ИРИНА КОТЕЛЬНИКОВА ● ЕЩЁ ЖИВА ДЕРЕВНЯ ЗА ПРИГОРКОМ.

 * * *

От шагов, за ветхою подкладкой

звякают советские копейки.

Ходит-бродит память по ограде

в чёрном пиджаке и телогрейке.

 

Справится с хозяйством немудрёным,

сядет на потёртое крылечко

память с бабьим именем Матрёна.

А на левой     вдовие колечко…

 

Покупали в городе с Егором

те, что по цене не дорогие.

Жили-были в радости и горе   

два кольца… Одно уже в могиле.

 

Схоронила лет тому пятнадцать,

и одна тихонечко стареет.

С пиджаком не хочет расставаться.

Говорит: в Егоровом     теплее.

 

* * *

Едва видна проезжая дорога.

Восстановить? Без надобы, и лень.

Растёт на опустевших огородах

чертополох забытых деревень.

 

Сорвать цветок и в мыслях не потянет.

Не для букетов пышных красота.

Колючий, как занозистая память

у основанья сгнившего креста,

 

он кажется таинственным и древним.

Таблички нет. Остался только гвоздь.

И не понять, где кончилась деревня,

где начался безжизненный погост…

 

* * *

Ещё жива деревня за пригорком…

Висит на прясле тканый половик.

Ещё сметана в кринке не прогоркла.

От тяжких дум подсолнух не поник.

 

Ещё жива бобылка баба Фрося.

Подол     узлом. Шагает на покос.

Ей нужно жить, покуда ноги носят.

А где помрёт, там будет и погост…

 

 

* * *

На опечаленных равнинах

стернина с грязью пополам.

Повтором к песне журавлиной

звонят в селе колокола.

Спешат к заутрене старушки,

из грязи тянут башмаки,

и в жестяной церковной кружке

звенят всё глуше медяки.

Они помянут близких, дальних

под крик прощальный журавлей,

а снег торжественно-печальный

укроет месиво полей,

и белым саваном он ляжет

на деревенские дома…

И та, что первой выйдет, скажет:

“Ну, слава Господу! Зима!”

 

* * *

Перезвоном тихим, нежным

серебрится память-грусть.

Под покровом белоснежным

спит есенинская Русь.

 

Покосившиеся хаты,

шапки снега набекрень…

Новорусские палаты

не вплетаются в плетень.

 

И несорванный подсолнух

свесил голову от дум.

Перемалывает молох

подступившую беду.

 

“Гой, ты Русь моя, родная…”

Плачь, поэт святой Руси!

А от края и до края

та же неба плещет синь.

 

Перезвоном тихим, нежным

отдалённый благовест.

Под покровом белоснежным

позолотой  в небо  крест.

 

 

* * *

Усталые глаза и руки

со вздутыми узлами жил.

В окно, поглядывая грустно,

старик всё думает “про жизнь”.

 

Старуха померла некстати…

Сегодня ровно сорок дней.

А ведь была такою статной,

не замечал болезни в ней!

 

Легла тихонечко под вечер,

сказала: “Трепетно в груди.

Ты не топи сегодня печку,

присядь со мною, посиди”.

 

А он ещё и возмутился:

Чего старухе, мол, взбредёт!

Вот из-за дров и не простился,

не думал, что сейчас помрёт.

 

Глядит в окно старик, не видя,

слезами застлан белый свет.

Сидит и думает о жизни,

а жизни будто бы и нет…

 

* * *

Я выросла под скрип “шагов гигантских”.

Их смастерил сосед на пустыре.

Мы в летних сумерках играли в прятки,

и можно было спрятаться в траве,

и за бревном, ошкуренным для сруба.

“Царевич”, “королевич” и “портной” –

я отсыпалась утром беспробудно

в кладовке с занавескою цветной.

А старое истёртое крылечко

от солнца золотилось, и дворцом

казался дом с простой железной печкой,

и золотым казалось мне крыльцо.

 

* * *

Треск сушняка в лесу, как выстрел

бьёт вхолостую     на испуг.

Взметнулась белка, чтобы скрыться.

Затих вдруг дятла перестук.

 

Смешные… Это просто ветка!

Какие могут быть враги!

В крови таёжные заветы   

я родилась среди тайги.

 

Шаман-гора и оберегом,

и тайным знанием была.

Здесь самородки мыли деды

почти у самого села.

 

Но улеглись былые бури.

Ржавеет драга под бугром.

Золотари навек уснули,

и смыт Витимом отчий дом.

 

Треск сушняка. Иду тропою,

порою видимой едва.

