РОМАН РУБАНОВ ● ДНЕВНИК АНГЕЛА ● СТИХИ

РОМАН РУБАНОВ07:30

Тонким лезвием свет прорезает дверь –
это солнце играет. Складным ножом
ковыряет в замочной скважине. Зверь,
солнцем посланный, заползает ужом
в нашу комнату, лижет твою ладонь,
на ладони желтеет полоской след,
ты сжимаешь кулак, улетает сон,
в кулаке трепещет зажатый свет –
волосок курчавый. Скулит сквозняк,
пахнет осенью стриженный календарь.

Забирается медленно на чердак
птица-солнце, важная, как глухарь,
и рассвет собирается со двора,
прячет в рваный карман перочинный нож –
дело сделано. Стало быть, всё, пора
просыпаться, стряхивать с тела ночь,

07:40

просыпаться и с чайником в города
начинать игру, пока не вскипит:
—Краков. —Вологда. —Значит тебе на «А».
—Адлер. —Рыльск. —Калачинск. —Камчатка…
Спит

07:45

кто-то спит и к кому-то приходят сны,
а у нас это вечное: «Всё, вставай!».
Наши тени разбросаны вдоль стены.
Умывайся, тень свою надевай,
Надевай свою тень, не забудь пришить
пару пуговиц, я вчера оборвал,
потому что с тебя эту тень стащить
в темноте не просто. Прокуковал
день кукушкой в часах, да и то добро!
Всё поделено в мире на свет и тьму.
Ты вчера обронила своё перо.
Не спускайся — сам его подниму.

08:00 — полёт

Полетели, нам завтра рано вставать.
Впереди горизонта белеет губа.
В теле всё-таки хлопотно ночевать,
а куда деваться — судьба… судьба…

 

РУБАШКА БОГА

Сшивает дождь с землёю небеса
стежками крупными весьма прилежно –
бывают же такие чудеса…
А утром еле брезжила надежда

и солнце выползало из-за туч,
термометр за окошком колебался,
и прыгал по шкале холодный луч:
взлетал до десяти и понижался…

И вот, соединяя ткань небес
с землёй, трудолюбивые портняжки
сшивают воедино небо, лес,
поля и реки – славная рубашка

выходит. Бог наденет и вздохнёт
(мы, как ворсинки, изнутри свернулись),
лишь воротник рубашки расстегнёт,
чтоб мы от доброты не задохнулись.

 

*   *   *
У времени взять взаймы,
Сесть на проходящий поезд,
Сказать машинисту: «Дай мы
Поведём поезд!».

Он спросит: «Куда поведём?».
А мы ему не ответим,
В небе линию проведём
Курсивом. Отметим

Этой линией млечный путь.
Во избежание новых вех
Мы поедем куда-нибудь
Вверх.

Но вниз потянут магниты
И ангел, летящий навстречу,
Спросит: «Куда Вы летите?
Там нет ничего…»

 

*   *   *
Картавит дорога.
На каждой кочке звучит Вертинский.
Я еду в родимое захолустье.
След от ожога
твоей помады в моей щетине
немного грустный.

Окно потеет.
Водитель шутит: «Наверно выпил
с друзьями, как водится, накануне».
В душе теплеет
и с сигареты слетает пепел,
как пух в июне.

Сон разбавляет
дорожный притор однообразный.
Я просыпаюсь от дикой жажды.
Мой взгляд цепляет
парящий в небе крестообразно
журавль бумажный.

Ремень отброшен.
Иду шатаясь. Мелькают зебры
В глазах. Я падаю у забора.
Мой крик истошен.
Меня тошнит на родную землю –
выходит город.

 

TERRA INCOGNITA

Закричат моряки: «Земля!»
И в дыму ликования пенном
кто-то бросится с корабля,
поплывёт и окажется первым.

Проведёт по тверди рукой
и следы с терпким потом смешает,
своим бешеным пульсом покой,
неизвестности разрушая.

Растеряет в пути арсенал
и оставшись, как есть, безоружен,
будет где-нибудь среди скал
соплеменниками обнаружен,

потому, что всю доброту,
окрылённую морем и пеной,
не отдаст, поймав на лету,
грудью, –  стрелы аборигенов.

