АЛЛА ХОДОС ● НЕЗДОРОВАЯ ДЕВОЧКА ● РАССКАЗ
Лариска-сосиска такой и родилась: синей, маленькой, бездыханной. Жизнь вдохнули в неё через узкую тубочку. Экономно. Чтобы рот не разевала на чужой каравай, а отщипывала крошки понемножку и, давясь, виновато глотала.
Её отвели в детский сад и оставили в покое. Там она ходила за воспитательницей, которая мужественно чеканила шаг по деревянному настилу веранды, спасаясь таким образом от мороза, и одновременно бросала грозные взгляды на играющих детей. Дети играли и вели себя наилучшим образом, даже почти не пихали друг друга в снег. Но это «почти» уже настораживало Лариску. И она решила следовать за Грозной на безопасном расстоянии, не мешая той вырабатывать тепло для себя.
В первом классе тихая Лариска не могла запомнить таблицу умножения, вообще не понимала, что за раздутая птица такая эта таблица, но её вызывали очень редко, так как в личном деле было записано, что девочка болезненная и её лучше не перегружать.
Она действительно была похожа на тонкую диетическую сосиску, поэтому кличка прилипла к ней намертво с первого дня. В восемь лет Лариска начала иногда просыпаться, её оболочка вдруг трескалась, и оттуда на минутку выглядывал круглый глазок. Первым делом она заметила, что мать и отец, которые проводили дни на работе, вечера на кухне, а ночи за ширмой, у неё есть. Особенно мама, которую она видела также в момент её ныряния в подъезд, с нею за руку, когда соседки говорили, что Лариска у неё квёлая и сонная, и почему это мама не выпускает её во двор?
По выходным мама специально ездила на базар покупать Лариске телячью печень, чтобы сосиска, наполняясь свежим мясом, крепла день ото дня. Обычно еда заканчивалась рвотой; маме приходилось сразу жарить новую порцию и уговаривать Лариску; та закрывала рот салфеткой, руками, тарелкой, ей не хотелось есть, хоть тресни, но маму было очень жаль. Лариске так всё время было жаль маму с её напряжённой улыбкой и стремлением постоянно спрятаться самой и укрыть Лариску, что в один прекрасный день сосиска поняла, что жить без мамы не может.
Мама как раз отвезла её в пионерский лагерь. Правда, ещё раньше, в три года, Лариска ездила с детским садом на дачу и целыми днями ходила там, как бессознательная лунатичка, натыкаясь на чужих детей, взрослых и незнакомые предметы, а по ночам отбивалась от мух, которые вились над ней, норовя залезть в нос, рот и уши; обессилев, Лариска , наконец, засыпала.
А тут пионерский лагерь. Весь отряд будоражило страшное открытие: у босой уборщицы Кати на пятках нарисованы немецкие знаки. Дети смотрели на запачканные пятки, никто знаков не видел, но все, перебивая друг друга, доказывали, что знаки были сегодня утром, просто днём они бледнеют, как звёзды на небе, а по ночам горят, как раны; что Катя эта такая весёленькая, но души у неё нет, она вся ушла в пятки и лучше на ночь закрывать комнату на швабру.
Лариске совсем не нравились эти пятки, игравшие с целым отрядом в прятки, и она долго лежала, положив свои пухловатые от маминых стартельных питаний руки поверх одеяла и с ужасом думала, что ни сегодня, ни завтра, ни
позавчера она не сказала маме «Спокойной ночи», и что ночь у мамы от этого неспокойная, как и у Лариски. А под утро, когда папа глотает кефир с холодной картошкой и бежит на работу, мама лежит мёртвая, напряжённо улыбаясь в сумеречное окно. Через месяц Лариска вернулась, и полгода каждый вечер плакала, а ночью будила маму, проверить, живая ли она, и говорила “Спокойной ночи”. Ещё Лариска-сосиска дала маме клятву, что будет всегда хорошей и будет любить её вечно; мама сказала ей «доченька» и ушла плакать в ванную комнату.
