ВЕРА ЗУБАРЕВА ● МОИ ВИРАЖИ ● ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

ВЕРА ЗУБАРЕВАВИРАЖ ПЕРВЫЙ: ЛИСЁНОК

По воспоминаниям моей мамы, когда я родилась, папа подошёл ко мне, посмотрел и воскликнул: «Лоб мой!» Но, как оказалось, не только лоб, а и то, что внутри лба, тоже досталось мне по наследству. Поздними вечерами, возвращаясь с морской вахты, папа – капитан дальнего плавания, старший лоцман одесского порта и писатель – работал за письменным столом, вечно заваленным бумагами. До сих пор помню свет его настольной лампы с большой белой шляпкой, как у гриба-боровика. Папин письменный стол стоял в моей спальне, и не было ничего уютней, чем засыпать под этот мягкий свет и шуршание его пера. Представление об уюте дома у меня сформировалось именно в те годы, когда в тишине ночи я видела его работающим за столом. Это создавало ощущение надёжности, словно он нёс ночную вахту, ограждая наш дом от тёмных поворотов жизни.

Первое воспоминание в жизни (или о жизни): пространство странно изгибается, переворачивается вверх тормашками, и над головой сквозь огромные зелёные листья проглядывает ярко-синее небо. Понятия «небо» и «листья» пришли позже, когда уже появилась возможность перевода с доисторического на человеческий. Изгибающееся пространство было лестницей, заворачивающей в разные уголки парадного, где никто, кроме нас и наших единственных соседей, не жил. Нет, не так. Жителей было много – голуби на чердаке, мышки, чёрные тараканы, и ещё какие-то тени, шаги, отделённые от ходящих, скрипы половиц и голоса за стеной. Всё это затихало, когда я накрывалась папиным тулупом, который ему выдавали для работы на мостике в ветреное зимнее время.

Уже прожив порядочный кусок жизни, я в трёхлетнем возрасте приступила к первым поэтическим опытам. «Убежал лисёнок в лес / И на дерево залез» – эти строчки были записаны за мной отцом в книгу-альбом «Наш ребёнок». Однажды, уже здесь, в США, разглядывая фотографии из семейного альбома тех лет, я, к своему удивлению, обнаружила этого самого лисёнка, воспетого на заре моей поэтической юности. Он красовался на крыше избушки в новогоднем портклубе, куда меня привели родители на ёлку.

– Вот ты какой! А я думала, ты плод моего воображения, – сказала я ему удивлённо.

– Вот и ошиблась, – ответил лисёнок. Вера - лисёнок

Я устыдилась.

– Прости, ладно?

– Да что там! Кто старое помянет…

– Ну вот и славно! Ты ведь у меня самый главный…

Он кивнул.

Да, действительно, на нём сомкнулись или, точнее, благодаря ему, не разомкнулись наши объятия с отцом. В тот, последний день папиной жизни, когда мы гуляли втроём (я, Вадим, и папа в коляске) по аллее и смотрели на белок, деловито снующих под ёлками, я продекламировала ему первую строчку про лисёнка, и он, который всё помнил уже какой-то иной памятью, вдруг продекламировал окончание этого стихотворения и засмеялся. Это был знак победы сил сотворения над силами разрушения. Образ победил распад, и на вопрос, помнил ли меня отец во время болезни, я всегда отвечаю: «До последней минуты».

 

ВИРАЖ ВТОРОЙ: КУКЛЫ И КОРОЛИ

Вера с куклойВолшебная зарифмованность мира повергла меня в изумление, и я решила продолжить свои литературно-алхимические опыты. В пятилетнем возрасте я начала работать в жанре драмы, и мои горячо любимые соседи по коммунальной квартире терпеливо записывали за мной нескончаемую пьесу «Король и кукла», которая явилась отголоском «Трёх толстяков» Олеши. Как все добрые одесские бабушки и дедушки, они свято верили в то, что их приёмная внучка – вундеркинд и ни в чём ей не отказывали. Они посвящали мне всё своё свободное время, и я прекрасно помню, как мой «приёмный дедушка» – так я представила нашего соседа однажды воспитательнице детского сада – по кличке «Фукочка» (сама не знаю, почему я дала ему это имя. Его звали Исай Семёнович) записывал за мной реплики действующих лиц этой нескончаемой сказки. Фукочка писал медленно, и ждать приходилось долго, с моей, детской, точки зрения, а это вредило вдохновению. Поэтому я вскоре выучилась писать и читать, и уже в пять с половиной лет была абсолютно независимым писателем. К стихам я вернулась уже маститым драматургом, когда с королями и куклами было покончено. К тому времени мне было восемь лет.

