НАТАЛЬЯ РЕЗНИК ● ГОСПОДЬ НЕ СКАЗАЛ «НЕ ПИШИ» ● СТИХИ

НАТАЛЬЯ РЕЗНИК СИНЯЯ БОРОДА

В деревне у нас говорили, что я горда,
Независима, свободна и весела,
Пока не пришел Синяя Борода,
Сказал: “Пошли со мною”. И я пошла.
Он запер меня в своем огромном дому,
Приходил иногда ночами как муж к жене.
Он делал со мной такое, что никому
Я б не позволила в самом кошмарном сне.

А потом он себе другую найти решил,
Потому что был молод еще и вполне здоров,
И однажды ночью он меня задушил
И сбросил около дома в глубокий ров.
Нас тут много таких, мы частенько его честим:
Мол, маньяк и убийца без совести и стыда.
И сумел же вкруг пальца дурочек обвести,
Вот если б опять, так мы бы с ним никогда!
Я тоже в этом клянусь на чужой крови,
Которая с грязью смешалась в проклятом рву,
Но если придет и скажет он: “Оживи”, —
Клянусь, что в ту же минуту я оживу.

КРАСАВИЦА И ЧУДОВИЩЕ

Пишет красавица чудовищу письмо
Про хозяйство, детей, завтраки и обеды,
Мол, ты уж расколдуйся как-нибудь пока само,
В этот раз, к сожалению, не приеду.

Отвечает чудовище красавице,
С трудом заставляя писать свою мохнатую руку:
“Рад наконец от тебя избавиться,
Видеть тебя не могу, проклятую суку!
Не приезжай, ненавижу тебя все равно
За то что, устал столько лет без толку дожидаться,
За то, что понял давным-давно,
Что не в силах самостоятельно расколдоваться”.

Пишет красавица чудовищу: “Не хочу тебя больше знать,
Гад, мерзавец, подлец! (и всякие другие ругательства).
Ты же обещал, что всю жизнь меня будешь ждать.
Не ожидала от тебя подобного предательства.
Будь ты проклят, невменяемый зверь.
Ты же клялся, что будем непременно вместе.
Ну, держись, завтра же приеду теперь,
Выдерну остатки твоей свалявшейся шерсти”.

Пишет чудовище: “Прости за звериную бесчеловечность,
Я же чудовище, человечности не учился.
У меня впереди в самом деле целая вечность,
Не знаю, почему внезапно погорячился”.

А жена чудовища говорит: “Опять пишешь своей одной?
Хочешь со свету меня сжить, урод и скотина?”
И чудовище плачет рядом со своей женой,
А она чешет ему его горбатую спину.

А красавица читает ответ,
Меняет дату на затертом билете,
Как обычно, встает чуть свет,
Работает, готовит, улыбается детям.
И сходит, сходит, сходит, сходит с ума
До следующего письма.

ПРО НАТАШУ

Все комнаты повыметены чисто:
Ни пыли, ни соринки, ни пятна.
Сегодня Пьер уехал к декабристам.
Наташа отдыхает у окна.

Над головою дети не топочут.
Их няня на прогулку увела.
Одна Наташа в сумраке. До ночи
Заброшены обычные дела.

И ей, сквозь пелену оконной влаги,
Меж вздохом и подобием зевка,
Вдруг видится неистовый Курагин
Его глаза, и губы, и щека.

Ей слышится внезапный шелест платья
И шепота смешная ерунда.
Пожатия, лобзания, объятья,
Рыдания, истерик череда.

Романсы, суматоха, топот конский…
Воспоминаний путается нить.
В них мечется непонятый Болконский
Между “простить” и гордым “не простить”.

Еще одно мгновение свободы
Проносится за складками портьер.
А после роды, роды, снова роды…
Пеленки, няня, дети, толстый Пьер.

И в ворохе забот домашних позже,
Средь завтраков, болезней, детских клизм,
Ей сонный разум сладостно тревожит
Таинственное слово – феминизм.

О СВОЕМ

Продвигается толчками
По воде собака.
У Муму на шее камень.
Тяжело, однако.

И Муму Мазая снова
Теребит за пальцы.
Он в ответ: “Уйди, корова!
Здесь места для зайцев.”

Шепчет сучка, сплюнув в речку:
“Вот кобель Герасим!
Утопил, Иван Сергеич,
Ты бы лучше Асю.”

Справедливости, Муменок
В мире нет ни капли.
Камерон вообще, подонок,
Утопил Ди Каприо.

От роддома до погоста
Жизнь – короткий шаг.
Я б спасла тебя, но просто
Не люблю собак.

