МАРИНА САВВИНЫХ ● «КАКОЕ, МИЛЫЕ, У НАС ТЫСЯЧЕЛЕТЬЕ…?» ● ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ АЛЬМАНАХА ПОЭЗИИ «ИРКУТСКОЕ ВРЕМЯ» *
Поэзия живёт сегодня в альманахах и антологиях. Та самая, дикорастущая, – «дикоросская», по слову пермского поэта и литературного подвижника Юрия Беликова, – там живёт, где будто бы и не касается её ни коса прагматичного почвенника, ни урбанистическая газонокосилка. Живёт себе, кустится и цветёт. Сама по себе. Вольно.
Сборники стихов, преследующие антологические цели, издаются каждый год – с разным темпераментом и пространственным размахом. Вот только что кемеровские издатели представили публике масштабную «Антологию сибирской поэзии двадцатого века», а там подоспел и двухтомник Союза российских писателей, претендующий охватить, пусть пока в самом первом приближении, некую «внерыночную» разновидность современной русской литературы уже на границе столетий; том поэтический назван составителями «Пламень» (по контрасту и в параллели со сборником прозы – «Лёд»).
Что же касается региональных изданий подобного толка – то, несмотря на кризис, они появляются с завидной регулярностью и восторг вызывающим упорством, давая выход накопившейся творческой энергии поэтов и более или менее удовлетворяя читательское любопытство и филологический аппетит. Когда один за другим такие сборники проходят перед твоими глазами, начинаешь понимать, как – в своей «неразобранной» массе – устроен современный литературный процесс, потому что, видимо, единственный принцип, которым руководствуется большинство редколлегий, – собрать многообразие; показать всё, что есть, – разумеется – в меру и силу собственных эстетических пристрастий и оттуда же различимой планки качества, местоположение коей сегодня неопределённо, как… разве что в допушкинскую пору. Это ведь «наше всё» на целую эпоху установило критерии качества стихового продукта. Пока не явились футуристы, вызывающие позы и гримасы которых ныне усердно копирует постмодернизм…А дальше, дальше…
Вот и настали, кажется, времена, когда под сомнение можно поставить даже безапелляционный пессимизм Евгения Евтушенко, сказавшего где-то, что современная русская поэзия – это бесконечные вариации сольной арии Бродского. Нет, это неоспоримый факт, конечно, что разливанное море стихотворческого производства подавляющим образом – и ритмически, и лексически, и синтаксически, и идейно-безыдейно – до сих пор воспроизводит одну и ту же «постбродскую» молекулу, но – в нём уже заметны островки «иного». И чем дальше мир продвигается в новый век, чем критичнее и строже культура оглядывается на только что оставленные рубежи, тем эти островки крупнее и различимее. Альманах поэзии «Иркутское время», приуроченный к Девятому фестивалю поэзии на Байкале, – прямое тому подтверждение.
Сразу подчеркну, что, как и большинство современных региональных антологий, этот выпуск «Иркутского времени» производит впечатление собрания предельно разнокачественного. Впрочем, о зыбкости нынешних качественных установок было только что сказано выше, поэтому к моему суждению прошу отнестись как к весьма субъективному. Буду рада, если кто-то из читателей почувствует во мне единомышленницу. Если же, наоборот, найдутся те, кто услышит в моём голосе нечто супротивное, – тоже хорошо. Я готова спорить… хотя, как известно, «у поэтов есть такой обычай…» – агрессивно хаять всё, на себя не похожее. Поэтому заявляю категорически: я приветствую на страницах «Иркутского времени» даже то, с чем «уважительно не согласна».
О подходе к составлению сборника вполне убедительно рассказано во введении – под заголовком «Вопреки всему». «Современная русская поэзия, по мнению книготорговцев, исчерпывается именами Асадова, Губермана, Рубальской, Талькова, Филатова и ещё двух-трёх… Как будто отсутствуют более двух десятков прекрасных поэтов – гостей и участников предыдущих фестивалей на Байкале…Печальное зрелище, не делающее чести городу, претендующему на звание культурной столицы Восточной Сибири! Частично исправить ситуацию призвано настоящее издание…».
