ЛАНА РАЙБЕРГ ● ПРОПУСК В РАЙ ● ПРОЗА
Акакия Петровича Зайцева посетил дурной сон.
Обретя восхитительную, даруемую лишь забытьём, лёгкость и болтаясь, подобно Карлсону, под потолком, сверху он наблюдал за происходившим в квартире. В гостиной на столе, освобождённом от хрустальной с бумажными розами вазы, очков и кучи газет, стоял гроб. Гроб был добротный – дубовый, с висящими по бокам шёлковыми жёлтыми, толстыми кисточками и устланный изнутри блестящим атласом. Акакий Петрович видел своё лицо, покоящееся на атласной же, малинового цвета подушечке. Он полюбовался на собственную значительную, землистого цвета физиономию, украшенную кустистыми бровями и солидным носом и кашлянул, пытаясь привлечь внимание плачущей жены и тёщи, сидевших у гроба. Он хотел им сказать, чтобы они не горевали, что это толькo сон, да и плакать то не с чего – в гробу ведь лежит кукла, болванка, лишь внешняя копия его, пустая оболочка.
А сам он – вот, рядом!
Опустив глаза, Aкакий Петрович лицезрел свои короткие ножки, увенчанные разношенными клетчатыми тапками, у одного из которых отходила подмётка, синие адидасовские домашние спортивные штаны и крупные кисти рук с обгрызенными ногтями. Зайцев хотел посмотреться в зеркало, чтобы увидеть Своё лицо, а не чьё-нибудь чужое, но не смог- все зеркала по обычаю были завешены чёрными покрывалами.
Но он был убеждён – да, да, это он! Он живой, и в состоянии видеть, слышать и чувствовать! Интересно, откуда взялось второе тело? У Aкакия была чёткая, непоколебимая уверенность в том, что Душа его ушла из Того тела и переселилась в Это, абсолютно идентичное. Но, похоже, ни жена, ни тёща не слышали страстных взываний умершего и продолжали плакать у гроба.
– Ладно, дуры, пускай поревут, больше ценить начнут, – позлорадничал Aкакий Петрович, невольно отметив, что тёща не сильно то и убивается, так, только вид делает. – Вот только проснусь. Я ей покажу Кузькину мать! – мстительно решил Aкакий Петрович, и тут сознание его ускользнуло, переключилось, и сон потащил Акакия по своим извилистым непредсказуемым путям.
Сначала он долго шёл узким тёмным коридором, в конце которого ослепительно брызгало искрящимся светом. И чем ближе подходил он к концу туннеля, тем нестерпимее сиял свет и тем радостнее становилось на душе. Он не знал, что его ожидает в конце пути, но был уверен, что это что-то должно быть необыкновенно радостным и светлым. Такую радость может испытывать только малыш, которого берёт на руки мама, или юная девушка в предвкушении новогоднего, в школе, вечера, где она ожидает увидеть своего возлюбленного из параллельного класса.
Ничего необыкновенного в конце коридора не было – за узким проёмом двери открывалось безбрежное голубое, из-за стелющегося тумана, пространство, переходящее незаметно в бескрайнее небо. По белесым кочкам, напоминающим облака, брели невнятные фигуры. Aкакий Петрович опасливо высунул ногу за порог и осторожно, словно пловец, определяющий температуру воды, потрогал субстанцию. Нога провалилась, словно в мягкий мох, и спружинила. Вспомнив, что это сон, и ничего необратимого с ним случиться не может, Aкакий Петрович медленно выбрался из помещения и побрёл незнамо куда, весь окутываемый волнами голубого струящегося тумана.
В какой-то момент он испугался, что заблудится и не найдёт дорогу назад, так как чёрный зев коридора заволокло дымом, и он стал почти неразличимым, но опять вспомнил, что в любой момент может проснуться, и пошагал дальше уже повеселее, озираясь вокруг с любопытством ребёнка, удравшего за ограду детского сада.
Вскоре он пришёл к какому-то подобию восточного базара – шумному, заполненному крикливыми чернобородыми, закутанными в белые одежды мужчинами. Белесая песчаная земля была плотно утоптана сотнями ног и усыпана семечками, обрывками газет и прочим мусором. Базарная площадь вся была уставлена домиками, будками и лотками, между которыми беспорядочно сновали озабоченные личности обоих полов, разного возраста и социального положения, объединённые общим выражением лиц и стремлением куда-то мчаться. Личности эти штурмовали столики, за которыми хмурые чернобородые дядьки что-то записывали в амбарных книгах, задавали множество вопросов присевшему на хлипкий стул человеку из толпы, потом выдавали опрашиваемым разноцветные билетики, и обладатели билетиков, со счастливыми или наоборот, печальными лицами, исчезали в пристройках.
– Что дают?- рефлекторно Aкакий Петрович вспомнил далёкие шестидесятые годы дефицита. Толстая тётка с пергидрольными волосами неприязненно оглянулась на смешного человечка.
– Пропуск. В Рай или Ад. Но это там, в конце, – она неопределённо взмахнула розовой сарделькообразной рукой с облупленным маникюром.
– А тут что? – полюбопытствовал общительный Aкакий Петрович, дав себе слово ничему не удивляться, сон всё-таки…
Тётка собиралась привычно схамить приставаке, но, словно вспомнив о чём-то очень важном, постаралась быть вежливой и с плохо скрываемым раздражением пояснила,
– А тут Чистилища. Ну, это вопросы задают. Но это для тех, кто умер, а кто ещё не родился, тем туда, – она махнула вправо, – там раздают, эти, как его….
Она задумалась. – Кому красоты, кому таланты ( красоты она произнесла с ударением на о).
Тут женщина, исчерпав запасы терпения, отвернулась и потеснила очередь чуть вперёд, наподдав арбузной, вываливающейся из выреза платья, грудью.