 

ТРЕТИЙ ВИРАЖ: НАПУТСТВИЕ

На моей первой тетради, подаренной мне на восьмилетие, папа написал мне следующее напутствие:

Верочке

Бесцельно времени не трать –
Нет в мире боле дорогого.
Я подарил тебе тетрадь
Не для занятия пустого.

Пусть море Черное шумит,
Пусть старый дуб листвой колышет.
Узнай, о чем он говорит,
Услышь, чего никто не слышит.

Это напутствие сопровождает меня и по сей день. В нём – завет не забывать своих корней, включая и литературные, а также быть чутко настроенной на иное. Поэзия для меня и была той волшебной дверью в иное. Будучи ребёнком, я ощущала иное во всём, что окружало меня, и двигалась к нему интуитивно, создавая образы, которые были отголосками детских фантазий о вечном, загадочном, всеохватном…

Чайка белокрылая, ты куда летишь
И когда ж ты, милая, к нам-то прилетишь?
Иль когда весною песню мы споём,
Ты помашешь, милая, издали крылом?

Или в бурю страшную крикну я тебе:
– Чайка белокрылая, милая, ты где?
Но в ответ легонько набредёт волна
И покроет место, где сидела я…

Мне было восемь, когда я написала эти неприхотливые строки. Никаких поэтических откровений в них нет, но есть то, что пройдёт впоследствии через всё моё творчество: понимание собственной моментальности и обращение к вечному за ответом. Кем была для меня чайка в тех стихах? Не знаю. Может, душой вечности, несущей надежду, а может, моей собственной душой, разгадать которую ещё только предстояло…

Моя лирическая натура органично сочеталась с любовью к юмору. В этом я – типичный представитель народности по имени «одессит». Впервые я ощутила непреодолимый зуд пародиста , когда, послав свои стихи на конкурс в журнал «Пионер», получила типовое письмо с отказом. Уж не помню, что подвигнуло меня на участие в конкурсе на антивоенную тему, но вот что получилось (заранее прощу прощения у читателей за несовершенство этих стихов несовершеннолетней):

Знойный день… Не солнце, а война    
Выжгла зелень, небо дымным стало.
Средь руин томилась тишина.
В белом платье девочка стояла.
В тишине склонилась над цветком.
Он почти сгорел. Слезой прохладной
Увлажнила девочка его,
Прошептав: «Не умирай, не надо!»
И той страстной просьбе покоряясь,
Ожил он и лепестками дрогнул,
А она взяла его, смеясь,
И пошла. Огонь её не тронул,
Расступился дымный небосвод,
Ей раскрыл лазурное оконце.
Девочка с цветком в руке идёт.
Слышите? Не покорён народ!
Знайте – им засветит мира солнце.

Помню, вернулась я как раз из пионерского лагеря, и тут меня ждёт письмо на столе у папы. Ничего не говоря, папа даёт мне письмо, наблюдая за моей реакцией. Читаю: «Дорогой друг! Большое спасибо тебе за письмо. Мы прочитали твои стихи, прочитали их внимательно. Стихи, вообще, тогда сочиняются, когда человека что-то особенно сильно волнует. В такие минуты и приходит к нему вдохновение, когда, как сказал Пушкин: «И руки просятся к перу, перо – к бумаге». И так далее. журнал Пионер

Папа наблюдал за мной во время того, как я читала. Думаю, он готовился меня утешить, но не тут-то было. Ссылка на Пушкина подействовала: запросились и руки, и перо. О, бедный литсотрудник, приславший мне эту написанную под копирку дребедень! Это его было самое время утешать. Если бы он только мог предвидеть… Но – «нам не дано предугадать». Отложив письмо в сторону, я тут же взяла в руки свеженький номер «Пионера» и, не говоря ни слова, удалилась в свою комнату. Долго ждать не пришлось. На первой же странице журнала читаю «шедевр» некоего Е. Герфа:

Через ели,
Через пашни
Тень переступила.
Через теле-
Еле!
-башню
Тень переступила.
Через город,
Через вешний
Тень переступила.
Самолёт привёз черешню –
Лето наступило!

Тут же вдохновенно стряпаю письмо главному редактору, поделившись мыслями о его литсотрудниках, и, между прочим, прилагаю пародию на опубликованного им Герфа. Пародия, конечно, не была выдержана в стиле Герфа, и была скорее даже не пародией, а стихотворной насмешкой над герфа-манами. Иными словами, я посмотрела на эти рифмоплетения гораздо шире и «выстрелила» не в поэта, а в явление.

