ГЛЕБ ШУЛЬПЯКОВ ● «МНЕ ПОВСТРЕЧАЛСЯ АНГЕЛ…» ● ИНТЕРВЬЮ ● СТИХИ
– Здравствуйте, Глеб! Рада приветствовать Вас в нашей виртуальной Гостиной. Ваше имя хорошо известно по обе стороны океана. Вы являетесь автором поэтических сборников, книг очерков и «Восточной трилогии». Ну и конечно же «Новая Юность». Так уж сложилось, что в этом выпуске мы обращаемся к юбилейным изданиям. Двадцатилетие «Новой Юности» отмечалось в прошлом году, кажется в октябре. К этому времени изменился внешний облик журнала – теперь он выходит в цветном виде. В том же году вышло «Избранное» за 2011 год, а также была вручена первая литературная премия «Поэтический дебют». Журнал, по всему, набирает силу в смысле поддержки материальной, без чего было бы сложно всё это осуществить. С чем связан интерес спонсоров к «Новой Юности»? Отражает ли это какие-то новые тенденции в литературном мире? И каковы они, эти тенденции, с Вашей точки зрения? Куда всё движется?
– Добрый день и спасибо за приглашение в Гостиную. Мне кажется, никаких особых тенденций ситуация с «Новой Юностью» не отражает. Если мы находим деньги, журнал выходит на бумаге. Нет – живем виртуально в «Журнальном зале» и раз в год печатаем «Избранное». Хотя, наверное, это и есть тенденция, когда все предоставлены сами себе и выживают как могут. Она ни плохая и ни хорошая, эта тенденция. Она просто соответствует времени. Хотя лично для меня – пусть лучше так, чем под государственной опекой.
– Насколько русская литература сегодня вливается в мировой поток? Размывается ли самобытность? Как бы Вы определили самобытность русской литературы и её проявление сегодня?
– Русская литература сегодня вливается в мировой поток так же, как литература Нигерии или Китая, то есть – если появляется что-то интересное, это переводится и продается. Вот и все. Самобытность русской литературы сегодня заключается в том, чтобы написать то, что можно продать как «русскую литературу». Ничего особенно страшного я тут не вижу. Так было всегда, так всегда жил «средний литературный уровень» – пока не приходил какой-нибудь гигант-одиночка и не переворачивал всё. Просто сейчас по нелитературным причинам критики и издатели часто выдают «средний уровень» за «великую русскую литературу». И это уже чистой воды мошенничество.
– У журнала, несомненно, своё лицо. Как бы Вы его определили? Что Вы считаете отличительной чертой «Новой Юности»?
– Мы не ограничиваем себя в жанрах, то есть печатаем и русскую, и переводную литературу. Еще делаем упор на дебютантов, на талантливых новичков, которым, как правило, сложно пробиться в «ортодоксальные» толстые журналы. Мы же печатаем то, что нам понравилось, оперативно. Для дебютанта это важно.
– Насколько Ваше собственное творчество находится в русле того направления, по которому идёт журнал? Наверное, здесь не может быть больших расхождений в смысле ценностей и общего видения?
– Когда-то на заре туманной юности я носил стихи по редакциям. Так вот, «Новая Юность» напечатала меня одной из первых. Случайно или нет? Не знаю, но это может стать красивым ответом на ваш вопрос.
– С чем связан переход к путевому очерку – одному из старейших очерковых форм, зародившихся в России в 18 веке? Вспоминается сразу же Радищев, Карамзин, Чехов… Можно ли говорить в данном случае о преемственности? Какой образ действительности складывается в результате Ваших очерковых заметок?
– Последние десять лет я много путешествовал. Был такой период в жизни. Путевые очерки писались как реакция на встречу с внешним миром. Чтобы как-то понять то, что я видел, с чем сталкивался. Это лучший способ понять, что произошло с тобой при встрече с другими людьми, с другим временем, с другой культурой и религией.