Акакий Петрович задумчиво прошёлся мимо столиков. На ходу он рассеянно потрепал по кудрям малыша, который с усилием волок тяжеленную арфу, поднимая тучи пыли. Через пухленькие плечики ребёнка были перекинуты ремни с закреплёнными на спине ажурными, очевидно, пластиковыми, крашеными серебряной краской, крылышками. Малыш злобно сплюнул, и, устроившись прямо на земле, стал терзать струны инструмента, выбивая из них противные жалостливо-скрежещущие звуки. Личико его разгладилось и стало елейно благостным, но тем не менее он показал засмотревшемуся на него Акакию острый розовый язычок.
– Ну и молодёжь пошла, – проворчал мысленно Акакий и быстренько отошёл в сторону, от греха подальше.
Поразмыслив, что он всё-таки спит и волен делать, что ему заблагорассудится хотя бы во сне, Зайцев пошёл туда, где дают.
Возле нарядно украшенной палатки шла настоящая война. Внутрь неё рвались орды девиц, отпихивая друг друга локтями, а выдирались оттуда красные, смущённые, волоча подмышками добычу, – неправдоподобно длинные, глянцевые ноги, коробочки с пухлыми губками и наборами пушистых, густых ресниц или матово поблескивающие дынеобразные груди.
Агрессивые красавицы не позволили войти в вожделенную палатку трём неказистым, стеснительным девочкам, и те последовали в следующую, серую и невзрачную. Вскоре они вышли оттуда. Одна из них, с порозовевшим от счастья лицом, вынесла золочёную миниатюрную скрипку, вторая прижимала к груди этюдник, а третья уселась тут же, на земле, и с сосредоточенным видом принялась что-то строчить в блокноте выданной ей ручкой с золотым пером.
У Акакия Петровича неожиданно заныло сердце.
– А вдруг и мне дадут такую ручку? – с надеждой подумал он. Дело в том, что Акакий Петрович испытывал странную тягу к словесности. Когда-то, живя в маленьком украинском городке, он сочинял рассказики на производственную тему, которые печатали в заводской малотиражной газете. Когда молодой Зайцев видел свою фамилию в конце текста, набранную мелким шрифтом, то ликованию его и тайной гордости не было предела. А потом как-то так случилась эмиграция, а в ней не до словесных экзерсисов, нужно было зарабатывать и кормить жену и тёщу.
Подтянув штаны и едва не потеряв рваный тапок, амбициозный Зайцев робко ввинтился в невзрачное помещение и пристроился в конце хлипкой, состоящей из детей, очереди. Мужик с седой лохматой бородой, выполнявший функции продавца и с неохотой выдававший детишкам то скрипку, то гайку, хмуро проскрипел казённым голосом,
– А Вам, гражданин, не сюда! Выдача талантов производится только нерождённым Душам.
-А, а… – промямлил заробевший Акакий.
– А Вы Душа умершего. Потрудитесь выйти! Следующий!
– Сам дурак! – бормотал обидевшийся Акакий Петрович. – Сам ты умер! А я вот проснусь и без вашей волшебной ручки напишу роман, про свою жизнь.
Размышляя, как он назовёт роман, то ли «Моя жизнь», то ли «Записки бывшего токаря», он побрёл по базару, на котором наблюдались оживление и суета. Все искали какого-то Петра, который потерял ключи от каких-то ворот.
Вздымая клубы пыли, проехал грузовик, из крытого брезентом кузова его доносились противные птичьи крики. Машинально Акакий Петрович поднял вылетевшее из машины павлинье перо и посторонился – два парня в хитонах волокли под руки смертельно пьяного человека. Как он понял из их возгласов, пьяница и был тем самым потерявшимся Петром.
Загулявшего ключника потащили по утрамбованной сотнями ног тропинке к высокому забору, над которым высились кокетливые башенки великолепных зданий и остроконечные крыши, украшенные флажками. Изо всех щелей забора лезла пышная зелень, и даже у подножия его голубели в пыли невинные глазки крохотных синих цветочков. Всё это напомнило Акакию Петровичу санаторий, в который когда-то давно он ездил с женой по путёвке, выданной профсоюзной организацией родного завода.
Любознательный Акакий сунулся было к заманчивому оазису, но один из парней, который усаживал безразличного к своим обязанностям Петра у ворот на лавочке, грубо раскричался:
– Ну куда вы все прёте! У тебя пропуск есть? Пропуск покажи, я тебе говорю!
Оценив растерянность бывшего токаря, он ткнул пальцем в унылую длинную очередь, голова которой утыкалась в какую-то обнесённую железным забором фабрику, из многочисленных труб которой валил густой душный дым.
– Тебе, Батя, туда нужно, в Ад, раз пропуска в Рай показать не можешь. Вали отсюда, а то счас собак спущу!
И тут же крикливый парень потерял к Акакию всякий интерес и бросился помогать слабо икающему Петру открыть ворота огромным ключом, который уже был найден и вручён неответственному работнику. В сад готовились войти старушка, божий одуванчик, и полупрозрачная грустная девочка, с синяками на тонких ручках и в изодранном измятом платьице.
Напуганный и раздражённый Акакий пристроился в хвост к фабричной очереди и за полчаса наслушался всяких ужасов и про десять кругов, и про сковородки. Поддавшись унынию, царящему в очереди, он с ужасом стал вспоминать собственные грехи.
Да, да, поесть любил! Но покажите мне того человека, кто не любит вкусненького? Что ж получается, я и Чревоугодник, и Прелюбодей (он вспомнил соблазнённую когда-то в молодости жену соседа), и Гордыня меня посещала.
Ужаснувшись перспективе оказаться в Аду, хотя бы во сне, и сетуя на свою невезучесть, Акакий Петрович поднатужился, пытаясь проснуться и даже зажмурился, сконцентрировавшись изо всех сил. Когда с надеждой он открыл глаза, то увидел всё ту же картину – и суетливый базар, и пустыню, и очереди.