Во втором классе Лариска опять, ненадолго прорвав оболочку, заметила, что дети вокруг неё играют, дерутся и учатся, а её совсем не замечают. Даже «сосиска» они говорят равнодушно, ну что с неё возьмёшь. Ладно уже описание природы своими словами пересказать не может, так ведь и не бегает, а если разговаривает, то как бы сама с собой, словно и не надеется, что ей ответят.
Особенно изводили Лариску уроки физкультуры. Ведь для того, чтобы перепрыгнуть через козла или повиснуть на брусьях, надо было быть просто девочкой или мальчиком, а не трусливой сосиской. Она даже не знала, способна ли была на такое, скорее всего нет, но сильнее всего был страх и стыд страха. Иногда папа старался её закалить, он брал её на прогулку в парк, но всегда держал за руку и говорил: «не упади», словно она была даже не Лариска-сосиска, а старушка-сушка. Потом он говорил: «Пойду похожу по территории, а ты обожди здесь», и Лариска ждала его на скамейке рядом с настоящей старушкой.
Иногда стыд Лариски был сильнее страха, особенно когда не надо было брать препятствия или куда-нибудь залезать. Лариска изо всез сил бежала кросс и не только прибегала последняя, а уже когда все давно вытерли лбы рукавами, напились воды, получили пятёрку и отпросились в туалет. И поэтому можно было прирасти к скамейке и терпеливо ждать, пока какая-нибудь маленькая силка, из покинувших её, сжалившись, приплетётся, поднимет её и снова водворит в класс.
В девять лет Лариску взял в отпуск мамин брат, который очень любил детей. Даже соседки говорили маме: «Ваш брат очень любит детей!» Этот брат, Симон, как будто с другой планеты свалился. Лариска про себя называла его Сымон МузЫка, так звали кого-то по литературе, она не помнила точно. Он регулярно созывал гостей, шутил, говорил тосты и читал стихи. У них с женой своих детей не было, и однажды он серьёзно поговорил с сестой. «Вероника, — попросил Симон, — роди ребёнка и отдай его мне!» «Ни за что! — отреагировала Ларискина мама.—
Своего ребёнка я не могу отдавать, а тем более ещё раз рожать».
Кроме Лариски никаких детей рядом не было, к тому же дядя почему-то не замечал, что она сосиска, не спрашивал таблицу умножения, а вместо этого сам читал стихи, да ещё приговаривал: «Молодец, Лариса, ты внимательно слушаешь, в тебе есть стержень». Например, он ей читал: «Когда дряхлеющие силы нам начинают изменять, и мы должны, как старожилы, пришельцам новым место дать, спаси тогда нас, добрый гений, от малодушных укоризн, от клеветы, от озлоблений на изменяющую жизнь», — хотя сам был крепкий и красивый мужчина, тридцати с небольшим; его без памяти любила жена и любая другая женщина, которая хоть однажды на него взглянула. И сам он их всех любил, мимолётно и страстно.
Однажды, когда папа уехал в командировку, а мама легла на аборт, Лариску послали отдыхать с дядей и тётей на курорт Друскининкай. Там Лариска впервые стала играть во дворе с соседскими Яном и Ядвигой, братом и сестрой. Дядя купил ей деревянную змейку на базаре. Лариска не видела настоящих змей, но она чувствовала, что ничего “настоящеe”, чем эта деревянная, зелёная, лаковая,
неравномерно усеянная чёрными точками змея, которая начинала извиваться всем своим существом, лишь только возьмёшь её за хвост, у неё не было.
И однажды, почти позабыв, что она сосиска, Лариска выбежала во двор. Её переполняли смех и торжество; хотелось немедленно предъявить змейку Яну и Ядвиге. Вот змейка, друзья! Не такая, как я! Понарошку страшная! Твёрдая, раскрашенная! Увидев детей, Лариска немного зашипела и округлила глаза. Держа змейку за хвост, она приблизилась к Яну, и змея, содрогаясь всем телом, прикоснулась красным языком к его руке. Мальчик побледнел, закричал и побежал. «Дура!» — сказала Ядвига и пошла вслед за ним.