– Пьеса «Пушкин в Америке». В ней переплелись в юмористическом плане и мотивы путевых очерков, и взгляд на историю и современность. Что послужило написанию этой пьесы? Какие размышления побудили взяться за перо?
– Когда мне было тридцать лет, я чуть было не женился. От этого не то чтобы неверного, а несвоевременного шага меня спас случай. И жизнь сложилась совсем по-другому. Как-то правильно сложилась, тем единственным образом, когда ты ни о чем не жалеешь, а наоборот. То есть это была закономерность. И я представил себе, что было бы, если бы случай избавил Пушкина от женитьбы. К тому же не забывайте, в начале 2000-х, когда писалась эта пьеса, наша страна потихоньку стала отказываться от того, что было обретено в 90-х. От гражданских свобод, например. От исторической объективности. Начиналась ревизия ценностей, в том числе и исторических. Отсюда эта историческая подоплека пьесы. А еще толчком послужила книга, где по датам были собраны все свидетельства о жизни Пушкина – от его писем до высказываний о нем современников. Именно по датам, на каждый день. Кстати, очень удобно гадать по такой книге. Так вот, это была готовая драматургия – просто события, реплики, фразы, цитаты, расположенные в хронологическом порядке.
– Немного о Вашей родословной. Ваш прадед, отец Сергий Введенский, был репрессирован в 1941-м. Что об этом сохранилось?
– Я только сейчас начинаю потихоньку вникать в то, что у меня за спиной. К сожалению, свидетелей того, что было, почти не осталось. Все перемерли. Я имею в виду поповских дочек, моих двоюродных бабушек, которые еще могли что-то помнить. Совсем недавно я съездил в село, где он был священником. Это под Костромой. Нашел при церкви могилу прабабки – матушки Екатерины. Отыскал старуху, бабу Гелю – которая прадеда помнила. Он ее девочкой причащал. Эта баба Геля даже вспомнила эпизод, слова прадеда: «Найди Бога, врач сам найдется». Это когда ее маленький брат помирал и мать, отчаявшись, отнесла его в церковь. Почти послание. Кстати, имя «Геля» это сокращенное от «Ангелина». То есть на могиле предков мне повстречался ангел, буквально. Что со всем этим делать? Я пока не знаю. Хочется написать поэму, хоть как-то отдать долг. Хочется назвать ее «Саметь» – по имени села. Вот, сижу – обдумываю структуру.
– А как закончилась с маленьким братиком Гели?
– Не только выздоровел, но вымахал здоровенным детиной – во флот взяли.
– Что побудило обратиться к теме Востока (имеется в виду Ваша трилогия)?
– Я много путешествовал по странам Азии – и Малой, и Средней, и Центральной, и Юго-Восточной. Там еще можно было уловить дух великой Азии. Эта Азия помогла увидеть мне себя со стороны. Как и любое путешествие, в общем-то. Из постижения себя и Азии и сложились эти романы. А потом и трилогия. Не специально, а спонтанно. Восток как созидание («Книга Синана» – роман об османском архитекторе), Восток как разрушение («Цунами» – роман о цунами 2004 года). И Восток как ничто («Фес»). Ну, критики так говорят. Хотя все это, конечно, в первую очередь о современном человеке. О том, как с помощью Азии увидеть себя таким, какой ты есть сегодня.
– Каковы творческие планы на будущее?
– В августе у меня выходит новый роман «Музей имени Данте». Это целиком наша история, с нашими 90-ми, с нашими 30-ми, с нашей провинцией и современной Москвой. В планах же – написать, как я уже говорил, «Саметь».
– Поздравляю с готовящимся к выходу романом! Жду с нетерпением его появления. Мне хотелось бы завершить нашу беседу Вашей поэтической подборкой. От имени Гостиной желаю Вам удач творческих и жизненных. До новых встреч!