В сапоге на босу ногу
Тень шагает чрез дорогу.
Преступила через пашни,
Наступив на телебашню,
И оставила на теле –
А (о, ужас!) еле-еле!
Увидала вешний город
И, встряхнув его за ворот,
Закричала, что есть силы:
«Дети, лето наступило!
К вам черешенка идёт.
Я не тень, я – самолёт».
И дрожащие детишки
Живо скинули пальтишки.
Заспешили мамы
-амы! –
Накупили килограммы.
Так приходит в города
Лето красное всегда.

Долго ждать не пришлось. Через неделю получаю письмо якобы от главного редактора, но написанное, похоже, тем же или другим литсотрудником. Он мягко пожурил меня за то, что я мол, обращаюсь сразу же к «директору школы» (он писал в школьных терминах, чтобы мне, недоростку, было понятнее), принёс извинения, просил присылать стихи в журнал, но на конкурс не вернул. История достойная пера пародиста. Я прочла присланное письмо уже без прежнего азарта. Вскоре и вообще забыла и о конкурсе, и о лже-редакторе, а стихи мои, тем временем, прокладывали себе новое русло, для «Пионера» всё равно неподходящее…

 

ЧЕТВЁРТЫЙ ВИРАЖ: ЗА БОРТОМ

И то ли радость, то ли грусть,
Полузабытая тревога,
Полузнакомая дорога,
И вовсе неизвестный путь.
Как с сеном спутана трава,
Так с мыслью чувство. Даже странно –
Проходят чувства очень рано,
Лишь мысль останется одна.
Но мыслью я пренебрегу
И тут ни строчки не исправлю
Я чувство юности оставлю –
В строках без мысли сберегу.

Это уже вторая, подростковая, тетрадь. Стихи написаны в 14 лет – в том возрасте, когда обычно пишут о любви и переживаниях, свойственных подростковому возрасту. Увы, стихи мои не отражали ни особенностей возраста, ни «пульса жизни».

Через несколько лет впервые встал в Одессе вопрос о моей книжке стихов. Меня вызвал к себе секретарь союза писателей, ныне покойный, которому поэзия моя нравилась, и сказал:

– Всё хорошо, у вас есть поэтический дар, но ваши стихи не отражают современности. Где Вы живете? В каком мире? Я не вижу признаков времени в Вашей поэзии.

Он по-отечески объяснил, как я должна доработать свой сборник, в каком ключе, чтобы сборник вышел в свет. Иван Рядченко был тонким поэтом, замечательным человеком и профессионалом. Он искренне хотел, чтобы первый сборник был опубликован поскорее. Я тоже хотела, но не такой, как мне предлагалось. Если бы он вышел, то это был бы сборник чужого мне человека. «И какая мне разница выйдет ли у того человека сборник или нет?», – думала я, пока слушала доброжелательные наставления Рядченко.

Я была благодарна Рядченко и за тёплый приём, и за планы по поводу будущей книги. Никто не сомневался, что я вскоре вернусь в союз писателей с пачкой «правильных» стихов, но я вернулась на свой остров, где море диктовало перу, куда грести… Моему «письму в бутылке» грозило болтаться на волнах, вне литературного процесса. Это, конечно же, не могло не печалить. Но сильнее той печали был страх нереализованности творческих устремлений.

 

ПЯТЫЙ ВИРАЖ: СОЛЬ И ПИРОЖНЫЕ

А спустя несколько лет мой цикл стихотворений «Море» попал в руки Игорю Неверову – известному одесскому писателю.

– Кто это такая? – спросил он моего отца, который показал ему стихи.

– Да так, одна уборщица, – сказал папа с присущим ему чувством юмора.

На уборщицу, конечно же, захотели взглянуть, и так я вновь вошла в литературные круги Одессы. Чуть позже я познакомилась с Анатолием Степановичем Глущаком, замечательным украинским поэтом и переводчиком, лауреатом литературной премии им. К. Паустовского, с которым мы по сей день добрые и верные друзья. Он и легендарный Евгений Голубовский – журналист и писатель, перед которым все юные дарования замирали, и который стоял у истоков создания «Вечерней Одессы» – поддерживали меня вплоть до моего отъезда. Сегодня Голубовский является редактором «Всемирных Одесских новостей» и заместителем редактора альманаха «Дерибасовская-Ришельевская». Никогда не забуду, как во время нашей встречи в «Вечёрке», где он публиковал мои стихи, и где я в тот день услышала и едкие вещи от одного из его коллег, он повёл меня в буфет и накормил совершенно необыкновенным пирожным, вкус которого у меня по сей день во рту. Соль застрявших внутри слёз была сполна компенсирована сладостью пирожного и радушием угощающего. Так что всё в моей детской и юной жизни в Одессе было относительно неплохо, за исключением того, что стихи мои были не в струе. Но в этом никого, кроме меня, винить не следует.