ЕЩЕ РАЗ О СВОЕМ

Глядя с ненавистью классовой
В прорезь узкого прицела,
Ах, зачем Марютка Басова
Застрелила офицера!

Брак бы мог у них наладиться
Комсомольского замесу,
И Марютка бы, красавица,
Превратилась в поэтессу.

Жили б тихо, ждали пенсии
И детишек бы растили
До тех пор пока репрессии
Их обоих не скрутили.

Их сгноила бы наверное
Наша славная держава,
Если бы Марютка нервная
На курок бы не нажала.

Зря, Марют, кровопролития,
Зря мучения людские.
Торопила ты события.
Все мы, женщины, такие.

Всю себя за полмгновения
Вожделением измучишь.
Наберись, балда, терпения –
То же самое получишь.

ОТЕЛЛО

Зеваки бегают по перрону.
Каренина в небытие слетела.
А ты терзай свою Дездемону,
Пока живая. Терзай, Отелло!

Молись на выцветшую икону,
Марай изорванную бумагу.
А после спроси свою Дездемону:
“Где шлялась, стерва,
С какими яго”?

Жужжание в проводе телефонном.
Она не звонила. Да и не надо.
Топчи фотографии Дездемоны
За то, что ее не бывает рядом.

Ты тоже, Отелло, смотрел влюбленно,
Ее словами смешными грелся.
Где ночью пьяная Дездемона?
Где все они, бабы. Легла на рельсы.

КАРЕНИН

Как только терзать начинают мигрени
Меня поутру в несусветную рань,
Я думаю: бедный, несчастный Каренин,
А Анна, простите, – последняя дрянь.

Своими руками ее за злодейство,
Клянусь, бы легко на куски порвала.
Ведь ей написали: не прелюбодействуй!
Зачем она прелю-бодействовала?

Зачем, почему же и как же посмела?
Неужто ей сызмальства грех не претил!
Читать она, что ли, совсем не умела,
Иль так ее лошадью Вронский прельстил?

Зачем на устои она посягнула,
Как будто на ней не висело креста!
Уж я бы с платформы ее подтолкнула,
Чтоб совесть осталась кристально чиста.

Теперь для вступающих в жизнь поколений,
Для формирования юной души
Пишу я роман под названьем “Каренин”,
Поскольку Господь не сказал “не пиши.”НАТАЛЬЯ РЕЗНИК СИНЯЯ БОРОДА

В деревне у нас говорили, что я горда,
Независима, свободна и весела,
Пока не пришел Синяя Борода,
Сказал: “Пошли со мною”. И я пошла.
Он запер меня в своем огромном дому,
Приходил иногда ночами как муж к жене.
Он делал со мной такое, что никому
Я б не позволила в самом кошмарном сне.

А потом он себе другую найти решил,
Потому что был молод еще и вполне здоров,
И однажды ночью он меня задушил
И сбросил около дома в глубокий ров.
Нас тут много таких, мы частенько его честим:
Мол, маньяк и убийца без совести и стыда.
И сумел же вкруг пальца дурочек обвести,
Вот если б опять, так мы бы с ним никогда!
Я тоже в этом клянусь на чужой крови,
Которая с грязью смешалась в проклятом рву,
Но если придет и скажет он: “Оживи”, —
Клянусь, что в ту же минуту я оживу.

КРАСАВИЦА И ЧУДОВИЩЕ

Пишет красавица чудовищу письмо
Про хозяйство, детей, завтраки и обеды,
Мол, ты уж расколдуйся как-нибудь пока само,
В этот раз, к сожалению, не приеду.

Отвечает чудовище красавице,
С трудом заставляя писать свою мохнатую руку:
“Рад наконец от тебя избавиться,
Видеть тебя не могу, проклятую суку!
Не приезжай, ненавижу тебя все равно
За то что, устал столько лет без толку дожидаться,
За то, что понял давным-давно,
Что не в силах самостоятельно расколдоваться”.

Пишет красавица чудовищу: “Не хочу тебя больше знать,
Гад, мерзавец, подлец! (и всякие другие ругательства).
Ты же обещал, что всю жизнь меня будешь ждать.
Не ожидала от тебя подобного предательства.
Будь ты проклят, невменяемый зверь.
Ты же клялся, что будем непременно вместе.
Ну, держись, завтра же приеду теперь,
Выдерну остатки твоей свалявшейся шерсти”.

Пишет чудовище: “Прости за звериную бесчеловечность,
Я же чудовище, человечности не учился.
У меня впереди в самом деле целая вечность,
Не знаю, почему внезапно погорячился”.