Интервью вела Вера Зубарева
________________________________
ГЛЕБ ШУЛЬПЯКОВ
ИЗ ЦИКЛА «СТИХИ НА МАШИНКЕ»
* * *
что напишет под утро снежком,
я уже научился читать –
ковыляет старуха с мешком,
а могла бы как птичка летать
– по такому снежку не спеша
хорошо до никитских ворот
а старуха из-за гаража
– и качается стая ворон
* * *
прозрачен как печатный лист,
замысловат и неказист,
живет пейзаж в моем окне,
но то, что кажется вовне,
давно живет внутри меня –
в саду белеет простыня,
кипит похлебка на огне,
который тоже есть во мне
и тридцать три окна в дому
открыто на меня – во тьму
души, где тот же сад, и в нем
горит, горит сухим огнем
что было на моем веку
(кукушка делает «ку-ку»)
– и вырастает из огня
пейзаж, в котором нет меня
в деревне
человек остается с самим собой –
постепенно дымок над его трубой
поднимается ровным, густым столбом,
но – перед тем как выйти с пустым ведром,
чтобы элементарно набрать воды,
человек зажигает в деревне свет,
развешивает облака, расставляет лес,
а потом устраивает метель или гром
(в зависимости от времени года) –
в сущности, этот человек с ведром
просто переходит из одного дома в другой –
и остается собой
* * *
ворона прыгает с одной
тяжелой ветки на другую –
здесь что-то кончилось со мной,
а я живу и в ус не дую,
небытия сухой снежок
еще сдувая вместо пыли
– так по ночам стучит движок,
который вырубить забыли
* * *
где этот птичий гомон, где
всё билась о причал
доска на каменной воде
– и вся ее печаль,
куда пропали, побросав
костюмы, господа –
зачем на веслах старый граф,
и в сапогах вода –
стучат на лавках в домино,
летит на борт канат,
там будет вечное кино!
и желтый лимонад –
а здесь железная трава
и мокрое бельё
полощет в небе рукава
– и зарастет быльём
* * *
низко стоят над москвой облака,
сквозь облака ледяного валька
стук раздается в сырой темноте —
всадники с гнездами на бороде
едут по улицам, свищут в рожок
и покрывается пленкой зрачок,
птичьим пером обрастает рука,
в белом зрачке облака, облака
* * *
человек на экране снимает пальто
и бинты на лице, под которыми то,
что незримо для глаза и разумом не,
и становится частью пейзажа в окне –
я похож на него, я такой же, как он
и моя пустота с миллиона сторон
проницаема той, что не терпит во мне
пустоты – как вода – заполняя во тьме
эти поры и трещины, их сухостой –
и под кожей бежит, и становится мной
* * *
гуляет синий огонек
в аллее дачного квартала
– не близок он, и не далек,
горит неярко, вполнакала
как маячок среди стропил
того, кто прошлой ночью эти
на землю сосны опустил
и звезды по небу разметил –
стучит его больной мелок,
летит в небесное корыто,
он это маленький глазок
за дверь, которая закрыта
* * *
в моём углу – бревенчатом, глухом
такая тишина, что слышно крови
толкание по тесным капиллярам
да мерная работа древоточцев –
ни шеи, ни руки не разгибая,
в моем углу я словно гулливер,
то с этой стороны трубы подзорной
смотрю вокруг – то с этой
(меняя мир по прихоти моей)
но слышу только равномерный скрежет
– пройдет еще каких-нибудь полвека,
изъеденный, дырявый – угол мой
обрушится под тяжестью себя
и только скобы новый гулливер –
изогнутые временем, стальные
поднимет из травы на свет и скажет
умели строить
* * *
качается домик
на белой воде
бульварного неба –
а, может, нигде
– качается
между бульваров
москва (давно
опустели москвы
рукава) – одна
по привычке
дворняга нужду
справляет в ее
позабытом углу
(мелькает как облако
жизнь в голове)
– и дальше бежит
по небесной
москве
* * *
моя стена молчит внутри;
на том конце стены горит
фонарь или окно без штор –
отсюда плохо видно, что
я слышу только скрип камней
прижмись ко мне еще плотней
кирпич бормочет кирпичу
– стена молчит, и я молчу
* * *
гуди, гуди – мой черный ящик,
на пленку сматывай, пока
мой привередливый заказчик
не обесточил провода
– пока потрескивает сверху
его алмазная игла
я не закрою эту дверку –
мне по душе его игра,
в которой медленно и тускло,
без препинания и шва,
слова прокладывают русло
реки наверх – а жизнь прошла
* * *
во мне живет слепой, угрюмый жук;
скрипит в пустой коробке из-под спичек
шершавыми поверхностями штук