 

ВИРАЖ ШЕСТОЙ: ПОИСК КРУГА

В творчестве я всегда шла от себя, своего природного видения, а не умственной идеи о том, что лучше, правильнее и т.п. И если говорить о гармонии поиска, то он идёт в обоих направлениях – круг ищёт своего поэта точно так же, как поэт ищет свой круг. И в какой-то точке они обязательно сойдутся. Я бы определила поиск круга как вечный поиск красоты и гармонии. Круг – это не то, что тебя ограничивает, но то, что наполняет. В идеале – это твоя аура, ибо он воплощает в себе твои собственные ценности и по нему можно судить, кто ты.

Встреча с Ахмадулиной (см. журнал "Нева") только укрепила меня в моих представлениях об этом. Её творчество для меня было равносильно сотворению мира. Да, именно так на меня воздействовала её поэзия – как будто я присутствовала при пересотворении связей между, казалось бы, знакомыми объектами, и мир открывал мне свою новую ипостась.

         Всё сущее – поэту не взаимно,
         лишь то, что – прежде сущего всего.

                     (Б. Ахмадулина, «Я и ночь и Галактион»)

Её поэзия в целом направлена на то, что «прежде сущего всего».

«Есть тайна у меня от чудного цветенья…» Это почти ранящее глубинной грустью ощущение невозможности дотянуться до её Тайны мировидения не ушло с годами, не ослабло, и каждый раз, заглядывая в пучины её океанских садов, всё надеешься, что откроется тебе сезам, но так и ходишь, как прежде, по обочине, по заколдованности её мира…

Её основное кредо было сформулировано в стихах «Приключение в антикварной лавке», когда она писала: «Нет, я люблю единственность предмета. / Вы знаете, о чём веду я речь». Она и была творительницей единственности (см. документальный фильм о нашей встрече здесь). И речь не только о её уникальном стиле. Подлинный талант отличается тем, что он пишет не стилем, а собой. Он сам себе чернила, и отточенное перо, и раненная бумага. Её вселенная – это вселенная Творца и творческих сущностей. Даже отталкиваясь от конкретных событий она возводит их в степень мифа – безначального и бесконечного.

 

ВИРАЖ СЕДЬМОЙ: ОБЩИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ О ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ ХУДОЖНИКА

Творческий процесс для меня – это способ познания себя на бесконечности в каждой данной точке конкретного бытия. Это труд, нощный и денный, когда, слившись со столом, превращается в кентавра. Ничего кроме этого не существует. Вернее, всё остальное нереально, ибо не имеет отношения к твоей жизни, которая дана известно Кем, но неизвестно за что, и главное – без указания, на что её нужно тратить. Это «указание» – внутри. Слышишь его – спасён от хаоса жизни. Глух к нему – ну что ж… Как сказал великий Остап Бендер, «спасение утопающих – дело рук самих утопающих». Однако слышать «указание» ещё не означает преуспеть. Сам путь к себе мучительно сложен, и связан он с постоянным переосмыслением и переоценкой как уже достигнутого, так и того, что планируешь достичь.

Путь художника пролегает через зону неопределённости, которая с годами только нарастает. Определённости нет ни в чём, даже в посмертной славе, которая так же изменчива, как и прижизненная. К примеру, во времена Чехова зачитывались модным Потапенко, а Чехов был как бы в тени. Творец не может быть гарантирован ни от забвения, ни от внезапного возвращения в культуру. История полна таких перевёртышей. Бах один из ярких свидетельств того. Но сильнее отсутствия гарантий успеха, и даже сильнее веры в «свет в конце туннеля» – данное свыше стремление участвовать в творческом процессе. Даже самый несчастный из творцов счастливее самого счастливого обывателя, поскольку чувство скуки неведомо ему. Помните, как в «Дяде Ване» Войницкий сокрушался? «Мне сорок семь лет; если, положим, я проживу до шестидесяти, то мне остается еще тринадцать. Долго! Как я проживу эти тринадцать лет? Что буду делать, чем наполню их?»

Потребность в творчестве безусловна – она не зависит от того, успешен ли данный индивидуум или нет, талантлив он или примитивен в своих творческих поисках. Природа не задумывается над подобными вещами и поэтому не останавливается. То же и с творческой личностью, которая принимает все удары, которые критика и окружение зачастую наносят нещадно, но продолжает следовать природе вопреки всему и даже вопреки отсутствию большого таланта. Вот эта самая потребность заполняет собой всё моё жизненное пространство и время. По ней я нахожу себе подобных, таких же фанатиков, не знающих, сколько часов в сутках. Не мне судить, хорошо или плохо то, что я делаю, да и не в этом суть. Суть в том, что этот поток прекратится только с окончанием моей жизни. Или – прекращение его и ознаменует собой окончание моей жизни.