*  * *
Леший покупает самогон
в ветхой хате на краю села.
Придавив окурок сапогом,
он сидит, в чём нимфа родила,
на крыльце, терзает свой баян,
песни неприличные поёт.
Пятница. А значит, снова пьян
леший. Он ругается и пьёт.
Вымирает сонное село,
доживают бабки бабий век.
Леший рожу пьяную стеклом
бреет. Одинокий человек.
Был завклубом. Нёс культурный пласт
в массы на берёзовых плечах.
А теперь огонь в глазах угас,
а теперь пожар в груди зачах,
а теперь деревня померла,
леший спился, водяной утоп.
Хата ветхая, что на краю села,
издали напоминает гроб.
Леший пьёт, он непривычно зол
на людей, проспавших край родной.
Сплёвывая горький димедрол
пролетает месяц над страной.

 

СТРАШНАЯ СКАЗКА

Головой дракона пугал богатырь село:
На крыльцо её втащит, бывало,  – соседи в крик,
Бабы крестятся, падают, всяк разбивает лоб:
Дескать, вот, прилетел, никакого житья от них!

Богатырь смеётся: «Невежи – чего с них взять?
Поделом вам, трусы, потёмные молчуны!»
А потом грустит: «Вот была б иноверцев рать –
Одолел бы, поди…» Да нет никакой войны.

Что-то есть такое, но это не та война,
Где мечом секи, чтоб ложилась башка к башке,
Так шалит порою продвинутая шпана,
Охмуряет народец, ползающий на брюшке.

То чего-то покажет страшное, хоть беги,
То чего-то выдаст: хоть хохочи, хоть плач…
Озоруют ребята, какие из них враги?
Только вынешь меч, а тебе намекают: «Спрячь».

Вот и пьёт богатырь на пару с мёртвой башкой,
Что служила дракону лет пятьдесят назад.
Голова с душком и народец кругом с душком,
Да со всех кустов спецслужбы вовсю глядят,

Чтоб чего не выкинул этот опасный фрукт,
Пусть он лучше пьёт да пугает честной народ…
Ну а ежели что, то расколют, потом запрут,
Лишь бы был человек, а свинья – она грязь найдёт…

А народ, хоть прост, не дурак, кое в чём сечёт:
Лучше пусть богатырь стращает, чем те, извне….
А извне из другой башки всё подряд течёт,
И пока неизвестно, чья голова страшней.

 

* * *

Курю чужие, а убьют свои…
В каком-нибудь бою под Аустерлицем
Пластмассовый солдатик задымится
И для него закончатся бои,

В игрушечном мирке, под потолком,
Где ничего давным-давно не страшно,
Закусывая пряником вчерашним
Соседский суррогатный самогон

С ранением в пластмассовой груди,
Письмо царапая на мятой пачке
И размножая кляксы детским плачем,
Не видя света где-то впереди…

Но, кто-то молча тронет за плечо
И выплывет магическое «если»,
И голос скажет: «Не реви, воскресни,
Бой не проигран, поживи ещё».

 

*   *   *
Детство моё маринованным яблоком
падает, падает, падает…
Кто-то по луже в бумажном кораблике
плавает…

Плитка молочного шоколада —
вот и ломается кромка:
всем по квадратику — больше не надо…
Правда, «Алёнка»?

Правда, что всё неизбежно кончается?
Сказано так у прозаика.
—Складывай. Видишь, уже получается
жизни мозаика.

 

*   *   *
Сохрани мою старую, синюю, школьную форму.
Я её, конечно, теперь уже не надену…
Детство моё подаёт поезд к четвёртой платформе,
проводник поправляет фуражку, как диадему,

раздается чужой голос: «Займите места в вагонах!».
О стекло сморщив нос, языком облизав окошко,
на меня смотрит мальчик. Но уже человек в погонах
отдаёт команду: «Едем!». И достаёт гармошку

крокодил в шляпе, с трубкой, сидящий на крыше вагона,
и поёт: как минуты медленно уплывают, /запятая
и в вагонном скрипе, с корнем оторванном от перрона,
звуки песни на слёзы всё-таки пробивают.

Мы стоим, разевая рты, пытаясь подпеть, и плачем.
Из окон вагона нам рожицы строят дети.
Мы в их жизни, увы, пока ещё ничего не значим.
А они в нашей… Только надо дать улететь им.

 

*    *    *
Н.Ч
Нет человека,
который был бы,  как Остров…

Джон Донн
А я, как остров. Я окружён тобой.
И даже если колокол звонит по мне –
мне всё равно. В меня вбивает камни прибой,
надо мной глаза твои в вышине.