И всё же мне, человеку более или менее стороннему, помимо этого, отчётливо увиделся магический кристалл, в тенях и бликах которого возникает предложенный читателю корпус стихотворений. С Анатолием Кобенковым, признанным лидером иркутских литераторов, блестящим поэтом и воспитателем поэтической молодёжи, мне посчастливилось видеться и общаться. Прекрасно помню чувство, которое он всякий раз вызывал. С одной стороны, почти заоблачная отрешённость, в силу чего надо ещё наглости набраться, чтобы подойти и заговорить с «мэтром»: такой только взглянет – отлетишь! С другой – почти детская непосредственность, открытость и обезоруживающая самоирония, что в стихах цепляет и ранит иногда больнее, чем самый что ни на есть прямой серьёз и пафос. Стихи Кобенкова элитарны и общедоступны одновременно. Мне кажется, дух этой поэзии – может быть, совершенно инстинктивный для самих составителей – и создаёт атмосферу альманаха. «Дым отечества», овевающий разнообразие пейзажа и придающий ему черты единой картины…
Альманах открывается подборкой Анатолия Преловского, лауреата Государственной премии СССР, посвященной памяти поэта, в 2008 году ушедшего из жизни. А заканчивается – стихами гостей Девятого фестиваля на Байкале Максима Амелина, Александра Кабанова, Бахыта Кенжеева, Виктора Куллэ и Юрия Лореса. Первое – короткое – стихотворение принадлежит перу Преловского
Без траурных флагов на зданьях казённых,
Без поминальных свечей и речей
Россия простила невинно казнённых.
Казнённых простила.
И – их палачей…Одних извели.
А другим пригрозили.
Всем выдали справки об их невине.
А сколько назад не вернулось к России,
Откуда отец не вернулся ко мне?Оплачем? Оплатим ли эти потери?
Неужто и нету таких, кто в долгу
Пред памятью мёртвых?
Россия, не верю! –
Прощаю, прощаю, простить – не могу. (1964)
Последнее – тоже совсем краткое – перу Лореса:
Вниз тянет тело, вверх – душа.
Тела с годами всё недужней,
Зато возвышеннее души,
Размах души и тела шаг.И для того, чтоб их скрепить,
Мы половину жизни тратим.
Вторую половину – платим,
Чтоб их опять разъединить.
Круг открывается стоном разочарования, боли и вызова середине ХХ века с уже нарастающим – 60-е-70-е – пафосом нового «прогрессизма» и нового скепсиса – и замыкается тревожно-умиротворённым вздохом философа, перед которым весь ХХ век – как на ладони. Во многой мудрости – много печали. Ведущее настроение альманаха – таково.
Главный упрёк, который я неизменно слышала в свой адрес, когда только начинала работать в литературе, был упрёк в «книжности». Да что! Лет пять тому назад на встрече со школьниками одна девочка с вызовом крикнула мне: «Читатель не обязан знать, что такое мельпомена»! Боюсь, человеку, который подобных слов не знает, с «Иркутским временем» делать нечего. Поэты здесь обозначенного круга обращаются к современнику, лексикон которого настроен на самые дальние позывные мифопоэтической ойкумены – от Древней Греции и Рима, сопряжённых с истоками иудейскими, до таинств Поднебесной и мистической Шамбалы. «Нот и Борей, меж собою споря, задевают воздушные колокола», «богатством подобиться Крезу лидийскому я не хочу», «из сыновей приёмных златого Феба – самый любимый ты!»… а дальше – про изваяние Силена в Капитолийском музее – прямо-таки алкеевой строфой да с отсылками к Гомеру в переводе Гнедича… Не говорю уж о «бродски» модулированных катулловых ламентациях (Максим Амелин). Право, всё новое – лишь хорошо забытое старое! Только грустно рассматривать эти поблекшие декорации…Кажется, куда уж дальше изощряться? Восприятие развеивается в пыль, мысль путается в собственных основаниях. Тут уж даже не вторичность и не третичность… а – Бог его знает – преломление в n-ном измерении. Постмодернизм. Эллинистическая тоска…
Ой… ну, навскидку. «Пусть зрение моё – в один Гомер, пускай мой слух – всего в один Бетховен», «Давай уедем в Рим, начнём дневник уныло, по капельке раба выдавливать в чернила…», «в проспиртованной Лете – ворованных режем коней» и т.д. (Александр Кабанов). «Отступай же, моя Ниобея, продирайся сквозь сдавленный лес…», «пусть Эвтерпа подводит сурьмою молодые сайгачьи глаза», «пускай бездомен, пусть продрог, он с ней един, что Кастор с Поллуксом, что слёзы и родной порог», «ты говорил задолго до Вергилия…», «зачем Орфей в ночном аиде щадил обложенный язык» и т.д. (Бахыт Кенжеев). Ну, а то, что головокружительный дискурс обязательно приправляется смачным просторечием, легко переходящим в мат, – так сие генетически обусловлено: куда ж без матюгов рафинированному интеллигенту, ушедшему в глубины языка?!