Лариска спрятала голову в плечи, снова ушла в свою целлофановую оболочку. Через пару часов тётя сказала: «Сима, у соседнего Яна — эпилепсия. К нему приезжала «Скорая». Дядя нахмурился. Дядя — нахмурился?! Эти два часа Лариска просидела с куклой, чтобы все думали, будто она играет, а на самом деле ей хотелось, чтобы её, сосиску, съел людоед, а то она портит всем настроение. «Дядя Сима, а что такое элипепсия?» —спросила Лариска. «Это болезнь такая», —сказал дядя Сима, не переставая хмуриться.
И тут до Лариски дошло! Змея ужалила Яна. То есть это она, Лариска, ужалила Яна змеёй! Теперь у него болезнь, и ничего уже не исправить. Вдруг дядя с тётей закружились у неё перед глазами. Воздуха в комнате не стало. Руки Лариски сжались в кулаки, ноги тоже скрючились, стоять на них стало невозможно, и Лариска опустилась на пол.
Она всё слышала и замечала, но словно сквозь туман. Ей было странно, что девочка так долго может жить без воздуха, что людоед не приходит, а вместо него, кажется, доктор, такой кудрявый, белокурый! «Что это здесь происходит? —сердито говорит врач «Скорой помощи». — Второй вызов за два часа со сходными симптомами. Хотя эта — в сознании». Он делает укол совсем небольно и постепенно воздух снова наполняет комнату, чтобы Лариске им дышать, и Лариска видит доктора не сквозь дымку, а совсем ясно, чётко, словно доктор освещён дополнительным светом, как в фотоателье, и Лариска, не отрываясь, смотрит на него, думая, что, если не отрываясь, смотреть на него, ни на секунду не отрываясь, смотреть на него, он не уйдёт, он станет её новым папой и она погладит его кудрявые волосы.
Наступила осень, Лариска вернулась домой. Непонятная болезнь её повторялась, и мама показала её трём врачам. Каждый врач поставил свой диагноз. Невропатолог Пырко сказал, что это атипичная эпилепсия. Знакомый педиатр Марья Владимировна утверждала, что это истерия. Участковый врач записал в карточке: «Астма. Судорожный синдром.» Кто-то из них сказал, что Лариса, возможно, эту болезнь перерастёт, надо только дождаться полового созревания.
Мама смотрела за Лариской, целенапавленно её кормила, и Лариска, глядя в зеркало, думала, что она уже похожа на сардельку, но какая теперь разница. В выходной, когда надо было идти на базар, мама отводила Лариску к соседке, с папой больше не оставляла, потому что если она начнёт задыхатьтся, он «Скорую» не вызовет, а уйдёт в парк и Лариска умрёт в одиночестве.
В школе Лариска с детьми опять не разговаривала, и её, как всегда, оставили в покое. Дети даже не дразнили, а учителя совсем не вызывали. Лариска целыми днями смотела в пустую тетрадь, вспоминая Яна, Ядвигу и кудрявого доктора. Других докторов она сразу забывала. Наконец, воздух в помещении заканчивался, и Лариска падала на пол. Иногда ей казалось, что людоед схватил её за горло.
Дети стояли вокруг и смотрели; от стыда Лариске хотелось потерять сознание, но этого никогда не случалось. Сквозь мутную дымку она видела, как в самую первую минуту, когда она ещё только соскальзывала на пол, кто-то откидывал крышку парты, чтобы ей было больше места, и она думала, что вот они все здесь стоят, словно сожалеют, что не смогли с ней поиграть, и уже, наверное, никогда не поиграют. У каждого на лице испуг и что-то хорошее, — ещё какое хорошее! — что-то хорошее, но она забыла, что. Голоса негромкие, староста Наталья Коркина говорит: «Она может задохнуться и умереть!» «Актриска! — вдруг думает о себе Лариска. — Сейчас они ещё хлопать начнут.» Когда «Скорая» уезжала, Лариска не могла разжать руки ещё пару часов, как будто она кому-то грозила кулаками, и приходилось прятать их под парту.