А жена чудовища говорит: “Опять пишешь своей одной?
Хочешь со свету меня сжить, урод и скотина?”
И чудовище плачет рядом со своей женой,
А она чешет ему его горбатую спину.

А красавица читает ответ,
Меняет дату на затертом билете,
Как обычно, встает чуть свет,
Работает, готовит, улыбается детям.
И сходит, сходит, сходит, сходит с ума
До следующего письма.

ПРО НАТАШУ

Все комнаты повыметены чисто:
Ни пыли, ни соринки, ни пятна.
Сегодня Пьер уехал к декабристам.
Наташа отдыхает у окна.

Над головою дети не топочут.
Их няня на прогулку увела.
Одна Наташа в сумраке. До ночи
Заброшены обычные дела.

И ей, сквозь пелену оконной влаги,
Меж вздохом и подобием зевка,
Вдруг видится неистовый Курагин
Его глаза, и губы, и щека.

Ей слышится внезапный шелест платья
И шепота смешная ерунда.
Пожатия, лобзания, объятья,
Рыдания, истерик череда.

Романсы, суматоха, топот конский…
Воспоминаний путается нить.
В них мечется непонятый Болконский
Между “простить” и гордым “не простить”.

Еще одно мгновение свободы
Проносится за складками портьер.
А после роды, роды, снова роды…
Пеленки, няня, дети, толстый Пьер.

И в ворохе забот домашних позже,
Средь завтраков, болезней, детских клизм,
Ей сонный разум сладостно тревожит
Таинственное слово – феминизм.

О СВОЕМ

Продвигается толчками
По воде собака.
У Муму на шее камень.
Тяжело, однако.

И Муму Мазая снова
Теребит за пальцы.
Он в ответ: “Уйди, корова!
Здесь места для зайцев.”

Шепчет сучка, сплюнув в речку:
“Вот кобель Герасим!
Утопил, Иван Сергеич,
Ты бы лучше Асю.”

Справедливости, Муменок
В мире нет ни капли.
Камерон вообще, подонок,
Утопил Ди Каприо.

От роддома до погоста
Жизнь – короткий шаг.
Я б спасла тебя, но просто
Не люблю собак.

ЕЩЕ РАЗ О СВОЕМ

Глядя с ненавистью классовой
В прорезь узкого прицела,
Ах, зачем Марютка Басова
Застрелила офицера!

Брак бы мог у них наладиться
Комсомольского замесу,
И Марютка бы, красавица,
Превратилась в поэтессу.

Жили б тихо, ждали пенсии
И детишек бы растили
До тех пор пока репрессии
Их обоих не скрутили.

Их сгноила бы наверное
Наша славная держава,
Если бы Марютка нервная
На курок бы не нажала.

Зря, Марют, кровопролития,
Зря мучения людские.
Торопила ты события.
Все мы, женщины, такие.

Всю себя за полмгновения
Вожделением измучишь.
Наберись, балда, терпения –
То же самое получишь.

ОТЕЛЛО

Зеваки бегают по перрону.
Каренина в небытие слетела.
А ты терзай свою Дездемону,
Пока живая. Терзай, Отелло!

Молись на выцветшую икону,
Марай изорванную бумагу.
А после спроси свою Дездемону:
“Где шлялась, стерва,
С какими яго”?

Жужжание в проводе телефонном.
Она не звонила. Да и не надо.
Топчи фотографии Дездемоны
За то, что ее не бывает рядом.

Ты тоже, Отелло, смотрел влюбленно,
Ее словами смешными грелся.
Где ночью пьяная Дездемона?
Где все они, бабы. Легла на рельсы.

КАРЕНИН

Как только терзать начинают мигрени
Меня поутру в несусветную рань,
Я думаю: бедный, несчастный Каренин,
А Анна, простите, – последняя дрянь.

Своими руками ее за злодейство,
Клянусь, бы легко на куски порвала.
Ведь ей написали: не прелюбодействуй!
Зачем она прелю-бодействовала?

Зачем, почему же и как же посмела?
Неужто ей сызмальства грех не претил!
Читать она, что ли, совсем не умела,
Иль так ее лошадью Вронский прельстил?

Зачем на устои она посягнула,
Как будто на ней не висело креста!
Уж я бы с платформы ее подтолкнула,
Чтоб совесть осталась кристально чиста.

Теперь для вступающих в жизнь поколений,
Для формирования юной души
Пишу я роман под названьем “Каренин”,
Поскольку Господь не сказал “не пиши.”