Это я цитировала – мастеров, гостей Байкальского фестиваля! То есть – вы поняли? Вот оно – крупное сито, через которое пропускается актуальный поток русского стиха… Увы! То, что в этом сите остаётся, давно уже стало ФОНОМ, что для поэзии – смерть неминучая! А то, что из него высыпается, образует фон – на другой стороне. Небо и земля. А что могут выловить для пропитания сердце и разум взыскательного читателя, привычно пробегающего фон глазами? Что его, читателя, по-настоящему «цепляет»? Что останавливает взор его на этом – не скрою, – восхитительно грунтованном холсте?
С крайним – доброжелательным! – пристрастием листая «Иркутское время», – я продиралась сквозь «сумрачный лес» однообразных монологов, загруженных одним и тем же словарём, одной и той же галереей образов, заряженных одной и той же узнаваемой интонацией… Помимо всего прочего, обнаруживая, что – в отличие от «мэтров» – некоторые авторы раздела «Перекличка» ещё и болезненно многословны, и, старательно эпатируя публику, оставляют её, как минимум, равнодушной, ибо это ещё не ТЕКСТ… это всё тот же ФОН, а не ЯВЛЕНИЕ, заметное «на фоне» – поэтому раздражает не эстетическим, а вполне бытовым образом… «редкая птица долетит до середины Днепра»… редкий читатель не отложит, зевнув, сей свод стихов, едва перевернув первые тридцать – тридцать пять страниц. Ну, да я, как водится, начинала его с листов последних J.
Поэтому полно – о реках, поговорим – о жемчугах. Резко в особицу разрезает поток причудливое сооружение Екатерины Боярских. Оно сразу же останавливает, во-первых, своей мощной энергетикой. Здесь не тянут последнее из анемичных вен уже почти сто лет как закатившейся Европы – здесь электричество вырабатывают сами:
Я вижу горе и птичий свет,
и племя нерпы, и сон совы,
я вижу горы, которых нет,
мужчин и женщин – они мертвы,
а с ними – дети, которым жить…
Во-вторых, эта поэзия – не беспола, как большинство гермафродитических «актуальных» изобретений. Это голос женщины, голос – страстный, сильный, целомудренный и слышный. Голос женщины, принимающей на себя ответственность за судьбу мира, вместе со всей постигшей его порчей и беззащитной культурой, тщетно перемогающей прогрессирующую проказу (кто-то сказал – «современная культура устала от собственной несерьёзности»):
Не превращай детёныша в чёртов голем.
Не разрушай их горем и алкоголем.
Не посылай в западню за цветными снами.
Не делай с ними то, что ты сделал с нами…
… Вот она, лестница без перил.
Вот она гостиница без гостей.
Вот они, пропавшие без вестей.
Мир погасил, имени не спросил –
По ним вечный огонь горит.
Он не погас, он горит за нас.
Из нас. Из последних сил.
В-третьих, эти стихи – глубоко содержательны. Формой автор как бы и не озабочен. Оттого она, форма, здесь так непринуждённа и естественна. Может быть, поэтому цикл, представленный в альманахе, воспринимается как одно произведение, речитатив, перехваченный вдохами-выдохами… Мне показалось, что кое-где автор чуть-чуть не дотягивает до самого себя, чуть-чуть себя придерживает (вполне возможно, это над ним – над ней! – довлеет СИТО), но то, что стихи эти хочется читать вслух и даже выучить наизусть (несмотря на объём), – факт, от которого никуда не денешься. Пополняю им свою секретную шкатулку.