Тогда Акакий Петрович побрёл назад, через базар, искать вход в чудесный коридор, дразнивший обещанием счастья. Он уже и не мечтал ни о каком неземном блаженстве. Оказаться бы дома, на любимом продавленном плюшевом диване, с кипой газет и чашкой ароматного чая. Даже тёща сейчас казалась ему не такой уж и вредной…
Уже исчезли далеко позади постройки базара, а Акакий Петрович, окутанный сухой пылью и клубами тумана, всё брёл в поисках заветной двери. Раскалённая земля через рваный тапок жгла пятку, сильно хотелось пить, слезились от напряжения глаза. Споткнувшись об эфемерную кочку, Акакий упал. Злой ветер взметнул вихрь из павлиньих перьев и розовых листочков, напоминающих лотерейные билеты – пропусками в Рай.
ПОЧТОВАЯ ЭПОПЕЯ
Жаркий июльский день. Еле тащусь по авеню Р. Лицо мокро от пота, но в зеркальце не смотрюсь и подкраситься не пытаюсь – бесполезно. Через минуту глаза потекут, лучше уж выглядеть так – скромненько, но аккуратно. Хватит того, что ради «представительства» нарядилась в узкую юбку и белую блузку из синтетики и сейчас похожа на размороженную сосиску, когда между целлофановой её шкуркой и розовым тельцем циркулирует вода. Босоножки натёрли пальцы, и ещё в метро внутрь босоножек я напихала тщательно размятые кусочки газеты «Вилладж Войс», прихваченной возле какого-то кафе на Корт Стрит.
Вояж в Отдел Народного Образования завершился успехом – промурыжили меня всего час, но искомую справку о том, что я тружусь в данной системе, всё-таки выдали, прогнав с первого этажа до четырнадцатого, неоднократно заставляя заполнять форму запроса, расписываться в журналах и объяснять причину, по которой мне эта бумажка понадобилась. Справку с суммой дохода нужно отнести в организацию, занимающуюся распределением государственных квартир, где я стою на очереди семь лет. С одной стороны, мне нужно доказать, почему я достойна жить в государственной квартире, то есть что я в меру бедна, больна и государственная квартира – это единственный шанс выжить. С другой стороны, я должна уверить организацию, что ответственна, и моего заработка будет достаточно, чтобы платить за заслуженное счастье. Диапазон ножниц держится чиновниками в строгой тайне, и посему я нервничаю и без причины оглаживаю ткань розовой юбки, натянутой на колени.
Усаженная на стульчик, ожидаю, пока вожделенная бумажка будет состряпана.
На низком столике передо мной лежит свежий номер газеты «Метро». Беру её и читаю – об Израильской атаке Ливана, об очередных погибших американских солдатах, о разыскиваемом калифорнийском фотографе, убивавшим своих моделей, о затонувшем во Флориде круизном параходе, отправившемся в своё последнее несчастливое путешествие из Бруклина.
На последней странице газеты расположена реклама агенств по продаже домов и квартир. Рассматриваю цветные фотографии прекрасных просторных помещений, с террасами и видами на Манхеттен, на Гудзон. Недорого. Всего два миллиона долларов. Есть и подешевле, тут, в Бруклине – всего двести тысяч. Для меня самая нижняя цена – запредельна.
Справку, наконец, выносят. Всё, как положено – печать, подпись. Мой доход за прошлый год – четырнадцать тысяч. (Это ниже черты бедности. Может быть, дадут государственную квартиру? С видом на Гудзон? ) Чиновник несколько раз выбегал из-за пластикового закутка за уточнением информации. Так, он спросил меня: «Per Diem»?
Это код моей профессии. То есть – учитель на замену, с оплатой по дням.
Итак, иду по широкой, пыльной авеню Р. Тени нет – дома стоят далеко от тротуара, спрятанные в глубине маленьких дворов. Обкатываю на губах слова – «per diem, per diem»… Смешно! И как я раньше не уловила эту ассоциацию, игру слов? Скорее бы дойти до дома, включить кондиционер, налить бокал пепси, бросить туда два кубика льда! Нет, лучше три.
Осталось пять кварталов. Ещё чуть-чуть потерпеть. На перекрёстке стоит железный ящик для почты. Он открыт. Чуть ли не ввалившись внутрь, прямо на земле сидит мужчина китайской наружности, голова его – внутри ящика. Глаза закрыты, лицо измучено, на щеках повисли капли пота. Рядом стоит тележка с огромной синей сумкой и надписью «Почта» на боку. Узнаю в мужчине нашего нового почтальона. Осторожно переступаю через его ноги и продолжаю нелёгкий путь по Бруклинскому Сафари.
Это наш третий почтальон за последние полгода. Почтальон номер Один, весёлый и громогласный, в вечных наушниках, ушёл на пенсию. Он обслуживал наш дом много лет, и подружился с жильцами. В двенадцать часов, ко времени его прихода, в холле собиралась небольшая толпа. Соседи, ожидая почту, активно общались. Среди них всегда присутствовала толстенькая невысокая женщина с верхнего этажа, невзрачная и бледная, по американски одетая в бесформенные шорты и невразумительные майки. Когда толпа рассасывалась, овладев своими письмами, счетами и газетами, Бледнолицая каждый раз долго о чём-то шушукалась с Почтальоном номер Один, ревниво взглядом пресекая возможные его контакты с другими жильцами.
Когда особо толстый пакет не влезал в ящик, почтальон, погружённый в свой виртуально-музыкальный мир, давил на кнопку звонка и непрерывно стучал ногой в дверь. Изо всех сил я неслась по длинному коридору, чтобы поскорее прекратить страшный грохот. Бледнолицая угрюмо отвечала на моё приветствие, нетерпеливо ожидая, когда за мной закроется дверь.
Соседки у подъезда просветили, что Бледнолицая и Почтальон номер Один когда-то были любовниками. Разложив почту, он поднимался к ней в квартиру, где пропадал какое-то время. О служебном романе узнала жена почтальона. Был большой скандал, объяснение, и – бывшие любовники остались друзьями. Теперь они подолгу каждый день самозабвенно разговаривают, стоя в подъезде.
Бледнолицая с утра до вечера проводит время в обществе высокого худого парня. Я думала, что это её сын.
– Нет. Это её бойфренд. Он живёт в доме напротив, его жена парализована. С Этой он ходит в супермаркет, в прачечную, в аптеку.