ВЕРА ЗУБАРЕВАВИРАЖ ПЕРВЫЙ: ЛИСЁНОК

По воспоминаниям моей мамы, когда я родилась, папа подошёл ко мне, посмотрел и воскликнул: «Лоб мой!» Но, как оказалось, не только лоб, а и то, что внутри лба, тоже досталось мне по наследству. Поздними вечерами, возвращаясь с морской вахты, папа – капитан дальнего плавания, старший лоцман одесского порта и писатель – работал за письменным столом, вечно заваленным бумагами. До сих пор помню свет его настольной лампы с большой белой шляпкой, как у гриба-боровика. Папин письменный стол стоял в моей спальне, и не было ничего уютней, чем засыпать под этот мягкий свет и шуршание его пера. Представление об уюте дома у меня сформировалось именно в те годы, когда в тишине ночи я видела его работающим за столом. Это создавало ощущение надёжности, словно он нёс ночную вахту, ограждая наш дом от тёмных поворотов жизни.

Первое воспоминание в жизни (или о жизни): пространство странно изгибается, переворачивается вверх тормашками, и над головой сквозь огромные зелёные листья проглядывает ярко-синее небо. Понятия «небо» и «листья» пришли позже, когда уже появилась возможность перевода с доисторического на человеческий. Изгибающееся пространство было лестницей, заворачивающей в разные уголки парадного, где никто, кроме нас и наших единственных соседей, не жил. Нет, не так. Жителей было много – голуби на чердаке, мышки, чёрные тараканы, и ещё какие-то тени, шаги, отделённые от ходящих, скрипы половиц и голоса за стеной. Всё это затихало, когда я накрывалась папиным тулупом, который ему выдавали для работы на мостике в ветреное зимнее время.

Уже прожив порядочный кусок жизни, я в трёхлетнем возрасте приступила к первым поэтическим опытам. «Убежал лисёнок в лес / И на дерево залез» – эти строчки были записаны за мной отцом в книгу-альбом «Наш ребёнок». Однажды, уже здесь, в США, разглядывая фотографии из семейного альбома тех лет, я, к своему удивлению, обнаружила этого самого лисёнка, воспетого на заре моей поэтической юности. Он красовался на крыше избушки в новогоднем портклубе, куда меня привели родители на ёлку.

– Вот ты какой! А я думала, ты плод моего воображения, – сказала я ему удивлённо.

– Вот и ошиблась, – ответил лисёнок. Вера - лисёнок

Я устыдилась.

– Прости, ладно?

– Да что там! Кто старое помянет…

– Ну вот и славно! Ты ведь у меня самый главный…

Он кивнул.

Да, действительно, на нём сомкнулись или, точнее, благодаря ему, не разомкнулись наши объятия с отцом. В тот, последний день папиной жизни, когда мы гуляли втроём (я, Вадим, и папа в коляске) по аллее и смотрели на белок, деловито снующих под ёлками, я продекламировала ему первую строчку про лисёнка, и он, который всё помнил уже какой-то иной памятью, вдруг продекламировал окончание этого стихотворения и засмеялся. Это был знак победы сил сотворения над силами разрушения. Образ победил распад, и на вопрос, помнил ли меня отец во время болезни, я всегда отвечаю: «До последней минуты».

 

ВИРАЖ ВТОРОЙ: КУКЛЫ И КОРОЛИ

Вера с куклойВолшебная зарифмованность мира повергла меня в изумление, и я решила продолжить свои литературно-алхимические опыты. В пятилетнем возрасте я начала работать в жанре драмы, и мои горячо любимые соседи по коммунальной квартире терпеливо записывали за мной нескончаемую пьесу «Король и кукла», которая явилась отголоском «Трёх толстяков» Олеши. Как все добрые одесские бабушки и дедушки, они свято верили в то, что их приёмная внучка – вундеркинд и ни в чём ей не отказывали. Они посвящали мне всё своё свободное время, и я прекрасно помню, как мой «приёмный дедушка» – так я представила нашего соседа однажды воспитательнице детского сада – по кличке «Фукочка» (сама не знаю, почему я дала ему это имя. Его звали Исай Семёнович) записывал за мной реплики действующих лиц этой нескончаемой сказки. Фукочка писал медленно, и ждать приходилось долго, с моей, детской, точки зрения, а это вредило вдохновению. Поэтому я вскоре выучилась писать и читать, и уже в пять с половиной лет была абсолютно независимым писателем. К стихам я вернулась уже маститым драматургом, когда с королями и куклами было покончено. К тому времени мне было восемь лет.