Полузабытой родственностью повеяли мне некоторые строки Игоря Дронова («Мы видим одинаковые сны…»), Сергея Жарикова ( « как твоё имя / имя / где твоё время / время…»), Василия Костромина («Золотой мне сунула богиня Рубль, из обращения изъятый. По отрогам Сихотэ-Алиня шёл к вершине год пятидесятый…»), Любови Сухаревской («Пройдясь, как пальцы пианиста, по клавишам перил и крыш, он превратил все листья – в Листа, в Шопена – шёпот, Тверь – в Париж…»)… И это – в заветную папку, в тетрадку, в шкатулку.
Резанула, конечно, как смычком по нервам, – высокая нота Максима Чуласова. Точно – в контрапункт с постмодернистской какофонией и тут же – симфонически – с нею в такт! Древо искусства растёт из парадокса… Кажется, невозможно нарисовать более выразительную иллюстрацию к переживаемому нами нравственному напряжению:
Где Ленин встал навсегда, я возвращался с базара.
Цветы с подножья вождя одна девчонка бросала.
«Её наставники – мразь», – в груди рвануло ракетой.
Приостанавливаясь, сказал я девчонке этой:
«Зачем у Ленина ты венок с гирляндой разбила?
Верни обратно цветы, пускай всё будет, как было».
Её мгновенно привёл в себя суровый мой голос,
и, как актрису гримёр, я изменил её образ:
она румяной была, но стала бледной, как тесто,
когда всё подобрала и положила на место.
– но, вдруг подумалось, придёт «племя младое незнакомое» – и выведет иную ценностную шкалу – пунктир прочерчен… Что до меня – понимаю, что мой обзор-отбор – тоже своего рода сито. У другого критика ячейки наверняка иначе расположены. Насколько разнятся у профессиональных читателей взгляды на стиховой «ассортимент», я убедилась, работая в жюри независимой премии «П». Среди моих коллег-сотоварищей, членов жюри, были такие, короткий список которых не совпал с моим ни в одном пункте. Ну, что ж… такова нынче разность потенциалов. И это – знак времени. Не только иркутского, разумеется…
Закрываю элегантный (спасибо художнику Сергею Григорьеву) томик и чувствую, что мне не жаль времени, потраченного на его внимательное изучение. Удовлетворённо встряхиваю заветную шкатулочку. В ней ощутимо прибыло. За что сердечно благодарю героических иркутян.
* «Иркутское время»:Альманах поэзии. – Иркутск, 2009.
Поэзия живёт сегодня в альманахах и антологиях. Та самая, дикорастущая, – «дикоросская», по слову пермского поэта и литературного подвижника Юрия Беликова, – там живёт, где будто бы и не касается её ни коса прагматичного почвенника, ни урбанистическая газонокосилка. Живёт себе, кустится и цветёт. Сама по себе. Вольно.
Сборники стихов, преследующие антологические цели, издаются каждый год – с разным темпераментом и пространственным размахом. Вот только что кемеровские издатели представили публике масштабную «Антологию сибирской поэзии двадцатого века», а там подоспел и двухтомник Союза российских писателей, претендующий охватить, пусть пока в самом первом приближении, некую «внерыночную» разновидность современной русской литературы уже на границе столетий; том поэтический назван составителями «Пламень» (по контрасту и в параллели со сборником прозы – «Лёд»).
Что же касается региональных изданий подобного толка – то, несмотря на кризис, они появляются с завидной регулярностью и восторг вызывающим упорством, давая выход накопившейся творческой энергии поэтов и более или менее удовлетворяя читательское любопытство и филологический аппетит. Когда один за другим такие сборники проходят перед твоими глазами, начинаешь понимать, как – в своей «неразобранной» массе – устроен современный литературный процесс, потому что, видимо, единственный принцип, которым руководствуется большинство редколлегий, – собрать многообразие; показать всё, что есть, – разумеется – в меру и силу собственных эстетических пристрастий и оттуда же различимой планки качества, местоположение коей сегодня неопределённо, как… разве что в допушкинскую пору. Это ведь «наше всё» на целую эпоху установило критерии качества стихового продукта. Пока не явились футуристы, вызывающие позы и гримасы которых ныне усердно копирует постмодернизм…А дальше, дальше…
Вот и настали, кажется, времена, когда под сомнение можно поставить даже безапелляционный пессимизм Евгения Евтушенко, сказавшего где-то, что современная русская поэзия – это бесконечные вариации сольной арии Бродского. Нет, это неоспоримый факт, конечно, что разливанное море стихотворческого производства подавляющим образом – и ритмически, и лексически, и синтаксически, и идейно-безыдейно – до сих пор воспроизводит одну и ту же «постбродскую» молекулу, но – в нём уже заметны островки «иного». И чем дальше мир продвигается в новый век, чем критичнее и строже культура оглядывается на только что оставленные рубежи, тем эти островки крупнее и различимее. Альманах поэзии «Иркутское время», приуроченный к Девятому фестивалю поэзии на Байкале, – прямое тому подтверждение.