Информация, опять-таки, была выдана подъездными бабульками.
Каждое утро ровно в семь тридцать сутулая фигура парня уже маячит у подъезда.
– Доброе утро, дорогая, – неизменно здоровается он со мной.
Я спешу на работу, но обязательно хвалю его костюм. Он тщательно наряжается то во всё чёрное, то в военную форму, то в серебряный комбинезон, напоминающий скафандр, то в кожаные штаны и кожаную фуражку с кокардой. К тому же он весь обвешан цепями и обклеен яркими этикетками. По-моему, у парня не всё в порядке с головой. Но он мил и приветлив. Похоже, что он нигде не работает и получает пособие. Как, кстати, и его подруга. Вот она выкатывается из подъезда – похожая на колобок, вылепленный из сырого теста. Берясь за руку, они куда-то уходят.
Недавно с мужем мы встретили Почтальона номер Один. Он притормозил свою машину и выглянул в окно, чтобы поздороваться с нами. Выглядел он здорово-энергичный, весёлый, в неизменных кепке и наушниках. Рядом с ним в машине сидела симпатичная молодая девушка.
Почтальоном номер Два был неприветливый молчаливый мужчина, приходивший в промежутке времени от трёх до четырёх часов дня. Если в плоский железный ящик не помещались пакеты, то он никогда не звонил в квартиру, а вешал на двери уведомление. Это значило, что на следующий день нужно было идти на почту самой, и потому приходилось караулить его, прислушиваясь к звукам в коридоре. Долго он не проработал, и на смену ему пришёл Почтальон номер Три.
Моя мама рассказывала, как во время войны все жители деревни с ужасом и надеждой ожидали прихода почтальона. Она даже помнит, как в сорок третьем принесли похоронку на отца. Маме было тогда шесть лет. За годы войны её мать, моя бабушка, похоронила троих детей и позже рядом с их могилками установила памятник для сгинувшего на войне мужа. Почтальон в селе – почётная должность, наряду с фельдшером и председателем колхоза.
Каждое лето мама из душного Минска увозила меня в живописную, привольно раскинувшуюся между Березиной и безымянной речкой деревню. Хотя в деревне было интересно и весело, я с нетерпением ждала маминых писем.
Письма приносила Зина, делившая с бабушкой один двор, общий забор и калитку. Зинин дом был новее и ярче бабушкиного. Он стоял на высоком фундаменте и как бы возвышался над бабушкиным, сереньким и неказистым. Важная, в синей фуражке, на велосипеде, почтальонша тяжело катила по пыльной улице, распугивая кур и сопровождаемая ленивым лаем собак. К багажнику велосипеда была привязана брезентовая сумка , набитая письмами и очень популярной тогда Роман-Газетой.
Услышав собачий лай, я выбегала за калитку, и так же, как и старушки, чьи белые в крапинку платочки торчали из-за заборов, прикладывала ладонь ко лбу, чтобы солнце не слепило глаза. Если Зина останавливалась у наших ворот, то сердце моё замирало от счастья. Поздним вечером, после того, как бабушка подоит корову и даст корму свиньям, при свете лампы я ей читала письмо, представляя маму, сидящую с шитьём на коленях в чистой городской квартире. От тоски по маме у меня прерывался голос, а бабушка, смахивая слезу со щеки, бормотала:
- Ить, шалава городская! И чё ей там, в городе, надо? Жила бы тут, как люди. Огурчики свои… Я вот тут уж в огороде не справляюсь. Помру скоро, и всё тут загниёт-пропадёт…
Почтальон номер Три, тот самый китаец, изнывающий от жары, свои обязанности исполняет молча и аккуратно. Приходит он ровно в одиннадцать утра – можно проверять часы. Звонит в дверь коротко и терпеливо ждёт. Я всё равно, по привычке, бегу бегом. Не глядя в глазок , распахиваю двери. Кланяясь, китаец подаёт не только объёмные пакеты, но и всю остальную почту. Я автоматически тоже кланяюсь и желаю ему доброго дня. На площадке никого из соседей нет. Бесшумно разложив почту, китаец тихо исчезает.
Вечерами Зина ведёт сложную и шумную жизнь – избивает во дворе пьяного мужа, тихого и щуплого тракториста Толика, зычно зовёт домой загулявших дочек. Одну из них я нечаянно застукала обнимающейся с каким-то парнем – в темноте белела его рубашка и её светлое платье. Я знаю, что Зина ворует яйца из-под наших кур, но боюсь сказать об этом бабушке, а бабушка сокрушается, почему не несутся куры.
Зина давно уже умерла, странно и неожиданно, ещё в моём детстве. Ей не было и пятидесяти. Дочки её стали «городскими». Бабушка умерла, когда я училась на третьем курсе института, и после её смерти я в деревню ни разу не приезжала.
Как когда-то в детстве, постоянно живу в ожидании писем. С подругами, оставшимися на другом конце Земли, переписка прекратилась лет пять назад. Единственная ниточка с прошлым и с детством – мама. Мама пишет, что дом в деревне приходит в запустение, а сад давно одичал.
Часто летом по вечерам я испытываю волнение и беспокойство. Как хочется сесть на крыльцо, утонув в чёрной глубине двора! Из сарая тянется жёлтая дорожка света, доносятся ритмичные звуки дойки, грустные всхлипы коровы Зорьки, бабушкино приглушённое ласковое бормотанье. Звёзды висят так низко, что можно дотянуться до них рукой. На краю села гулко бухает какая-то собака. Стрекочут мириады сверчков. Пахнет сеном, тёплой землёй, молоком и навозом.
Выхожу из Бруклинской квартиры в душный вечер. Оглушают звуки рэпа из проносящихся рядом с подъездом машин. Танцующей походкой, одетые в мешковатые спадающие штаны, проходят цветные подростки. Визгливо смеются увешанные блестящей бижутерией девчонки.
На складных стульях сидят пенсионеры из бывшего Союза. Сухо приветствую их: – Добрый вечер.