Мама объяснила ей, как происходит созревание, чтобы дочка не перепугалась.Это случилось, когда Лариске исполнилось одиннадцать. В тот день она встала рано и вышла на улицу. Падал влажный снежок, и Лариска начала лепить девочку. Три небольших шара она слегка обтесала, чтобы лицо и фигура не были слишком круглыми. Потом Лариска довольно долго ходила по двору, глядя себе под ноги, и, наконец, нашла всё, что нужно. Глаза она выложила из зелёных бутылочных стёклышек. Мягкие снежные губы несколько раз отваливались, но Лариска на них подышала, и они, наконец, затвердели. В голову она вставила непослушные, торчащие в разные стороны прутики и два сизых голубиных пера, а в центре положила коробочку из-под монпансье. Слепив девочку, она спросила:
— Белоснежка, ты слушаешься старших?
— Никогда! — ответила девочка.
— Научи меня! —прошептала Лариска.
— Хорошо, — сказала Белоснежка, разлепив твёрдые губы. — Ты им не молчи!
— А что я им скажу? — громко спросила Ларис- ка. — Ведь я — сосиска!
— Сегодня у тебя наступило половое созревание, — сказала девочка. — Ты теперь принцесса Лариса. Для начала проси всего, чего пожелаешь. Загадала желание?
И Лариска робко загадала, потому что и так знала: её желание исполнится. «Пусть дядя Сима сегодня придёт», — попросила она.
Вечером дядя с женой пришли, как обещали. На их одежде лежали охапки снега. Дядя распахнул окно, потому что от горячей батареи в комнате было душно. «Это ты слепила?» — догадался он. — Молодец. Обычно бабу лепят. А ты —Незнакомку. С прутиками она как будто после тифа. Дожила до революции и гражданской войны.»
Когда все поели и пошли смотреть телевизор, он остался сидеть с Лариской на диване и стал читать ей стихи. Некоторые строчки казались ей странно знакомы, наверное, дядя уже когда-то их читал:
Снег идёт и всё в смятеньи,
всё пускается в полёт…
—
Глухие тайны мне поручены,
Мне чьё-то солнце вручено…
—
Прости! Коль могут к небесам
Взлетать молитвы о других,
Моя молитва будет там
Когда он закончил читать, Лариска посмотрела в окно. Крупные снежные хлопья, мягкие, словно кошачьи лапы, казалось, летели с луны.
— Снег с луны, — подумала вслух Лариска.—
…свалился, — докончил дядя. — Как и мы с тобой.
Лариска-сосиска такой и родилась: синей, маленькой, бездыханной. Жизнь вдохнули в неё через узкую тубочку. Экономно. Чтобы рот не разевала на чужой каравай, а отщипывала крошки понемножку и, давясь, виновато глотала.
Её отвели в детский сад и оставили в покое. Там она ходила за воспитательницей, которая мужественно чеканила шаг по деревянному настилу веранды, спасаясь таким образом от мороза, и одновременно бросала грозные взгляды на играющих детей. Дети играли и вели себя наилучшим образом, даже почти не пихали друг друга в снег. Но это «почти» уже настораживало Лариску. И она решила следовать за Грозной на безопасном расстоянии, не мешая той вырабатывать тепло для себя.
В первом классе тихая Лариска не могла запомнить таблицу умножения, вообще не понимала, что за раздутая птица такая эта таблица, но её вызывали очень редко, так как в личном деле было записано, что девочка болезненная и её лучше не перегружать.
Она действительно была похожа на тонкую диетическую сосиску, поэтому кличка прилипла к ней намертво с первого дня. В восемь лет Лариска начала иногда просыпаться, её оболочка вдруг трескалась, и оттуда на минутку выглядывал круглый глазок. Первым делом она заметила, что мать и отец, которые проводили дни на работе, вечера на кухне, а ночи за ширмой, у неё есть. Особенно мама, которую она видела также в момент её ныряния в подъезд, с нею за руку, когда соседки говорили, что Лариска у неё квёлая и сонная, и почему это мама не выпускает её во двор?
По выходным мама специально ездила на базар покупать Лариске телячью печень, чтобы сосиска, наполняясь свежим мясом, крепла день ото дня. Обычно еда заканчивалась рвотой; маме приходилось сразу жарить новую порцию и уговаривать Лариску; та закрывала рот салфеткой, руками, тарелкой, ей не хотелось есть, хоть тресни, но маму было очень жаль. Лариске так всё время было жаль маму с её напряжённой улыбкой и стремлением постоянно спрятаться самой и укрыть Лариску, что в один прекрасный день сосиска поняла, что жить без мамы не может.