хитиновых – и кончиками тычет –
ему со мной нетесно и тепло
годами книгу, набранную брайлем,
читать в кармане старого пальто,
которое давным-давно убрали
* * *
кому-то облако во благо,
кому-то темный переход –
бежит бездомная собака,
как будто кто-то ее ждет
из чернозема смотрят окна,
горит под окнами закат –
давно повесил бы замок на
да жалко брошенных щенят
пальто
набрасывается на человека –
обрывает ему пуговицы, хлястик;
выкручивает рукава и карманы –
трёт / мнёт / рвёт / режет
а потом выбрасывает на вешалку,
и человек висит в кладовке –
забытый, никому не нужный
– и тяжело дышит,
высунув розовую
подкладку
* * *
старых лип густая череда
гнезда в липах словно черепа –
тихо наверху во тьме стучат:
завтра будет сильный снегопад
а пока на небе карусель,
плещет в небе стая карасей,
комья по настилу, гром копыт –
я стою, зима во мне летит
* * *
мой стих
слепой как птица на ветру,
облепленный пером
чужих имен – как вкус во рту,
который незнаком –
на вечном обыске, по швам
всё ищет край времен,
как много будущего – там
как холодно мне в нем
* * *
человек состоит из того, что он ест и пьет,
чем он дышит и что надевает из года в год
– вот и я эту книгу читаю с конца, как все;
затонувшую лодку выносит к речной косе,
ледяное белье поднимают с мороза в дом
и теперь эти люди со мной за одним столом;
тьма прозрачна в начале, и речь у нее густа –
открываешь страницу и видишь: она пуста
* * *
невысокий мужчина в очках с бородой
на чужом языке у меня под луной
раскрывает, как рыба, немые слова —
я не сплю, ты не спишь, и гудит голова
— значит, что-то и вправду случилось со мной,
пела птичка на ветке, да стала совой,
на своем языке что-то тихо бубнит
и летит в темноте сквозь густой алфавит
* * *
в зябких мечетях души бормочет
голос, который не слышно толком,
красный над городом кружит кочет
и притворяется серым волком –
сколько еще мне бойниц и башен?
улиц-ключей на крюках базара?
город ночной бородой погашен
и превращается в минотавра
* * *
как долго я на белой книге спал,
и книга по слогам меня читала,
а розовый скворец вино клевал,
ему вина всегда бывает мало —
как сладко, проникая между строк,
ловить ее некнижное теченье,
пока во тьме земли копает крот,
мой город-крот, темно его значенье
* * *
…немногих слов на лентах языка,
но слишком неразборчива рука,
и древо опускается во тьму,
затем что непостижная уму
из тысячи невидимых ключей
сплетается во тьме среди корней
и новый намывает алфавит, —
ручей петляет, дерево горит
* * *
на дне морском колючий ветер
гоняет рваные пакеты,
а где-то в небе крутит вентиль
жилец туманной андромеды —
и дождь стучит над мертвым морем,
соленый дождь в пустыне света,
как будто щелкает затвором
создатель третьего завета
— но стрелы падают сквозь тучи,
не достигая колыбели,
по-колыбельному певучи,
неотличимые от цели
* * *
когда размечены по небу
перед закатом облака,
мне безымянную планету
неплохо видно из окна –
она без устали пустыми
на небе звездами бренчит,
она одна в моей пустыне
– и пёстрый сумрак сторожит
* * *
тебе, невнятному – тому,
кого уже почти не слышу,
скоблящий взглядом темноту,
и дождь ощупывает крышу,
так понемногу голос твой
футляр, оставшийся от речи –
мне, безъязыкому, в глухой
– с тебя наброшенной на плечи
– Здравствуйте, Глеб! Рада приветствовать Вас в нашей виртуальной Гостиной. Ваше имя хорошо известно по обе стороны океана. Вы являетесь автором поэтических сборников, книг очерков и «Восточной трилогии». Ну и конечно же «Новая Юность». Так уж сложилось, что в этом выпуске мы обращаемся к юбилейным изданиям. Двадцатилетие «Новой Юности» отмечалось в прошлом году, кажется в октябре. К этому времени изменился внешний облик журнала – теперь он выходит в цветном виде. В том же году вышло «Избранное» за 2011 год, а также была вручена первая литературная премия «Поэтический дебют». Журнал, по всему, набирает силу в смысле поддержки материальной, без чего было бы сложно всё это осуществить. С чем связан интерес спонсоров к «Новой Юности»? Отражает ли это какие-то новые тенденции в литературном мире? И каковы они, эти тенденции, с Вашей точки зрения? Куда всё движется?