Бросаю тоскливый взгляд на звёздное небо и захлопываю за собой дверь парадного.
Акакия Петровича Зайцева посетил дурной сон.
Обретя восхитительную, даруемую лишь забытьём, лёгкость и болтаясь, подобно Карлсону, под потолком, сверху он наблюдал за происходившим в квартире. В гостиной на столе, освобождённом от хрустальной с бумажными розами вазы, очков и кучи газет, стоял гроб. Гроб был добротный – дубовый, с висящими по бокам шёлковыми жёлтыми, толстыми кисточками и устланный изнутри блестящим атласом. Акакий Петрович видел своё лицо, покоящееся на атласной же, малинового цвета подушечке. Он полюбовался на собственную значительную, землистого цвета физиономию, украшенную кустистыми бровями и солидным носом и кашлянул, пытаясь привлечь внимание плачущей жены и тёщи, сидевших у гроба. Он хотел им сказать, чтобы они не горевали, что это толькo сон, да и плакать то не с чего – в гробу ведь лежит кукла, болванка, лишь внешняя копия его, пустая оболочка.
А сам он – вот, рядом!
Опустив глаза, Aкакий Петрович лицезрел свои короткие ножки, увенчанные разношенными клетчатыми тапками, у одного из которых отходила подмётка, синие адидасовские домашние спортивные штаны и крупные кисти рук с обгрызенными ногтями. Зайцев хотел посмотреться в зеркало, чтобы увидеть Своё лицо, а не чьё-нибудь чужое, но не смог- все зеркала по обычаю были завешены чёрными покрывалами.
Но он был убеждён – да, да, это он! Он живой, и в состоянии видеть, слышать и чувствовать! Интересно, откуда взялось второе тело? У Aкакия была чёткая, непоколебимая уверенность в том, что Душа его ушла из Того тела и переселилась в Это, абсолютно идентичное. Но, похоже, ни жена, ни тёща не слышали страстных взываний умершего и продолжали плакать у гроба.
– Ладно, дуры, пускай поревут, больше ценить начнут, – позлорадничал Aкакий Петрович, невольно отметив, что тёща не сильно то и убивается, так, только вид делает. – Вот только проснусь. Я ей покажу Кузькину мать! – мстительно решил Aкакий Петрович, и тут сознание его ускользнуло, переключилось, и сон потащил Акакия по своим извилистым непредсказуемым путям.
Сначала он долго шёл узким тёмным коридором, в конце которого ослепительно брызгало искрящимся светом. И чем ближе подходил он к концу туннеля, тем нестерпимее сиял свет и тем радостнее становилось на душе. Он не знал, что его ожидает в конце пути, но был уверен, что это что-то должно быть необыкновенно радостным и светлым. Такую радость может испытывать только малыш, которого берёт на руки мама, или юная девушка в предвкушении новогоднего, в школе, вечера, где она ожидает увидеть своего возлюбленного из параллельного класса.
Ничего необыкновенного в конце коридора не было – за узким проёмом двери открывалось безбрежное голубое, из-за стелющегося тумана, пространство, переходящее незаметно в бескрайнее небо. По белесым кочкам, напоминающим облака, брели невнятные фигуры. Aкакий Петрович опасливо высунул ногу за порог и осторожно, словно пловец, определяющий температуру воды, потрогал субстанцию. Нога провалилась, словно в мягкий мох, и спружинила. Вспомнив, что это сон, и ничего необратимого с ним случиться не может, Aкакий Петрович медленно выбрался из помещения и побрёл незнамо куда, весь окутываемый волнами голубого струящегося тумана.
В какой-то момент он испугался, что заблудится и не найдёт дорогу назад, так как чёрный зев коридора заволокло дымом, и он стал почти неразличимым, но опять вспомнил, что в любой момент может проснуться, и пошагал дальше уже повеселее, озираясь вокруг с любопытством ребёнка, удравшего за ограду детского сада.
Вскоре он пришёл к какому-то подобию восточного базара – шумному, заполненному крикливыми чернобородыми, закутанными в белые одежды мужчинами. Белесая песчаная земля была плотно утоптана сотнями ног и усыпана семечками, обрывками газет и прочим мусором. Базарная площадь вся была уставлена домиками, будками и лотками, между которыми беспорядочно сновали озабоченные личности обоих полов, разного возраста и социального положения, объединённые общим выражением лиц и стремлением куда-то мчаться. Личности эти штурмовали столики, за которыми хмурые чернобородые дядьки что-то записывали в амбарных книгах, задавали множество вопросов присевшему на хлипкий стул человеку из толпы, потом выдавали опрашиваемым разноцветные билетики, и обладатели билетиков, со счастливыми или наоборот, печальными лицами, исчезали в пристройках.
– Что дают?- рефлекторно Aкакий Петрович вспомнил далёкие шестидесятые годы дефицита. Толстая тётка с пергидрольными волосами неприязненно оглянулась на смешного человечка.
– Пропуск. В Рай или Ад. Но это там, в конце, – она неопределённо взмахнула розовой сарделькообразной рукой с облупленным маникюром.
– А тут что? – полюбопытствовал общительный Aкакий Петрович, дав себе слово ничему не удивляться, сон всё-таки…
Тётка собиралась привычно схамить приставаке, но, словно вспомнив о чём-то очень важном, постаралась быть вежливой и с плохо скрываемым раздражением пояснила,
– А тут Чистилища. Ну, это вопросы задают. Но это для тех, кто умер, а кто ещё не родился, тем туда, – она махнула вправо, – там раздают, эти, как его….
Она задумалась. – Кому красоты, кому таланты ( красоты она произнесла с ударением на о).
Тут женщина, исчерпав запасы терпения, отвернулась и потеснила очередь чуть вперёд, наподдав арбузной, вываливающейся из выреза платья, грудью.