 

ТРЕТИЙ ВИРАЖ: НАПУТСТВИЕ

На моей первой тетради, подаренной мне на восьмилетие, папа написал мне следующее напутствие:

Верочке

Бесцельно времени не трать –
Нет в мире боле дорогого.
Я подарил тебе тетрадь
Не для занятия пустого.

Пусть море Черное шумит,
Пусть старый дуб листвой колышет.
Узнай, о чем он говорит,
Услышь, чего никто не слышит.

Это напутствие сопровождает меня и по сей день. В нём – завет не забывать своих корней, включая и литературные, а также быть чутко настроенной на иное. Поэзия для меня и была той волшебной дверью в иное. Будучи ребёнком, я ощущала иное во всём, что окружало меня, и двигалась к нему интуитивно, создавая образы, которые были отголосками детских фантазий о вечном, загадочном, всеохватном…

Чайка белокрылая, ты куда летишь
И когда ж ты, милая, к нам-то прилетишь?
Иль когда весною песню мы споём,
Ты помашешь, милая, издали крылом?

Или в бурю страшную крикну я тебе:
– Чайка белокрылая, милая, ты где?
Но в ответ легонько набредёт волна
И покроет место, где сидела я…

Мне было восемь, когда я написала эти неприхотливые строки. Никаких поэтических откровений в них нет, но есть то, что пройдёт впоследствии через всё моё творчество: понимание собственной моментальности и обращение к вечному за ответом. Кем была для меня чайка в тех стихах? Не знаю. Может, душой вечности, несущей надежду, а может, моей собственной душой, разгадать которую ещё только предстояло…

Моя лирическая натура органично сочеталась с любовью к юмору. В этом я – типичный представитель народности по имени «одессит». Впервые я ощутила непреодолимый зуд пародиста , когда, послав свои стихи на конкурс в журнал «Пионер», получила типовое письмо с отказом. Уж не помню, что подвигнуло меня на участие в конкурсе на антивоенную тему, но вот что получилось (заранее прощу прощения у читателей за несовершенство этих стихов несовершеннолетней):

Знойный день… Не солнце, а война    
Выжгла зелень, небо дымным стало.
Средь руин томилась тишина.
В белом платье девочка стояла.
В тишине склонилась над цветком.
Он почти сгорел. Слезой прохладной
Увлажнила девочка его,
Прошептав: «Не умирай, не надо!»
И той страстной просьбе покоряясь,
Ожил он и лепестками дрогнул,
А она взяла его, смеясь,
И пошла. Огонь её не тронул,
Расступился дымный небосвод,
Ей раскрыл лазурное оконце.
Девочка с цветком в руке идёт.
Слышите? Не покорён народ!
Знайте – им засветит мира солнце.

Помню, вернулась я как раз из пионерского лагеря, и тут меня ждёт письмо на столе у папы. Ничего не говоря, папа даёт мне письмо, наблюдая за моей реакцией. Читаю: «Дорогой друг! Большое спасибо тебе за письмо. Мы прочитали твои стихи, прочитали их внимательно. Стихи, вообще, тогда сочиняются, когда человека что-то особенно сильно волнует. В такие минуты и приходит к нему вдохновение, когда, как сказал Пушкин: «И руки просятся к перу, перо – к бумаге». И так далее. журнал Пионер

Папа наблюдал за мной во время того, как я читала. Думаю, он готовился меня утешить, но не тут-то было. Ссылка на Пушкина подействовала: запросились и руки, и перо. О, бедный литсотрудник, приславший мне эту написанную под копирку дребедень! Это его было самое время утешать. Если бы он только мог предвидеть… Но – «нам не дано предугадать». Отложив письмо в сторону, я тут же взяла в руки свеженький номер «Пионера» и, не говоря ни слова, удалилась в свою комнату. Долго ждать не пришлось. На первой же странице журнала читаю «шедевр» некоего Е. Герфа:

Через ели,
Через пашни
Тень переступила.
Через теле-
Еле!
-башню
Тень переступила.
Через город,
Через вешний
Тень переступила.
Самолёт привёз черешню –
Лето наступило!

Тут же вдохновенно стряпаю письмо главному редактору, поделившись мыслями о его литсотрудниках, и, между прочим, прилагаю пародию на опубликованного им Герфа. Пародия, конечно, не была выдержана в стиле Герфа, и была скорее даже не пародией, а стихотворной насмешкой над герфа-манами. Иными словами, я посмотрела на эти рифмоплетения гораздо шире и «выстрелила» не в поэта, а в явление.