Мама как раз отвезла её в пионерский лагерь. Правда, ещё раньше, в три года, Лариска ездила с детским садом на дачу и целыми днями ходила там, как бессознательная лунатичка, натыкаясь на чужих детей, взрослых и незнакомые предметы, а по ночам отбивалась от мух, которые вились над ней, норовя залезть в нос, рот и уши; обессилев, Лариска , наконец, засыпала.
А тут пионерский лагерь. Весь отряд будоражило страшное открытие: у босой уборщицы Кати на пятках нарисованы немецкие знаки. Дети смотрели на запачканные пятки, никто знаков не видел, но все, перебивая друг друга, доказывали, что знаки были сегодня утром, просто днём они бледнеют, как звёзды на небе, а по ночам горят, как раны; что Катя эта такая весёленькая, но души у неё нет, она вся ушла в пятки и лучше на ночь закрывать комнату на швабру.
Лариске совсем не нравились эти пятки, игравшие с целым отрядом в прятки, и она долго лежала, положив свои пухловатые от маминых стартельных питаний руки поверх одеяла и с ужасом думала, что ни сегодня, ни завтра, ни
позавчера она не сказала маме «Спокойной ночи», и что ночь у мамы от этого неспокойная, как и у Лариски. А под утро, когда папа глотает кефир с холодной картошкой и бежит на работу, мама лежит мёртвая, напряжённо улыбаясь в сумеречное окно. Через месяц Лариска вернулась, и полгода каждый вечер плакала, а ночью будила маму, проверить, живая ли она, и говорила “Спокойной ночи”. Ещё Лариска-сосиска дала маме клятву, что будет всегда хорошей и будет любить её вечно; мама сказала ей «доченька» и ушла плакать в ванную комнату.
Во втором классе Лариска опять, ненадолго прорвав оболочку, заметила, что дети вокруг неё играют, дерутся и учатся, а её совсем не замечают. Даже «сосиска» они говорят равнодушно, ну что с неё возьмёшь. Ладно уже описание природы своими словами пересказать не может, так ведь и не бегает, а если разговаривает, то как бы сама с собой, словно и не надеется, что ей ответят.
Особенно изводили Лариску уроки физкультуры. Ведь для того, чтобы перепрыгнуть через козла или повиснуть на брусьях, надо было быть просто девочкой или мальчиком, а не трусливой сосиской. Она даже не знала, способна ли была на такое, скорее всего нет, но сильнее всего был страх и стыд страха. Иногда папа старался её закалить, он брал её на прогулку в парк, но всегда держал за руку и говорил: «не упади», словно она была даже не Лариска-сосиска, а старушка-сушка. Потом он говорил: «Пойду похожу по территории, а ты обожди здесь», и Лариска ждала его на скамейке рядом с настоящей старушкой.
Иногда стыд Лариски был сильнее страха, особенно когда не надо было брать препятствия или куда-нибудь залезать. Лариска изо всез сил бежала кросс и не только прибегала последняя, а уже когда все давно вытерли лбы рукавами, напились воды, получили пятёрку и отпросились в туалет. И поэтому можно было прирасти к скамейке и терпеливо ждать, пока какая-нибудь маленькая силка, из покинувших её, сжалившись, приплетётся, поднимет её и снова водворит в класс.
В девять лет Лариску взял в отпуск мамин брат, который очень любил детей. Даже соседки говорили маме: «Ваш брат очень любит детей!» Этот брат, Симон, как будто с другой планеты свалился. Лариска про себя называла его Сымон МузЫка, так звали кого-то по литературе, она не помнила точно. Он регулярно созывал гостей, шутил, говорил тосты и читал стихи. У них с женой своих детей не было, и однажды он серьёзно поговорил с сестой. «Вероника, — попросил Симон, — роди ребёнка и отдай его мне!» «Ни за что! — отреагировала Ларискина мама.—
Своего ребёнка я не могу отдавать, а тем более ещё раз рожать».