Акакий Петрович задумчиво прошёлся мимо столиков. На ходу он рассеянно потрепал по кудрям малыша, который с усилием волок тяжеленную арфу, поднимая тучи пыли. Через пухленькие плечики ребёнка были перекинуты ремни с закреплёнными на спине ажурными, очевидно, пластиковыми, крашеными серебряной краской, крылышками. Малыш злобно сплюнул, и, устроившись прямо на земле, стал терзать струны инструмента, выбивая из них противные жалостливо-скрежещущие звуки. Личико его разгладилось и стало елейно благостным, но тем не менее он показал засмотревшемуся на него Акакию острый розовый язычок.
– Ну и молодёжь пошла, – проворчал мысленно Акакий и быстренько отошёл в сторону, от греха подальше.
Поразмыслив, что он всё-таки спит и волен делать, что ему заблагорассудится хотя бы во сне, Зайцев пошёл туда, где дают.
Возле нарядно украшенной палатки шла настоящая война. Внутрь неё рвались орды девиц, отпихивая друг друга локтями, а выдирались оттуда красные, смущённые, волоча подмышками добычу, – неправдоподобно длинные, глянцевые ноги, коробочки с пухлыми губками и наборами пушистых, густых ресниц или матово поблескивающие дынеобразные груди.
Агрессивые красавицы не позволили войти в вожделенную палатку трём неказистым, стеснительным девочкам, и те последовали в следующую, серую и невзрачную. Вскоре они вышли оттуда. Одна из них, с порозовевшим от счастья лицом, вынесла золочёную миниатюрную скрипку, вторая прижимала к груди этюдник, а третья уселась тут же, на земле, и с сосредоточенным видом принялась что-то строчить в блокноте выданной ей ручкой с золотым пером.
У Акакия Петровича неожиданно заныло сердце.
– А вдруг и мне дадут такую ручку? – с надеждой подумал он. Дело в том, что Акакий Петрович испытывал странную тягу к словесности. Когда-то, живя в маленьком украинском городке, он сочинял рассказики на производственную тему, которые печатали в заводской малотиражной газете. Когда молодой Зайцев видел свою фамилию в конце текста, набранную мелким шрифтом, то ликованию его и тайной гордости не было предела. А потом как-то так случилась эмиграция, а в ней не до словесных экзерсисов, нужно было зарабатывать и кормить жену и тёщу.
Подтянув штаны и едва не потеряв рваный тапок, амбициозный Зайцев робко ввинтился в невзрачное помещение и пристроился в конце хлипкой, состоящей из детей, очереди. Мужик с седой лохматой бородой, выполнявший функции продавца и с неохотой выдававший детишкам то скрипку, то гайку, хмуро проскрипел казённым голосом,
– А Вам, гражданин, не сюда! Выдача талантов производится только нерождённым Душам.
-А, а… – промямлил заробевший Акакий.
– А Вы Душа умершего. Потрудитесь выйти! Следующий!
– Сам дурак! – бормотал обидевшийся Акакий Петрович. – Сам ты умер! А я вот проснусь и без вашей волшебной ручки напишу роман, про свою жизнь.
Размышляя, как он назовёт роман, то ли «Моя жизнь», то ли «Записки бывшего токаря», он побрёл по базару, на котором наблюдались оживление и суета. Все искали какого-то Петра, который потерял ключи от каких-то ворот.
Вздымая клубы пыли, проехал грузовик, из крытого брезентом кузова его доносились противные птичьи крики. Машинально Акакий Петрович поднял вылетевшее из машины павлинье перо и посторонился – два парня в хитонах волокли под руки смертельно пьяного человека. Как он понял из их возгласов, пьяница и был тем самым потерявшимся Петром.
Загулявшего ключника потащили по утрамбованной сотнями ног тропинке к высокому забору, над которым высились кокетливые башенки великолепных зданий и остроконечные крыши, украшенные флажками. Изо всех щелей забора лезла пышная зелень, и даже у подножия его голубели в пыли невинные глазки крохотных синих цветочков. Всё это напомнило Акакию Петровичу санаторий, в который когда-то давно он ездил с женой по путёвке, выданной профсоюзной организацией родного завода.
Любознательный Акакий сунулся было к заманчивому оазису, но один из парней, который усаживал безразличного к своим обязанностям Петра у ворот на лавочке, грубо раскричался:
– Ну куда вы все прёте! У тебя пропуск есть? Пропуск покажи, я тебе говорю!
Оценив растерянность бывшего токаря, он ткнул пальцем в унылую длинную очередь, голова которой утыкалась в какую-то обнесённую железным забором фабрику, из многочисленных труб которой валил густой душный дым.
– Тебе, Батя, туда нужно, в Ад, раз пропуска в Рай показать не можешь. Вали отсюда, а то счас собак спущу!
И тут же крикливый парень потерял к Акакию всякий интерес и бросился помогать слабо икающему Петру открыть ворота огромным ключом, который уже был найден и вручён неответственному работнику. В сад готовились войти старушка, божий одуванчик, и полупрозрачная грустная девочка, с синяками на тонких ручках и в изодранном измятом платьице.
Напуганный и раздражённый Акакий пристроился в хвост к фабричной очереди и за полчаса наслушался всяких ужасов и про десять кругов, и про сковородки. Поддавшись унынию, царящему в очереди, он с ужасом стал вспоминать собственные грехи.
Да, да, поесть любил! Но покажите мне того человека, кто не любит вкусненького? Что ж получается, я и Чревоугодник, и Прелюбодей (он вспомнил соблазнённую когда-то в молодости жену соседа), и Гордыня меня посещала.
Ужаснувшись перспективе оказаться в Аду, хотя бы во сне, и сетуя на свою невезучесть, Акакий Петрович поднатужился, пытаясь проснуться и даже зажмурился, сконцентрировавшись изо всех сил. Когда с надеждой он открыл глаза, то увидел всё ту же картину – и суетливый базар, и пустыню, и очереди.