– Добрый день и спасибо за приглашение в Гостиную. Мне кажется, никаких особых тенденций ситуация с «Новой Юностью» не отражает. Если мы находим деньги, журнал выходит на бумаге. Нет – живем виртуально в «Журнальном зале» и раз в год печатаем «Избранное». Хотя, наверное, это и есть тенденция, когда все предоставлены сами себе и выживают как могут. Она ни плохая и ни хорошая, эта тенденция. Она просто соответствует времени. Хотя лично для меня – пусть лучше так, чем под государственной опекой.
– Насколько русская литература сегодня вливается в мировой поток? Размывается ли самобытность? Как бы Вы определили самобытность русской литературы и её проявление сегодня?
– Русская литература сегодня вливается в мировой поток так же, как литература Нигерии или Китая, то есть – если появляется что-то интересное, это переводится и продается. Вот и все. Самобытность русской литературы сегодня заключается в том, чтобы написать то, что можно продать как «русскую литературу». Ничего особенно страшного я тут не вижу. Так было всегда, так всегда жил «средний литературный уровень» – пока не приходил какой-нибудь гигант-одиночка и не переворачивал всё. Просто сейчас по нелитературным причинам критики и издатели часто выдают «средний уровень» за «великую русскую литературу». И это уже чистой воды мошенничество.
– У журнала, несомненно, своё лицо. Как бы Вы его определили? Что Вы считаете отличительной чертой «Новой Юности»?
– Мы не ограничиваем себя в жанрах, то есть печатаем и русскую, и переводную литературу. Еще делаем упор на дебютантов, на талантливых новичков, которым, как правило, сложно пробиться в «ортодоксальные» толстые журналы. Мы же печатаем то, что нам понравилось, оперативно. Для дебютанта это важно.
– Насколько Ваше собственное творчество находится в русле того направления, по которому идёт журнал? Наверное, здесь не может быть больших расхождений в смысле ценностей и общего видения?
– Когда-то на заре туманной юности я носил стихи по редакциям. Так вот, «Новая Юность» напечатала меня одной из первых. Случайно или нет? Не знаю, но это может стать красивым ответом на ваш вопрос.
– С чем связан переход к путевому очерку – одному из старейших очерковых форм, зародившихся в России в 18 веке? Вспоминается сразу же Радищев, Карамзин, Чехов… Можно ли говорить в данном случае о преемственности? Какой образ действительности складывается в результате Ваших очерковых заметок?
– Последние десять лет я много путешествовал. Был такой период в жизни. Путевые очерки писались как реакция на встречу с внешним миром. Чтобы как-то понять то, что я видел, с чем сталкивался. Это лучший способ понять, что произошло с тобой при встрече с другими людьми, с другим временем, с другой культурой и религией.
– Пьеса «Пушкин в Америке». В ней переплелись в юмористическом плане и мотивы путевых очерков, и взгляд на историю и современность. Что послужило написанию этой пьесы? Какие размышления побудили взяться за перо?