В сапоге на босу ногу
Тень шагает чрез дорогу.
Преступила через пашни,
Наступив на телебашню,
И оставила на теле –
А (о, ужас!) еле-еле!
Увидала вешний город
И, встряхнув его за ворот,
Закричала, что есть силы:
«Дети, лето наступило!
К вам черешенка идёт.
Я не тень, я – самолёт».
И дрожащие детишки
Живо скинули пальтишки.
Заспешили мамы
-амы! –
Накупили килограммы.
Так приходит в города
Лето красное всегда.

Долго ждать не пришлось. Через неделю получаю письмо якобы от главного редактора, но написанное, похоже, тем же или другим литсотрудником. Он мягко пожурил меня за то, что я мол, обращаюсь сразу же к «директору школы» (он писал в школьных терминах, чтобы мне, недоростку, было понятнее), принёс извинения, просил присылать стихи в журнал, но на конкурс не вернул. История достойная пера пародиста. Я прочла присланное письмо уже без прежнего азарта. Вскоре и вообще забыла и о конкурсе, и о лже-редакторе, а стихи мои, тем временем, прокладывали себе новое русло, для «Пионера» всё равно неподходящее…

 

ЧЕТВЁРТЫЙ ВИРАЖ: ЗА БОРТОМ

И то ли радость, то ли грусть,
Полузабытая тревога,
Полузнакомая дорога,
И вовсе неизвестный путь.
Как с сеном спутана трава,
Так с мыслью чувство. Даже странно –
Проходят чувства очень рано,
Лишь мысль останется одна.
Но мыслью я пренебрегу
И тут ни строчки не исправлю
Я чувство юности оставлю –
В строках без мысли сберегу.

Это уже вторая, подростковая, тетрадь. Стихи написаны в 14 лет – в том возрасте, когда обычно пишут о любви и переживаниях, свойственных подростковому возрасту. Увы, стихи мои не отражали ни особенностей возраста, ни «пульса жизни».

Через несколько лет впервые встал в Одессе вопрос о моей книжке стихов. Меня вызвал к себе секретарь союза писателей, ныне покойный, которому поэзия моя нравилась, и сказал:

– Всё хорошо, у вас есть поэтический дар, но ваши стихи не отражают современности. Где Вы живете? В каком мире? Я не вижу признаков времени в Вашей поэзии.

Он по-отечески объяснил, как я должна доработать свой сборник, в каком ключе, чтобы сборник вышел в свет. Иван Рядченко был тонким поэтом, замечательным человеком и профессионалом. Он искренне хотел, чтобы первый сборник был опубликован поскорее. Я тоже хотела, но не такой, как мне предлагалось. Если бы он вышел, то это был бы сборник чужого мне человека. «И какая мне разница выйдет ли у того человека сборник или нет?», – думала я, пока слушала доброжелательные наставления Рядченко.

Я была благодарна Рядченко и за тёплый приём, и за планы по поводу будущей книги. Никто не сомневался, что я вскоре вернусь в союз писателей с пачкой «правильных» стихов, но я вернулась на свой остров, где море диктовало перу, куда грести… Моему «письму в бутылке» грозило болтаться на волнах, вне литературного процесса. Это, конечно же, не могло не печалить. Но сильнее той печали был страх нереализованности творческих устремлений.

 

ПЯТЫЙ ВИРАЖ: СОЛЬ И ПИРОЖНЫЕ

А спустя несколько лет мой цикл стихотворений «Море» попал в руки Игорю Неверову – известному одесскому писателю.

– Кто это такая? – спросил он моего отца, который показал ему стихи.

– Да так, одна уборщица, – сказал папа с присущим ему чувством юмора.

На уборщицу, конечно же, захотели взглянуть, и так я вновь вошла в литературные круги Одессы. Чуть позже я познакомилась с Анатолием Степановичем Глущаком, замечательным украинским поэтом и переводчиком, лауреатом литературной премии им. К. Паустовского, с которым мы по сей день добрые и верные друзья. Он и легендарный Евгений Голубовский – журналист и писатель, перед которым все юные дарования замирали, и который стоял у истоков создания «Вечерней Одессы» – поддерживали меня вплоть до моего отъезда. Сегодня Голубовский является редактором «Всемирных Одесских новостей» и заместителем редактора альманаха «Дерибасовская-Ришельевская». Никогда не забуду, как во время нашей встречи в «Вечёрке», где он публиковал мои стихи, и где я в тот день услышала и едкие вещи от одного из его коллег, он повёл меня в буфет и накормил совершенно необыкновенным пирожным, вкус которого у меня по сей день во рту. Соль застрявших внутри слёз была сполна компенсирована сладостью пирожного и радушием угощающего. Так что всё в моей детской и юной жизни в Одессе было относительно неплохо, за исключением того, что стихи мои были не в струе. Но в этом никого, кроме меня, винить не следует.