Тогда Акакий Петрович побрёл назад, через базар, искать вход в чудесный коридор, дразнивший обещанием счастья. Он уже и не мечтал ни о каком неземном блаженстве. Оказаться бы дома, на любимом продавленном плюшевом диване, с кипой газет и чашкой ароматного чая. Даже тёща сейчас казалась ему не такой уж и вредной…
Уже исчезли далеко позади постройки базара, а Акакий Петрович, окутанный сухой пылью и клубами тумана, всё брёл в поисках заветной двери. Раскалённая земля через рваный тапок жгла пятку, сильно хотелось пить, слезились от напряжения глаза. Споткнувшись об эфемерную кочку, Акакий упал. Злой ветер взметнул вихрь из павлиньих перьев и розовых листочков, напоминающих лотерейные билеты – пропусками в Рай.
ПОЧТОВАЯ ЭПОПЕЯ
Жаркий июльский день. Еле тащусь по авеню Р. Лицо мокро от пота, но в зеркальце не смотрюсь и подкраситься не пытаюсь – бесполезно. Через минуту глаза потекут, лучше уж выглядеть так – скромненько, но аккуратно. Хватит того, что ради «представительства» нарядилась в узкую юбку и белую блузку из синтетики и сейчас похожа на размороженную сосиску, когда между целлофановой её шкуркой и розовым тельцем циркулирует вода. Босоножки натёрли пальцы, и ещё в метро внутрь босоножек я напихала тщательно размятые кусочки газеты «Вилладж Войс», прихваченной возле какого-то кафе на Корт Стрит.
Вояж в Отдел Народного Образования завершился успехом – промурыжили меня всего час, но искомую справку о том, что я тружусь в данной системе, всё-таки выдали, прогнав с первого этажа до четырнадцатого, неоднократно заставляя заполнять форму запроса, расписываться в журналах и объяснять причину, по которой мне эта бумажка понадобилась. Справку с суммой дохода нужно отнести в организацию, занимающуюся распределением государственных квартир, где я стою на очереди семь лет. С одной стороны, мне нужно доказать, почему я достойна жить в государственной квартире, то есть что я в меру бедна, больна и государственная квартира – это единственный шанс выжить. С другой стороны, я должна уверить организацию, что ответственна, и моего заработка будет достаточно, чтобы платить за заслуженное счастье. Диапазон ножниц держится чиновниками в строгой тайне, и посему я нервничаю и без причины оглаживаю ткань розовой юбки, натянутой на колени.
Усаженная на стульчик, ожидаю, пока вожделенная бумажка будет состряпана.
На низком столике передо мной лежит свежий номер газеты «Метро». Беру её и читаю – об Израильской атаке Ливана, об очередных погибших американских солдатах, о разыскиваемом калифорнийском фотографе, убивавшим своих моделей, о затонувшем во Флориде круизном параходе, отправившемся в своё последнее несчастливое путешествие из Бруклина.
На последней странице газеты расположена реклама агенств по продаже домов и квартир. Рассматриваю цветные фотографии прекрасных просторных помещений, с террасами и видами на Манхеттен, на Гудзон. Недорого. Всего два миллиона долларов. Есть и подешевле, тут, в Бруклине – всего двести тысяч. Для меня самая нижняя цена – запредельна.
Справку, наконец, выносят. Всё, как положено – печать, подпись. Мой доход за прошлый год – четырнадцать тысяч. (Это ниже черты бедности. Может быть, дадут государственную квартиру? С видом на Гудзон? ) Чиновник несколько раз выбегал из-за пластикового закутка за уточнением информации. Так, он спросил меня: «Per Diem»?
Это код моей профессии. То есть – учитель на замену, с оплатой по дням.
Итак, иду по широкой, пыльной авеню Р. Тени нет – дома стоят далеко от тротуара, спрятанные в глубине маленьких дворов. Обкатываю на губах слова – «per diem, per diem»… Смешно! И как я раньше не уловила эту ассоциацию, игру слов? Скорее бы дойти до дома, включить кондиционер, налить бокал пепси, бросить туда два кубика льда! Нет, лучше три.
Осталось пять кварталов. Ещё чуть-чуть потерпеть. На перекрёстке стоит железный ящик для почты. Он открыт. Чуть ли не ввалившись внутрь, прямо на земле сидит мужчина китайской наружности, голова его – внутри ящика. Глаза закрыты, лицо измучено, на щеках повисли капли пота. Рядом стоит тележка с огромной синей сумкой и надписью «Почта» на боку. Узнаю в мужчине нашего нового почтальона. Осторожно переступаю через его ноги и продолжаю нелёгкий путь по Бруклинскому Сафари.
Это наш третий почтальон за последние полгода. Почтальон номер Один, весёлый и громогласный, в вечных наушниках, ушёл на пенсию. Он обслуживал наш дом много лет, и подружился с жильцами. В двенадцать часов, ко времени его прихода, в холле собиралась небольшая толпа. Соседи, ожидая почту, активно общались. Среди них всегда присутствовала толстенькая невысокая женщина с верхнего этажа, невзрачная и бледная, по американски одетая в бесформенные шорты и невразумительные майки. Когда толпа рассасывалась, овладев своими письмами, счетами и газетами, Бледнолицая каждый раз долго о чём-то шушукалась с Почтальоном номер Один, ревниво взглядом пресекая возможные его контакты с другими жильцами.
Когда особо толстый пакет не влезал в ящик, почтальон, погружённый в свой виртуально-музыкальный мир, давил на кнопку звонка и непрерывно стучал ногой в дверь. Изо всех сил я неслась по длинному коридору, чтобы поскорее прекратить страшный грохот. Бледнолицая угрюмо отвечала на моё приветствие, нетерпеливо ожидая, когда за мной закроется дверь.
Соседки у подъезда просветили, что Бледнолицая и Почтальон номер Один когда-то были любовниками. Разложив почту, он поднимался к ней в квартиру, где пропадал какое-то время. О служебном романе узнала жена почтальона. Был большой скандал, объяснение, и – бывшие любовники остались друзьями. Теперь они подолгу каждый день самозабвенно разговаривают, стоя в подъезде.
Бледнолицая с утра до вечера проводит время в обществе высокого худого парня. Я думала, что это её сын.
– Нет. Это её бойфренд. Он живёт в доме напротив, его жена парализована. С Этой он ходит в супермаркет, в прачечную, в аптеку.
