Я наклонился и поцеловал тебя… Ты, смеясь, сняла перчатку и стёрла с моего лица помаду. Я перехватил твои холодные пальцы и прикоснулся к ним губами… Аромат духов и твоё нежное щебетанье сводили меня с ума… Я выговаривал непривычные для себя слова: «Единственная моя, любимая…»
«…Я задёрнул шторы. Моё сердце отчаянно колотилось… Я стыдился своего тела: оно казалось мне недостаточно мужественным: цыплячья шейка, худющие ноги, узкие девчоночьи плечики… Ты была ещё более скованна, чем я. Я шагнул к тебе и обнял…»
«…Ненавижу разлуку. Живу от письма до письма. У меня замирает сердце, когда я в окно вижу почтальона. В твоих посланиях мне всё кажется родным: и старательный ребяческий почерк, и ошибки — милые и трогательные, и лёгкие, как прикосновение губ, штемпеля…»
«…Зачем мне жить без тебя? Я могу вынести всё что угодно — болезнь, лишения, пытки, тюрьму, но только не одиночество. Не лишай меня своей любви! Без неё я — ничто…»
Глупо, Боже, до чего же глупо!.. Я не придумал ничего другого, кроме как наглотаться аспирина (хотя разумнее всего было бы излупить тебя, как собаку!). Помнится, выжрал целую пачку. Однако Вертера из меня не получилось. До конца жизни не забуду, как я корчился над унитазом в приступе рвоты. Как напоминание о том дурацком дне — гастрит, от которого я периодически загибаюсь…
Могу представить, на какой пьедестал тебя подняла вся эта история. Ещё бы, нашёлся идиот, который ради тебя хотел свести счёты с жизнью! Держу пари, ты вообразила себя роковой женщиной.
Не так давно мы случайно столкнулись в подземном переходе. Ты, сгибаясь под тяжестью сумок с продуктами, торопливо семенила по лестнице, рискуя поскользнуться на обледенелых ступеньках. Потёртый кожаный плащик, красные от холода руки, обесцвеченная перекисью водорода прядь волос, скорбная складка на переносице — неужели это ты?.. Мы поравнялись. Ты невидящим, безразличным взглядом скользнула по моему лицу. И прошла мимо.
ЧУЖИЕ ОКНА
Домой он возвращался поздно. Его никто не ждал.
Он любил смотреть на чужие окна. Радовался, когда занавески не были задёрнуты и не прятали чрево незнакомых комнат. Его не интересовала чужая жизнь, но неяркий свет ночников был притягателен и позволял думать, что на мрачной ночной планете существуют счастливые люди, которые, уютно расположившись на диване, пьют чай перед экраном телевизора. Тихий семейный ужин. Гармоничная, незатейливая идиллия.
Она стояла у окна и плакала. До неё доносился бранчливый голос супруга. Она вслушивалась в раздражённые нотки опостылевшего голоса и думала, хватит ли у неё смелости дотронуться до перепачканного маслом ножа и вонзить в обтягиваемое свитером горло мужа.
По телевизору показывали цирковую программу. Лошадка медного окраса, покачивая нарядным султаном, бегала в вольере. У неё не было наездника, никто не стегал её хлыстом, она скакала по кругу по инерции, точно механическая. Интересно, а если открыть вольер, вырвется ли она на волю или будет продолжать бежать по кругу, как заведённая?
Муж распалялся. Её имя плескалось в помоях отборной брани. Она чувствовала, что захлёбывается, слёзы душили её.
Испорченный ужин. Испорченное настроение. Испорченная жизнь.
Внезапно её затуманенный взгляд столкнулся с глазами незнакомца, блуждавшими по окнам.
Она кинулась в прихожую. Схватив плащ, выбежала из дома.
Он закурил. Она бросилась на пламя блеснувшей в ночи зажигалки…
Он слегка отступил перед женщиной в белом плаще. Напряжённый немигающий взгляд и хриплый срывающийся шёпот незнакомки ошеломили его. Она предлагала себя, как проститутка.
…Оказавшись в его квартире, она посмотрела на него взглядом затравленного зверька. Ситуация вышла из-под контроля. Собственное поведение ей казалось непостижимым и пугающим. Он сказал, что она может уйти. Но она неожиданно успокоилась и осталась. Он потянулся к ней, чтобы поцеловать — традиционное начало любовного ритуала, но она отстранилась. Ей не хотелось играть по правилам.
Ей стало до умопомрачения хорошо от того, что она не знает его имени, не знает, кто он и встретятся ли они ещё раз. Это незнание сделало её необычайно раскованной. В постели она делала всё, что приходило в голову.
А потом наступило утро, и безумие покинуло её. Тысяча страхов всплыли из подсознания. Она проклинала себя, раздавленная угрозами неумолимых шантажистов. Своего случайного любовника она покидала поспешно, как убегающая с бала Золушка.
Она вернулась домой. Муж мирно похрапывал в кресле, держа на коленях толстенного серого кота. На столе черствели остатки ужина. По телевизору, перед которым он уснул, повторяли вчерашнюю цирковую программу.