 

ВИРАЖ ШЕСТОЙ: ПОИСК КРУГА

В творчестве я всегда шла от себя, своего природного видения, а не умственной идеи о том, что лучше, правильнее и т.п. И если говорить о гармонии поиска, то он идёт в обоих направлениях – круг ищёт своего поэта точно так же, как поэт ищет свой круг. И в какой-то точке они обязательно сойдутся. Я бы определила поиск круга как вечный поиск красоты и гармонии. Круг – это не то, что тебя ограничивает, но то, что наполняет. В идеале – это твоя аура, ибо он воплощает в себе твои собственные ценности и по нему можно судить, кто ты.

Встреча с Ахмадулиной (см. журнал "Нева") только укрепила меня в моих представлениях об этом. Её творчество для меня было равносильно сотворению мира. Да, именно так на меня воздействовала её поэзия – как будто я присутствовала при пересотворении связей между, казалось бы, знакомыми объектами, и мир открывал мне свою новую ипостась.

         Всё сущее – поэту не взаимно,
         лишь то, что – прежде сущего всего.

                     (Б. Ахмадулина, «Я и ночь и Галактион»)

Её поэзия в целом направлена на то, что «прежде сущего всего».

«Есть тайна у меня от чудного цветенья…» Это почти ранящее глубинной грустью ощущение невозможности дотянуться до её Тайны мировидения не ушло с годами, не ослабло, и каждый раз, заглядывая в пучины её океанских садов, всё надеешься, что откроется тебе сезам, но так и ходишь, как прежде, по обочине, по заколдованности её мира…

Её основное кредо было сформулировано в стихах «Приключение в антикварной лавке», когда она писала: «Нет, я люблю единственность предмета. / Вы знаете, о чём веду я речь». Она и была творительницей единственности (см. документальный фильм о нашей встрече здесь). И речь не только о её уникальном стиле. Подлинный талант отличается тем, что он пишет не стилем, а собой. Он сам себе чернила, и отточенное перо, и раненная бумага. Её вселенная – это вселенная Творца и творческих сущностей. Даже отталкиваясь от конкретных событий она возводит их в степень мифа – безначального и бесконечного.

 

ВИРАЖ СЕДЬМОЙ: ОБЩИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ О ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ ХУДОЖНИКА

Творческий процесс для меня – это способ познания себя на бесконечности в каждой данной точке конкретного бытия. Это труд, нощный и денный, когда, слившись со столом, превращается в кентавра. Ничего кроме этого не существует. Вернее, всё остальное нереально, ибо не имеет отношения к твоей жизни, которая дана известно Кем, но неизвестно за что, и главное – без указания, на что её нужно тратить. Это «указание» – внутри. Слышишь его – спасён от хаоса жизни. Глух к нему – ну что ж… Как сказал великий Остап Бендер, «спасение утопающих – дело рук самих утопающих». Однако слышать «указание» ещё не означает преуспеть. Сам путь к себе мучительно сложен, и связан он с постоянным переосмыслением и переоценкой как уже достигнутого, так и того, что планируешь достичь.

Путь художника пролегает через зону неопределённости, которая с годами только нарастает. Определённости нет ни в чём, даже в посмертной славе, которая так же изменчива, как и прижизненная. К примеру, во времена Чехова зачитывались модным Потапенко, а Чехов был как бы в тени. Творец не может быть гарантирован ни от забвения, ни от внезапного возвращения в культуру. История полна таких перевёртышей. Бах один из ярких свидетельств того. Но сильнее отсутствия гарантий успеха, и даже сильнее веры в «свет в конце туннеля» – данное свыше стремление участвовать в творческом процессе. Даже самый несчастный из творцов счастливее самого счастливого обывателя, поскольку чувство скуки неведомо ему. Помните, как в «Дяде Ване» Войницкий сокрушался? «Мне сорок семь лет; если, положим, я проживу до шестидесяти, то мне остается еще тринадцать. Долго! Как я проживу эти тринадцать лет? Что буду делать, чем наполню их?»

Потребность в творчестве безусловна – она не зависит от того, успешен ли данный индивидуум или нет, талантлив он или примитивен в своих творческих поисках. Природа не задумывается над подобными вещами и поэтому не останавливается. То же и с творческой личностью, которая принимает все удары, которые критика и окружение зачастую наносят нещадно, но продолжает следовать природе вопреки всему и даже вопреки отсутствию большого таланта. Вот эта самая потребность заполняет собой всё моё жизненное пространство и время. По ней я нахожу себе подобных, таких же фанатиков, не знающих, сколько часов в сутках. Не мне судить, хорошо или плохо то, что я делаю, да и не в этом суть. Суть в том, что этот поток прекратится только с окончанием моей жизни. Или – прекращение его и ознаменует собой окончание моей жизни.