– Когда мне было тридцать лет, я чуть было не женился. От этого не то чтобы неверного, а несвоевременного шага меня спас случай. И жизнь сложилась совсем по-другому. Как-то правильно сложилась, тем единственным образом, когда ты ни о чем не жалеешь, а наоборот. То есть это была закономерность. И я представил себе, что было бы, если бы случай избавил Пушкина от женитьбы. К тому же не забывайте, в начале 2000-х, когда писалась эта пьеса, наша страна потихоньку стала отказываться от того, что было обретено в 90-х. От гражданских свобод, например. От исторической объективности. Начиналась ревизия ценностей, в том числе и исторических. Отсюда эта историческая подоплека пьесы. А еще толчком послужила книга, где по датам были собраны все свидетельства о жизни Пушкина – от его писем до высказываний о нем современников. Именно по датам, на каждый день. Кстати, очень удобно гадать по такой книге. Так вот, это была готовая драматургия – просто события, реплики, фразы, цитаты, расположенные в хронологическом порядке.
– Немного о Вашей родословной. Ваш прадед, отец Сергий Введенский, был репрессирован в 1941-м. Что об этом сохранилось?
– Я только сейчас начинаю потихоньку вникать в то, что у меня за спиной. К сожалению, свидетелей того, что было, почти не осталось. Все перемерли. Я имею в виду поповских дочек, моих двоюродных бабушек, которые еще могли что-то помнить. Совсем недавно я съездил в село, где он был священником. Это под Костромой. Нашел при церкви могилу прабабки – матушки Екатерины. Отыскал старуху, бабу Гелю – которая прадеда помнила. Он ее девочкой причащал. Эта баба Геля даже вспомнила эпизод, слова прадеда: «Найди Бога, врач сам найдется». Это когда ее маленький брат помирал и мать, отчаявшись, отнесла его в церковь. Почти послание. Кстати, имя «Геля» это сокращенное от «Ангелина». То есть на могиле предков мне повстречался ангел, буквально. Что со всем этим делать? Я пока не знаю. Хочется написать поэму, хоть как-то отдать долг. Хочется назвать ее «Саметь» – по имени села. Вот, сижу – обдумываю структуру.
– А как закончилась с маленьким братиком Гели?
– Не только выздоровел, но вымахал здоровенным детиной – во флот взяли.
– Что побудило обратиться к теме Востока (имеется в виду Ваша трилогия)?
– Я много путешествовал по странам Азии – и Малой, и Средней, и Центральной, и Юго-Восточной. Там еще можно было уловить дух великой Азии. Эта Азия помогла увидеть мне себя со стороны. Как и любое путешествие, в общем-то. Из постижения себя и Азии и сложились эти романы. А потом и трилогия. Не специально, а спонтанно. Восток как созидание («Книга Синана» – роман об османском архитекторе), Восток как разрушение («Цунами» – роман о цунами 2004 года). И Восток как ничто («Фес»). Ну, критики так говорят. Хотя все это, конечно, в первую очередь о современном человеке. О том, как с помощью Азии увидеть себя таким, какой ты есть сегодня.
– Каковы творческие планы на будущее?
– В августе у меня выходит новый роман «Музей имени Данте». Это целиком наша история, с нашими 90-ми, с нашими 30-ми, с нашей провинцией и современной Москвой. В планах же – написать, как я уже говорил, «Саметь».
– Поздравляю с готовящимся к выходу романом! Жду с нетерпением его появления. Мне хотелось бы завершить нашу беседу Вашей поэтической подборкой. От имени Гостиной желаю Вам удач творческих и жизненных. До новых встреч!