Сразу подчеркну, что, как и большинство современных региональных антологий, этот выпуск «Иркутского времени» производит впечатление собрания предельно разнокачественного. Впрочем, о зыбкости нынешних качественных установок было только что сказано выше, поэтому к моему суждению прошу отнестись как к весьма субъективному. Буду рада, если кто-то из читателей почувствует во мне единомышленницу. Если же, наоборот, найдутся те, кто услышит в моём голосе нечто супротивное, – тоже хорошо. Я готова спорить… хотя, как известно, «у поэтов есть такой обычай…» – агрессивно хаять всё, на себя не похожее. Поэтому заявляю категорически: я приветствую на страницах «Иркутского времени» даже то, с чем «уважительно не согласна».
О подходе к составлению сборника вполне убедительно рассказано во введении – под заголовком «Вопреки всему». «Современная русская поэзия, по мнению книготорговцев, исчерпывается именами Асадова, Губермана, Рубальской, Талькова, Филатова и ещё двух-трёх… Как будто отсутствуют более двух десятков прекрасных поэтов – гостей и участников предыдущих фестивалей на Байкале…Печальное зрелище, не делающее чести городу, претендующему на звание культурной столицы Восточной Сибири! Частично исправить ситуацию призвано настоящее издание…».
И всё же мне, человеку более или менее стороннему, помимо этого, отчётливо увиделся магический кристалл, в тенях и бликах которого возникает предложенный читателю корпус стихотворений. С Анатолием Кобенковым, признанным лидером иркутских литераторов, блестящим поэтом и воспитателем поэтической молодёжи, мне посчастливилось видеться и общаться. Прекрасно помню чувство, которое он всякий раз вызывал. С одной стороны, почти заоблачная отрешённость, в силу чего надо ещё наглости набраться, чтобы подойти и заговорить с «мэтром»: такой только взглянет – отлетишь! С другой – почти детская непосредственность, открытость и обезоруживающая самоирония, что в стихах цепляет и ранит иногда больнее, чем самый что ни на есть прямой серьёз и пафос. Стихи Кобенкова элитарны и общедоступны одновременно. Мне кажется, дух этой поэзии – может быть, совершенно инстинктивный для самих составителей – и создаёт атмосферу альманаха. «Дым отечества», овевающий разнообразие пейзажа и придающий ему черты единой картины…
Альманах открывается подборкой Анатолия Преловского, лауреата Государственной премии СССР, посвященной памяти поэта, в 2008 году ушедшего из жизни. А заканчивается – стихами гостей Девятого фестиваля на Байкале Максима Амелина, Александра Кабанова, Бахыта Кенжеева, Виктора Куллэ и Юрия Лореса. Первое – короткое – стихотворение принадлежит перу Преловского
Без траурных флагов на зданьях казённых,
Без поминальных свечей и речей
Россия простила невинно казнённых.
Казнённых простила.
И – их палачей…Одних извели.
А другим пригрозили.
Всем выдали справки об их невине.
А сколько назад не вернулось к России,
Откуда отец не вернулся ко мне?Оплачем? Оплатим ли эти потери?
Неужто и нету таких, кто в долгу
Пред памятью мёртвых?
Россия, не верю! –
Прощаю, прощаю, простить – не могу. (1964)
Последнее – тоже совсем краткое – перу Лореса:
Вниз тянет тело, вверх – душа.
Тела с годами всё недужней,
Зато возвышеннее души,
Размах души и тела шаг.И для того, чтоб их скрепить,
Мы половину жизни тратим.
Вторую половину – платим,
Чтоб их опять разъединить.