Звёзды, звёзды, созвездия и т.п.
И даже если волною снесёт утёс,
оторвёт от меня часть, я всё равно о тебе
буду думать. В пене твоих волос

буду слышать, как ручейки звенят,
как планета рушится, как небеса трещат
по швам. Не оставляй меня,
море, по которому ходит моя душа.
ГОФМАН

I Ночные этюды

Из темноты, где полночь рыжая урчит,
небритый Гофман, словно гвоздь кривой, торчит
и тени собственной пугается в ночи,
смычком, взволнованно, по дереву стучит,
«Тьфу-тьфу», – плюёт он через левое плечо
и догорает оплывающей свечой,
и что-то пилит, и из собственной души
плётёт верёвочку, чтоб страхи задушить

 

II Песочный человек

Плетёт верёвочку, холодную как снег…
Но пробирается песочный человек
в кошмары ночи, в бессознательный проём
спинного мозга, наполняя водоём
холодных глаз комками ржавого песка,
и кровь горячая колотится в висках,
и бледный Гофман пилит лобзиком сустав,
и прорастает скрипка, плача, сквозь рукав.

III Кавалер Глюк

И прорастает скрипка вечная, как мрак,
как крона дерева, как всхлипы ветра, как
ночной кошмар, в котором с комьями песка
в один зелёный ком смешается тоска,
и всё в душе сожжёт огнём своим дотла.
Луна вращается по небу, как юла,
а там, в ночных провалах-впадинах луны
кричат горластые некормленые сны

 

IV Угловое окно

и клювы острые вонзают в небосвод.
Небритый Гофман прорастает и растёт,
пытаясь мысленно проникнуть в ворожбу…
Не обмануть, увы, безглазую судьбу.

До подбородка добегает липкий страх,
и понимает Гофман: тело — это прах,
всё прах, одну лишь только музыку души
не в состоянье сумрак ночи заглушить.

 

V Щелкунчик и Мышиный король

Всё прах. Все эти наши мысли и слова –
всё обрывается. Пока душа жива,
пока болезнь не отравила спиртом мозг,
он строит хрупкий, но реальный мост,
он смотрит в высь – там по веленью Рождества:
уродец кукольный под маской волшебства
любви достоин, обретая кровь и плоть…
А душу Гофмана тем временем Господь
за нити тонкие возносит в небеса,
туда, где Сам распределяет чудеса.

 

КОЛЫБЕЛЬНАЯ РАНЕНОМУ

Врач не Господь Бог,
врач — это лишь врач,
он не вернёт ног…
Слышишь, не плач.

Слышишь, не плач, спи.
Спи, посмотри сон.
Видишь, по степи
едет ГАЗон?

В этом ГАЗоне ты,
среди таких же солдат…
Снова орут рты?
Снова звучит мат?

Значит опять взрыв?
Значит опять бой?
Видишь, ты снова жив!
Спи, брат, Господь с тобой…

 

*   *   *
Плачет Таня. Мячик утонул.
Молодость прошла и муж в запое….
Танечка, не плачь, возьми отгул,
Да оставь ты этот мяч в покое,

Отдохни, ведь Агния Барто
Знать не знала о такой концовке:
Мячик, лужи, мальчик под зонтом
На пустой трамвайной остановке,

Пьяный муж и дочка на сносях,
Как пинок ногой в живот – зарплата…
Наша жизнь – несовершенна вся,
Что ж теперь рыдать? А ведь когда-то,

В детстве, было всё наоборот:
Рубль за счастье, эскимо и мячик,
Карусель, последний оборот
И напротив самый лучший мальчик.

 

ВЕЧЕРНИЙ СВЕТ

Мои слова, завязанные в узел:
вопрос-ответ…
Я дверь прикрыл слегка и сразу сузил
вечерний свет…

Вечерний свет, разлитый по паркету
собрать не смог.
Который год погибшую планету
вращает Бог

и тихим светом, заплетённым в звенья,
в проём двери
Господь дарует нам Своё прощенье…
Нас изнутри

вседенно кто-то молча изучает
ища ответ.
И детский ангел тихо излучает
вечерний свет.

Ходит ночь беременная снами
(цикл ночных стихотворений)

I
*   *   *
Ходит ночь беременная снами,
Как большая буква «Б»

Так,  как я, не умеет никто
Говорить о тебе.
Ночь, как конь, ходит в сером пальто
Буквой «Б»,

Ходит. Цоканье серых копыт
В бездне тьмы
Вопрошает: кто, дескать, не спит?
Мы!