Интервью вела Вера Зубарева
________________________________
ГЛЕБ ШУЛЬПЯКОВ
ИЗ ЦИКЛА «СТИХИ НА МАШИНКЕ»
* * *
что напишет под утро снежком,
я уже научился читать –
ковыляет старуха с мешком,
а могла бы как птичка летать
– по такому снежку не спеша
хорошо до никитских ворот
а старуха из-за гаража
– и качается стая ворон
* * *
прозрачен как печатный лист,
замысловат и неказист,
живет пейзаж в моем окне,
но то, что кажется вовне,
давно живет внутри меня –
в саду белеет простыня,
кипит похлебка на огне,
который тоже есть во мне
и тридцать три окна в дому
открыто на меня – во тьму
души, где тот же сад, и в нем
горит, горит сухим огнем
что было на моем веку
(кукушка делает «ку-ку»)
– и вырастает из огня
пейзаж, в котором нет меня
в деревне
человек остается с самим собой –
постепенно дымок над его трубой
поднимается ровным, густым столбом,
но – перед тем как выйти с пустым ведром,
чтобы элементарно набрать воды,
человек зажигает в деревне свет,
развешивает облака, расставляет лес,
а потом устраивает метель или гром
(в зависимости от времени года) –
в сущности, этот человек с ведром
просто переходит из одного дома в другой –
и остается собой
* * *
ворона прыгает с одной
тяжелой ветки на другую –
здесь что-то кончилось со мной,
а я живу и в ус не дую,
небытия сухой снежок
еще сдувая вместо пыли
– так по ночам стучит движок,
который вырубить забыли
* * *
где этот птичий гомон, где
всё билась о причал
доска на каменной воде
– и вся ее печаль,
куда пропали, побросав
костюмы, господа –
зачем на веслах старый граф,
и в сапогах вода –
стучат на лавках в домино,
летит на борт канат,
там будет вечное кино!
и желтый лимонад –
а здесь железная трава
и мокрое бельё
полощет в небе рукава
– и зарастет быльём
* * *
низко стоят над москвой облака,
сквозь облака ледяного валька
стук раздается в сырой темноте —
всадники с гнездами на бороде
едут по улицам, свищут в рожок
и покрывается пленкой зрачок,
птичьим пером обрастает рука,
в белом зрачке облака, облака
* * *
человек на экране снимает пальто
и бинты на лице, под которыми то,
что незримо для глаза и разумом не,
и становится частью пейзажа в окне –
я похож на него, я такой же, как он
и моя пустота с миллиона сторон
проницаема той, что не терпит во мне
пустоты – как вода – заполняя во тьме
эти поры и трещины, их сухостой –
и под кожей бежит, и становится мной
* * *
гуляет синий огонек
в аллее дачного квартала
– не близок он, и не далек,
горит неярко, вполнакала
как маячок среди стропил
того, кто прошлой ночью эти
на землю сосны опустил
и звезды по небу разметил –
стучит его больной мелок,
летит в небесное корыто,
он это маленький глазок
за дверь, которая закрыта
* * *
в моём углу – бревенчатом, глухом
такая тишина, что слышно крови
толкание по тесным капиллярам
да мерная работа древоточцев –
ни шеи, ни руки не разгибая,
в моем углу я словно гулливер,
то с этой стороны трубы подзорной
смотрю вокруг – то с этой
(меняя мир по прихоти моей)
но слышу только равномерный скрежет
– пройдет еще каких-нибудь полвека,
изъеденный, дырявый – угол мой
обрушится под тяжестью себя
и только скобы новый гулливер –
изогнутые временем, стальные
поднимет из травы на свет и скажет
умели строить
* * *
качается домик
на белой воде
бульварного неба –
а, может, нигде
– качается
между бульваров
москва (давно
опустели москвы
рукава) – одна
по привычке
дворняга нужду
справляет в ее
позабытом углу
(мелькает как облако
жизнь в голове)
– и дальше бежит
по небесной
москве
* * *
моя стена молчит внутри;
на том конце стены горит
фонарь или окно без штор –
отсюда плохо видно, что
я слышу только скрип камней
прижмись ко мне еще плотней
кирпич бормочет кирпичу