Круг открывается стоном разочарования, боли и вызова середине ХХ века с уже нарастающим – 60-е-70-е – пафосом нового «прогрессизма» и нового скепсиса – и замыкается тревожно-умиротворённым вздохом философа, перед которым весь ХХ век – как на ладони. Во многой мудрости – много печали. Ведущее настроение альманаха – таково.
Главный упрёк, который я неизменно слышала в свой адрес, когда только начинала работать в литературе, был упрёк в «книжности». Да что! Лет пять тому назад на встрече со школьниками одна девочка с вызовом крикнула мне: «Читатель не обязан знать, что такое мельпомена»! Боюсь, человеку, который подобных слов не знает, с «Иркутским временем» делать нечего. Поэты здесь обозначенного круга обращаются к современнику, лексикон которого настроен на самые дальние позывные мифопоэтической ойкумены – от Древней Греции и Рима, сопряжённых с истоками иудейскими, до таинств Поднебесной и мистической Шамбалы. «Нот и Борей, меж собою споря, задевают воздушные колокола», «богатством подобиться Крезу лидийскому я не хочу», «из сыновей приёмных златого Феба – самый любимый ты!»… а дальше – про изваяние Силена в Капитолийском музее – прямо-таки алкеевой строфой да с отсылками к Гомеру в переводе Гнедича… Не говорю уж о «бродски» модулированных катулловых ламентациях (Максим Амелин). Право, всё новое – лишь хорошо забытое старое! Только грустно рассматривать эти поблекшие декорации…Кажется, куда уж дальше изощряться? Восприятие развеивается в пыль, мысль путается в собственных основаниях. Тут уж даже не вторичность и не третичность… а – Бог его знает – преломление в n-ном измерении. Постмодернизм. Эллинистическая тоска…
Ой… ну, навскидку. «Пусть зрение моё – в один Гомер, пускай мой слух – всего в один Бетховен», «Давай уедем в Рим, начнём дневник уныло, по капельке раба выдавливать в чернила…», «в проспиртованной Лете – ворованных режем коней» и т.д. (Александр Кабанов). «Отступай же, моя Ниобея, продирайся сквозь сдавленный лес…», «пусть Эвтерпа подводит сурьмою молодые сайгачьи глаза», «пускай бездомен, пусть продрог, он с ней един, что Кастор с Поллуксом, что слёзы и родной порог», «ты говорил задолго до Вергилия…», «зачем Орфей в ночном аиде щадил обложенный язык» и т.д. (Бахыт Кенжеев). Ну, а то, что головокружительный дискурс обязательно приправляется смачным просторечием, легко переходящим в мат, – так сие генетически обусловлено: куда ж без матюгов рафинированному интеллигенту, ушедшему в глубины языка?!
Это я цитировала – мастеров, гостей Байкальского фестиваля! То есть – вы поняли? Вот оно – крупное сито, через которое пропускается актуальный поток русского стиха… Увы! То, что в этом сите остаётся, давно уже стало ФОНОМ, что для поэзии – смерть неминучая! А то, что из него высыпается, образует фон – на другой стороне. Небо и земля. А что могут выловить для пропитания сердце и разум взыскательного читателя, привычно пробегающего фон глазами? Что его, читателя, по-настоящему «цепляет»? Что останавливает взор его на этом – не скрою, – восхитительно грунтованном холсте?
С крайним – доброжелательным! – пристрастием листая «Иркутское время», – я продиралась сквозь «сумрачный лес» однообразных монологов, загруженных одним и тем же словарём, одной и той же галереей образов, заряженных одной и той же узнаваемой интонацией… Помимо всего прочего, обнаруживая, что – в отличие от «мэтров» – некоторые авторы раздела «Перекличка» ещё и болезненно многословны, и, старательно эпатируя публику, оставляют её, как минимум, равнодушной, ибо это ещё не ТЕКСТ… это всё тот же ФОН, а не ЯВЛЕНИЕ, заметное «на фоне» – поэтому раздражает не эстетическим, а вполне бытовым образом… «редкая птица долетит до середины Днепра»… редкий читатель не отложит, зевнув, сей свод стихов, едва перевернув первые тридцать – тридцать пять страниц. Ну, да я, как водится, начинала его с листов последних J.