Кроме Лариски никаких детей рядом не было, к тому же дядя почему-то не замечал, что она сосиска, не спрашивал таблицу умножения, а вместо этого сам читал стихи, да ещё приговаривал: «Молодец, Лариса, ты внимательно слушаешь, в тебе есть стержень». Например, он ей читал: «Когда дряхлеющие силы нам начинают изменять, и мы должны, как старожилы, пришельцам новым место дать, спаси тогда нас, добрый гений, от малодушных укоризн, от клеветы, от озлоблений на изменяющую жизнь», — хотя сам был крепкий и красивый мужчина, тридцати с небольшим; его без памяти любила жена и любая другая женщина, которая хоть однажды на него взглянула. И сам он их всех любил, мимолётно и страстно.
Однажды, когда папа уехал в командировку, а мама легла на аборт, Лариску послали отдыхать с дядей и тётей на курорт Друскининкай. Там Лариска впервые стала играть во дворе с соседскими Яном и Ядвигой, братом и сестрой. Дядя купил ей деревянную змейку на базаре. Лариска не видела настоящих змей, но она чувствовала, что ничего “настоящеe”, чем эта деревянная, зелёная, лаковая,
неравномерно усеянная чёрными точками змея, которая начинала извиваться всем своим существом, лишь только возьмёшь её за хвост, у неё не было.
И однажды, почти позабыв, что она сосиска, Лариска выбежала во двор. Её переполняли смех и торжество; хотелось немедленно предъявить змейку Яну и Ядвиге. Вот змейка, друзья! Не такая, как я! Понарошку страшная! Твёрдая, раскрашенная! Увидев детей, Лариска немного зашипела и округлила глаза. Держа змейку за хвост, она приблизилась к Яну, и змея, содрогаясь всем телом, прикоснулась красным языком к его руке. Мальчик побледнел, закричал и побежал. «Дура!» — сказала Ядвига и пошла вслед за ним.
Лариска спрятала голову в плечи, снова ушла в свою целлофановую оболочку. Через пару часов тётя сказала: «Сима, у соседнего Яна — эпилепсия. К нему приезжала «Скорая». Дядя нахмурился. Дядя — нахмурился?! Эти два часа Лариска просидела с куклой, чтобы все думали, будто она играет, а на самом деле ей хотелось, чтобы её, сосиску, съел людоед, а то она портит всем настроение. «Дядя Сима, а что такое элипепсия?» —спросила Лариска. «Это болезнь такая», —сказал дядя Сима, не переставая хмуриться.
И тут до Лариски дошло! Змея ужалила Яна. То есть это она, Лариска, ужалила Яна змеёй! Теперь у него болезнь, и ничего уже не исправить. Вдруг дядя с тётей закружились у неё перед глазами. Воздуха в комнате не стало. Руки Лариски сжались в кулаки, ноги тоже скрючились, стоять на них стало невозможно, и Лариска опустилась на пол.
Она всё слышала и замечала, но словно сквозь туман. Ей было странно, что девочка так долго может жить без воздуха, что людоед не приходит, а вместо него, кажется, доктор, такой кудрявый, белокурый! «Что это здесь происходит? —сердито говорит врач «Скорой помощи». — Второй вызов за два часа со сходными симптомами. Хотя эта — в сознании». Он делает укол совсем небольно и постепенно воздух снова наполняет комнату, чтобы Лариске им дышать, и Лариска видит доктора не сквозь дымку, а совсем ясно, чётко, словно доктор освещён дополнительным светом, как в фотоателье, и Лариска, не отрываясь, смотрит на него, думая, что, если не отрываясь, смотреть на него, ни на секунду не отрываясь, смотреть на него, он не уйдёт, он станет её новым папой и она погладит его кудрявые волосы.
Наступила осень, Лариска вернулась домой. Непонятная болезнь её повторялась, и мама показала её трём врачам. Каждый врач поставил свой диагноз. Невропатолог Пырко сказал, что это атипичная эпилепсия. Знакомый педиатр Марья Владимировна утверждала, что это истерия. Участковый врач записал в карточке: «Астма. Судорожный синдром.» Кто-то из них сказал, что Лариса, возможно, эту болезнь перерастёт, надо только дождаться полового созревания.