– стена молчит, и я молчу
* * *
гуди, гуди – мой черный ящик,
на пленку сматывай, пока
мой привередливый заказчик
не обесточил провода
– пока потрескивает сверху
его алмазная игла
я не закрою эту дверку –
мне по душе его игра,
в которой медленно и тускло,
без препинания и шва,
слова прокладывают русло
реки наверх – а жизнь прошла
* * *
во мне живет слепой, угрюмый жук;
скрипит в пустой коробке из-под спичек
шершавыми поверхностями штук
хитиновых – и кончиками тычет –
ему со мной нетесно и тепло
годами книгу, набранную брайлем,
читать в кармане старого пальто,
которое давным-давно убрали
* * *
кому-то облако во благо,
кому-то темный переход –
бежит бездомная собака,
как будто кто-то ее ждет
из чернозема смотрят окна,
горит под окнами закат –
давно повесил бы замок на
да жалко брошенных щенят
пальто
набрасывается на человека –
обрывает ему пуговицы, хлястик;
выкручивает рукава и карманы –
трёт / мнёт / рвёт / режет
а потом выбрасывает на вешалку,
и человек висит в кладовке –
забытый, никому не нужный
– и тяжело дышит,
высунув розовую
подкладку
* * *
старых лип густая череда
гнезда в липах словно черепа –
тихо наверху во тьме стучат:
завтра будет сильный снегопад
а пока на небе карусель,
плещет в небе стая карасей,
комья по настилу, гром копыт –
я стою, зима во мне летит
* * *
мой стих
слепой как птица на ветру,
облепленный пером
чужих имен – как вкус во рту,
который незнаком –
на вечном обыске, по швам
всё ищет край времен,
как много будущего – там
как холодно мне в нем
* * *
человек состоит из того, что он ест и пьет,
чем он дышит и что надевает из года в год
– вот и я эту книгу читаю с конца, как все;
затонувшую лодку выносит к речной косе,
ледяное белье поднимают с мороза в дом
и теперь эти люди со мной за одним столом;
тьма прозрачна в начале, и речь у нее густа –
открываешь страницу и видишь: она пуста
* * *
невысокий мужчина в очках с бородой
на чужом языке у меня под луной
раскрывает, как рыба, немые слова —
я не сплю, ты не спишь, и гудит голова
— значит, что-то и вправду случилось со мной,
пела птичка на ветке, да стала совой,
на своем языке что-то тихо бубнит
и летит в темноте сквозь густой алфавит
* * *
в зябких мечетях души бормочет
голос, который не слышно толком,
красный над городом кружит кочет
и притворяется серым волком –
сколько еще мне бойниц и башен?
улиц-ключей на крюках базара?
город ночной бородой погашен
и превращается в минотавра
* * *
как долго я на белой книге спал,
и книга по слогам меня читала,
а розовый скворец вино клевал,
ему вина всегда бывает мало —
как сладко, проникая между строк,
ловить ее некнижное теченье,
пока во тьме земли копает крот,
мой город-крот, темно его значенье
* * *
…немногих слов на лентах языка,
но слишком неразборчива рука,
и древо опускается во тьму,
затем что непостижная уму
из тысячи невидимых ключей
сплетается во тьме среди корней
и новый намывает алфавит, —
ручей петляет, дерево горит
* * *
на дне морском колючий ветер
гоняет рваные пакеты,
а где-то в небе крутит вентиль
жилец туманной андромеды —
и дождь стучит над мертвым морем,
соленый дождь в пустыне света,
как будто щелкает затвором
создатель третьего завета
— но стрелы падают сквозь тучи,
не достигая колыбели,
по-колыбельному певучи,
неотличимые от цели
* * *
когда размечены по небу
перед закатом облака,
мне безымянную планету
неплохо видно из окна –
она без устали пустыми
на небе звездами бренчит,
она одна в моей пустыне
– и пёстрый сумрак сторожит
* * *
тебе, невнятному – тому,
кого уже почти не слышу,
скоблящий взглядом темноту,
и дождь ощупывает крышу,
так понемногу голос твой
футляр, оставшийся от речи –
мне, безъязыкому, в глухой
– с тебя наброшенной на плечи