Поэтому полно – о реках, поговорим – о жемчугах. Резко в особицу разрезает поток причудливое сооружение Екатерины Боярских. Оно сразу же останавливает, во-первых, своей мощной энергетикой. Здесь не тянут последнее из анемичных вен уже почти сто лет как закатившейся Европы – здесь электричество вырабатывают сами:
Я вижу горе и птичий свет,
и племя нерпы, и сон совы,
я вижу горы, которых нет,
мужчин и женщин – они мертвы,
а с ними – дети, которым жить…
Во-вторых, эта поэзия – не беспола, как большинство гермафродитических «актуальных» изобретений. Это голос женщины, голос – страстный, сильный, целомудренный и слышный. Голос женщины, принимающей на себя ответственность за судьбу мира, вместе со всей постигшей его порчей и беззащитной культурой, тщетно перемогающей прогрессирующую проказу (кто-то сказал – «современная культура устала от собственной несерьёзности»):
Не превращай детёныша в чёртов голем.
Не разрушай их горем и алкоголем.
Не посылай в западню за цветными снами.
Не делай с ними то, что ты сделал с нами…
… Вот она, лестница без перил.
Вот она гостиница без гостей.
Вот они, пропавшие без вестей.
Мир погасил, имени не спросил –
По ним вечный огонь горит.
Он не погас, он горит за нас.
Из нас. Из последних сил.
В-третьих, эти стихи – глубоко содержательны. Формой автор как бы и не озабочен. Оттого она, форма, здесь так непринуждённа и естественна. Может быть, поэтому цикл, представленный в альманахе, воспринимается как одно произведение, речитатив, перехваченный вдохами-выдохами… Мне показалось, что кое-где автор чуть-чуть не дотягивает до самого себя, чуть-чуть себя придерживает (вполне возможно, это над ним – над ней! – довлеет СИТО), но то, что стихи эти хочется читать вслух и даже выучить наизусть (несмотря на объём), – факт, от которого никуда не денешься. Пополняю им свою секретную шкатулку.
Полузабытой родственностью повеяли мне некоторые строки Игоря Дронова («Мы видим одинаковые сны…»), Сергея Жарикова ( « как твоё имя / имя / где твоё время / время…»), Василия Костромина («Золотой мне сунула богиня Рубль, из обращения изъятый. По отрогам Сихотэ-Алиня шёл к вершине год пятидесятый…»), Любови Сухаревской («Пройдясь, как пальцы пианиста, по клавишам перил и крыш, он превратил все листья – в Листа, в Шопена – шёпот, Тверь – в Париж…»)… И это – в заветную папку, в тетрадку, в шкатулку.
Резанула, конечно, как смычком по нервам, – высокая нота Максима Чуласова. Точно – в контрапункт с постмодернистской какофонией и тут же – симфонически – с нею в такт! Древо искусства растёт из парадокса… Кажется, невозможно нарисовать более выразительную иллюстрацию к переживаемому нами нравственному напряжению:
Где Ленин встал навсегда, я возвращался с базара.
Цветы с подножья вождя одна девчонка бросала.
«Её наставники – мразь», – в груди рвануло ракетой.
Приостанавливаясь, сказал я девчонке этой:
«Зачем у Ленина ты венок с гирляндой разбила?
Верни обратно цветы, пускай всё будет, как было».
Её мгновенно привёл в себя суровый мой голос,
и, как актрису гримёр, я изменил её образ:
она румяной была, но стала бледной, как тесто,
когда всё подобрала и положила на место.
– но, вдруг подумалось, придёт «племя младое незнакомое» – и выведет иную ценностную шкалу – пунктир прочерчен… Что до меня – понимаю, что мой обзор-отбор – тоже своего рода сито. У другого критика ячейки наверняка иначе расположены. Насколько разнятся у профессиональных читателей взгляды на стиховой «ассортимент», я убедилась, работая в жюри независимой премии «П». Среди моих коллег-сотоварищей, членов жюри, были такие, короткий список которых не совпал с моим ни в одном пункте. Ну, что ж… такова нынче разность потенциалов. И это – знак времени. Не только иркутского, разумеется…
Закрываю элегантный (спасибо художнику Сергею Григорьеву) томик и чувствую, что мне не жаль времени, потраченного на его внимательное изучение. Удовлетворённо встряхиваю заветную шкатулочку. В ней ощутимо прибыло. За что сердечно благодарю героических иркутян.
* «Иркутское время»:Альманах поэзии. – Иркутск, 2009.