Это мы, это я о тебе,
Это сон,
Он спускается вниз по трубе
На газон,

Зарастает травой, сорняком,
Пылью и
Говорит ни о чём, ни о ком –
О любви.

Ночь в пальто чешет бок о фонарь,
А фонарь
Провожает глазами январь.
И как встарь,

Говорит: всё проходит, как сон.
Нет, не сон.
Разве сон – эта в небе косом
Рыба сом?

Рыба камбала, рыба луна,
Рыба-сплю…
Ночь в пальто лошадином темна.
Я терплю,

Я не сплю, я могу как не тот,
Не тогда
Говорить о тебе. Из пустот
Никогда

Не возникнет волшебный росток –
Образ твой.
Прорастает рассветный цветок.
Слышен вой,

Ночи, что убегает в луну
Буквой «Б».
Для тебя… лишь тебя я одну…
О тебе…

II
Сон

Входит сон,
говорит: ”Сон”.
В небе сон.
В небе рыба-сом.

В небе свет.
В небе дна нет.
Светит свет,
там, где сна нет.

Входит сон,
говорит:
”Спишь?”
вносит сон
на подносе fish.

Ты одна
замерла на
миг, замерла
под крылом сна.

Сон расстилает
на окне сны.
Сон наставляет:
”Только ей
снись!”.

Сон обнажает
твою ночь,
сон,
сон обряжает
луну в ноль,
сон

шепчет тебе
то, что только я
знал.
Сон всё слышал,
когда я спал.

Сон в твоей руке.
В руке нить бус,
Милая моя,
а я тебе снюсь?

III
* * *
Ты уснула. Уснула. Уснула ты.
Ночь качнула. Качнула. Качнула тюль.
А у стула. У стула… У темноты
нету имени. Имени нет. Июль

скоро будет. А будет? Да, будет он
весь из будней. Из будней. Из будней сшит.
Тихо будит. Да, будит… И будет сон
крепче чая и слаще той, той, что спит.

Ты уснула. А значит. А значит, день
будет начат. Он начат. Он начат мной.
Только скачет. Всё скачет. Всё скачет тень
по стене. И сливается со стеной.

Ты уснула. Уснула. Твоя душа –
отпусти её, пусть полетит одна
мимо гула, разгула, едва дыша,
пролетит сквозь холод окна. На

перепутье, лоскутный забыв платок,
она встретит меня и попросит, чтоб
крепко обнял её я. А что потом?
А потом, как в пословице, – хоть потоп.

Ты уснула. Уснула. Уснула ты.
Ты качнула. Качнула. Качнула свет.
Ты проснулась. Взглянула из темноты
на меня… А меня… а меня… Нет?

 

*   *   *
Колени к подбородку подтянув,
макаешь в кипяток пакетик чая,
как пальцы в набежавшую волну,
в волну, она с рассветом подползает

к окну, в котором мечется зрачок
луча, но мысли путают друг друга
и по стене сползает паучок
подобием рассветного испуга.

Ты смотришь с грустью в небольшой стакан,
в котором чай краснеет сиротливо,
и толпы сумасшедших египтян
меняют декорации к приливу.

 

*   *   *
Бредит детство. В метели колкой
Ждем, когда состав подадут.
И тогда я на верхней полке
буду спать. Во сне упаду,

закричу, потому что страшно,
очень страшно падать во сне.
И не важно, что день вчерашний,
заметёт сегодняшний снег:

заметёт холодные рельсы,
спрячет в сумрак поля, поля…
увезёт самым поздним рейсом
босоногие тополя,

и смешает дорогу с небом…
Едет поезд в белой ночи.
Едет поезд. Солёным снегом
ночь напичкана. Всё молчит.

Едет поезд, и одиноко
пустота подвывает в такт.
Едет поезд. Бежит дорога,
рукотворная, как артефакт.

Едет поезд, и оглядеться
нет возможности — всё бело.
Прижимается моё детство
к верхней полке, глядя в стекло.РОМАН РУБАНОВ07:30

Тонким лезвием свет прорезает дверь –
это солнце играет. Складным ножом
ковыряет в замочной скважине. Зверь,
солнцем посланный, заползает ужом
в нашу комнату, лижет твою ладонь,
на ладони желтеет полоской след,
ты сжимаешь кулак, улетает сон,
в кулаке трепещет зажатый свет –
волосок курчавый. Скулит сквозняк,
пахнет осенью стриженный календарь.