Информация, опять-таки, была выдана подъездными бабульками.
Каждое утро ровно в семь тридцать сутулая фигура парня уже маячит у подъезда.
– Доброе утро, дорогая, – неизменно здоровается он со мной.
Я спешу на работу, но обязательно хвалю его костюм. Он тщательно наряжается то во всё чёрное, то в военную форму, то в серебряный комбинезон, напоминающий скафандр, то в кожаные штаны и кожаную фуражку с кокардой. К тому же он весь обвешан цепями и обклеен яркими этикетками. По-моему, у парня не всё в порядке с головой. Но он мил и приветлив. Похоже, что он нигде не работает и получает пособие. Как, кстати, и его подруга. Вот она выкатывается из подъезда – похожая на колобок, вылепленный из сырого теста. Берясь за руку, они куда-то уходят.
Недавно с мужем мы встретили Почтальона номер Один. Он притормозил свою машину и выглянул в окно, чтобы поздороваться с нами. Выглядел он здорово-энергичный, весёлый, в неизменных кепке и наушниках. Рядом с ним в машине сидела симпатичная молодая девушка.
Почтальоном номер Два был неприветливый молчаливый мужчина, приходивший в промежутке времени от трёх до четырёх часов дня. Если в плоский железный ящик не помещались пакеты, то он никогда не звонил в квартиру, а вешал на двери уведомление. Это значило, что на следующий день нужно было идти на почту самой, и потому приходилось караулить его, прислушиваясь к звукам в коридоре. Долго он не проработал, и на смену ему пришёл Почтальон номер Три.
Моя мама рассказывала, как во время войны все жители деревни с ужасом и надеждой ожидали прихода почтальона. Она даже помнит, как в сорок третьем принесли похоронку на отца. Маме было тогда шесть лет. За годы войны её мать, моя бабушка, похоронила троих детей и позже рядом с их могилками установила памятник для сгинувшего на войне мужа. Почтальон в селе – почётная должность, наряду с фельдшером и председателем колхоза.
Каждое лето мама из душного Минска увозила меня в живописную, привольно раскинувшуюся между Березиной и безымянной речкой деревню. Хотя в деревне было интересно и весело, я с нетерпением ждала маминых писем.
Письма приносила Зина, делившая с бабушкой один двор, общий забор и калитку. Зинин дом был новее и ярче бабушкиного. Он стоял на высоком фундаменте и как бы возвышался над бабушкиным, сереньким и неказистым. Важная, в синей фуражке, на велосипеде, почтальонша тяжело катила по пыльной улице, распугивая кур и сопровождаемая ленивым лаем собак. К багажнику велосипеда была привязана брезентовая сумка , набитая письмами и очень популярной тогда Роман-Газетой.
Услышав собачий лай, я выбегала за калитку, и так же, как и старушки, чьи белые в крапинку платочки торчали из-за заборов, прикладывала ладонь ко лбу, чтобы солнце не слепило глаза. Если Зина останавливалась у наших ворот, то сердце моё замирало от счастья. Поздним вечером, после того, как бабушка подоит корову и даст корму свиньям, при свете лампы я ей читала письмо, представляя маму, сидящую с шитьём на коленях в чистой городской квартире. От тоски по маме у меня прерывался голос, а бабушка, смахивая слезу со щеки, бормотала:
- Ить, шалава городская! И чё ей там, в городе, надо? Жила бы тут, как люди. Огурчики свои… Я вот тут уж в огороде не справляюсь. Помру скоро, и всё тут загниёт-пропадёт…
Почтальон номер Три, тот самый китаец, изнывающий от жары, свои обязанности исполняет молча и аккуратно. Приходит он ровно в одиннадцать утра – можно проверять часы. Звонит в дверь коротко и терпеливо ждёт. Я всё равно, по привычке, бегу бегом. Не глядя в глазок , распахиваю двери. Кланяясь, китаец подаёт не только объёмные пакеты, но и всю остальную почту. Я автоматически тоже кланяюсь и желаю ему доброго дня. На площадке никого из соседей нет. Бесшумно разложив почту, китаец тихо исчезает.
Вечерами Зина ведёт сложную и шумную жизнь – избивает во дворе пьяного мужа, тихого и щуплого тракториста Толика, зычно зовёт домой загулявших дочек. Одну из них я нечаянно застукала обнимающейся с каким-то парнем – в темноте белела его рубашка и её светлое платье. Я знаю, что Зина ворует яйца из-под наших кур, но боюсь сказать об этом бабушке, а бабушка сокрушается, почему не несутся куры.
Зина давно уже умерла, странно и неожиданно, ещё в моём детстве. Ей не было и пятидесяти. Дочки её стали «городскими». Бабушка умерла, когда я училась на третьем курсе института, и после её смерти я в деревню ни разу не приезжала.
Как когда-то в детстве, постоянно живу в ожидании писем. С подругами, оставшимися на другом конце Земли, переписка прекратилась лет пять назад. Единственная ниточка с прошлым и с детством – мама. Мама пишет, что дом в деревне приходит в запустение, а сад давно одичал.
Часто летом по вечерам я испытываю волнение и беспокойство. Как хочется сесть на крыльцо, утонув в чёрной глубине двора! Из сарая тянется жёлтая дорожка света, доносятся ритмичные звуки дойки, грустные всхлипы коровы Зорьки, бабушкино приглушённое ласковое бормотанье. Звёзды висят так низко, что можно дотянуться до них рукой. На краю села гулко бухает какая-то собака. Стрекочут мириады сверчков. Пахнет сеном, тёплой землёй, молоком и навозом.
Выхожу из Бруклинской квартиры в душный вечер. Оглушают звуки рэпа из проносящихся рядом с подъездом машин. Танцующей походкой, одетые в мешковатые спадающие штаны, проходят цветные подростки. Визгливо смеются увешанные блестящей бижутерией девчонки.
На складных стульях сидят пенсионеры из бывшего Союза. Сухо приветствую их: – Добрый вечер.
Бросаю тоскливый взгляд на звёздное небо и захлопываю за собой дверь парадного.