Мама смотрела за Лариской, целенапавленно её кормила, и Лариска, глядя в зеркало, думала, что она уже похожа на сардельку, но какая теперь разница. В выходной, когда надо было идти на базар, мама отводила Лариску к соседке, с папой больше не оставляла, потому что если она начнёт задыхатьтся, он «Скорую» не вызовет, а уйдёт в парк и Лариска умрёт в одиночестве.
В школе Лариска с детьми опять не разговаривала, и её, как всегда, оставили в покое. Дети даже не дразнили, а учителя совсем не вызывали. Лариска целыми днями смотела в пустую тетрадь, вспоминая Яна, Ядвигу и кудрявого доктора. Других докторов она сразу забывала. Наконец, воздух в помещении заканчивался, и Лариска падала на пол. Иногда ей казалось, что людоед схватил её за горло.
Дети стояли вокруг и смотрели; от стыда Лариске хотелось потерять сознание, но этого никогда не случалось. Сквозь мутную дымку она видела, как в самую первую минуту, когда она ещё только соскальзывала на пол, кто-то откидывал крышку парты, чтобы ей было больше места, и она думала, что вот они все здесь стоят, словно сожалеют, что не смогли с ней поиграть, и уже, наверное, никогда не поиграют. У каждого на лице испуг и что-то хорошее, — ещё какое хорошее! — что-то хорошее, но она забыла, что. Голоса негромкие, староста Наталья Коркина говорит: «Она может задохнуться и умереть!» «Актриска! — вдруг думает о себе Лариска. — Сейчас они ещё хлопать начнут.» Когда «Скорая» уезжала, Лариска не могла разжать руки ещё пару часов, как будто она кому-то грозила кулаками, и приходилось прятать их под парту.
Мама объяснила ей, как происходит созревание, чтобы дочка не перепугалась.Это случилось, когда Лариске исполнилось одиннадцать. В тот день она встала рано и вышла на улицу. Падал влажный снежок, и Лариска начала лепить девочку. Три небольших шара она слегка обтесала, чтобы лицо и фигура не были слишком круглыми. Потом Лариска довольно долго ходила по двору, глядя себе под ноги, и, наконец, нашла всё, что нужно. Глаза она выложила из зелёных бутылочных стёклышек. Мягкие снежные губы несколько раз отваливались, но Лариска на них подышала, и они, наконец, затвердели. В голову она вставила непослушные, торчащие в разные стороны прутики и два сизых голубиных пера, а в центре положила коробочку из-под монпансье. Слепив девочку, она спросила:
— Белоснежка, ты слушаешься старших?
— Никогда! — ответила девочка.
— Научи меня! —прошептала Лариска.
— Хорошо, — сказала Белоснежка, разлепив твёрдые губы. — Ты им не молчи!
— А что я им скажу? — громко спросила Ларис- ка. — Ведь я — сосиска!
— Сегодня у тебя наступило половое созревание, — сказала девочка. — Ты теперь принцесса Лариса. Для начала проси всего, чего пожелаешь. Загадала желание?
И Лариска робко загадала, потому что и так знала: её желание исполнится. «Пусть дядя Сима сегодня придёт», — попросила она.
Вечером дядя с женой пришли, как обещали. На их одежде лежали охапки снега. Дядя распахнул окно, потому что от горячей батареи в комнате было душно. «Это ты слепила?» — догадался он. — Молодец. Обычно бабу лепят. А ты —Незнакомку. С прутиками она как будто после тифа. Дожила до революции и гражданской войны.»
Когда все поели и пошли смотреть телевизор, он остался сидеть с Лариской на диване и стал читать ей стихи. Некоторые строчки казались ей странно знакомы, наверное, дядя уже когда-то их читал:
Снег идёт и всё в смятеньи,
всё пускается в полёт…
—
Глухие тайны мне поручены,
Мне чьё-то солнце вручено…
—
Прости! Коль могут к небесам
Взлетать молитвы о других,
Моя молитва будет там
Когда он закончил читать, Лариска посмотрела в окно. Крупные снежные хлопья, мягкие, словно кошачьи лапы, казалось, летели с луны.
— Снег с луны, — подумала вслух Лариска.—
…свалился, — докончил дядя. — Как и мы с тобой.