Душа наполнена покоем,

и ясно всё, как дважды-два.

 

* * *

Багул не выразить в словах     

они бедны, когда на сопках

весна раскинет покрова,

и на прогалинах и тропках,

на каждом робком пятачке

вдруг заалеет, вспыхнет кустик…

Навстречу солнечной мечте

сбегу в багул от зимней грусти.

Сбегу в багуловый рассвет!

Сегодня ночью мне приснилось,

что там, где льётся дивный свет,

однажды детство заблудилось.

 

 * * *

От шагов, за ветхою подкладкой

звякают советские копейки.

Ходит-бродит память по ограде

в чёрном пиджаке и телогрейке.

 

Справится с хозяйством немудрёным,

сядет на потёртое крылечко

память с бабьим именем Матрёна.

А на левой     вдовие колечко…

 

Покупали в городе с Егором

те, что по цене не дорогие.

Жили-были в радости и горе   

два кольца… Одно уже в могиле.

 

Схоронила лет тому пятнадцать,

и одна тихонечко стареет.

С пиджаком не хочет расставаться.

Говорит: в Егоровом     теплее.

 

* * *

Едва видна проезжая дорога.

Восстановить? Без надобы, и лень.

Растёт на опустевших огородах

чертополох забытых деревень.

 

Сорвать цветок и в мыслях не потянет.

Не для букетов пышных красота.

Колючий, как занозистая память

у основанья сгнившего креста,

 

он кажется таинственным и древним.

Таблички нет. Остался только гвоздь.

И не понять, где кончилась деревня,

где начался безжизненный погост…

 

* * *

Ещё жива деревня за пригорком…

Висит на прясле тканый половик.

Ещё сметана в кринке не прогоркла.

От тяжких дум подсолнух не поник.

 

Ещё жива бобылка баба Фрося.

Подол     узлом. Шагает на покос.

Ей нужно жить, покуда ноги носят.

А где помрёт, там будет и погост…

 

 

* * *

На опечаленных равнинах

стернина с грязью пополам.

Повтором к песне журавлиной

звонят в селе колокола.

Спешат к заутрене старушки,

из грязи тянут башмаки,

и в жестяной церковной кружке

звенят всё глуше медяки.

Они помянут близких, дальних

под крик прощальный журавлей,

а снег торжественно-печальный

укроет месиво полей,

и белым саваном он ляжет

на деревенские дома…

И та, что первой выйдет, скажет:

“Ну, слава Господу! Зима!”

 

* * *

Перезвоном тихим, нежным

серебрится память-грусть.

Под покровом белоснежным

спит есенинская Русь.

 

Покосившиеся хаты,

шапки снега набекрень…

Новорусские палаты

не вплетаются в плетень.

 

И несорванный подсолнух

свесил голову от дум.

Перемалывает молох

подступившую беду.

 

“Гой, ты Русь моя, родная…”

Плачь, поэт святой Руси!

А от края и до края

та же неба плещет синь.

 

Перезвоном тихим, нежным

отдалённый благовест.

Под покровом белоснежным

позолотой  в небо  крест.

 

 

* * *

Усталые глаза и руки

со вздутыми узлами жил.

В окно, поглядывая грустно,

старик всё думает “про жизнь”.

 

Старуха померла некстати…

Сегодня ровно сорок дней.

А ведь была такою статной,

не замечал болезни в ней!

 

Легла тихонечко под вечер,

сказала: “Трепетно в груди.

Ты не топи сегодня печку,

присядь со мною, посиди”.

 

А он ещё и возмутился:

Чего старухе, мол, взбредёт!

Вот из-за дров и не простился,

не думал, что сейчас помрёт.

 

Глядит в окно старик, не видя,

слезами застлан белый свет.

Сидит и думает о жизни,

а жизни будто бы и нет…

 

* * *

Я выросла под скрип “шагов гигантских”.

Их смастерил сосед на пустыре.

Мы в летних сумерках играли в прятки,

и можно было спрятаться в траве,

и за бревном, ошкуренным для сруба.

“Царевич”, “королевич” и “портной” –

я отсыпалась утром беспробудно

в кладовке с занавескою цветной.

А старое истёртое крылечко

от солнца золотилось, и дворцом

казался дом с простой железной печкой,

и золотым казалось мне крыльцо.

 

* * *

Треск сушняка в лесу, как выстрел

бьёт вхолостую     на испуг.

Взметнулась белка, чтобы скрыться.

Затих вдруг дятла перестук.

 

Смешные… Это просто ветка!

Какие могут быть враги!

В крови таёжные заветы   

я родилась среди тайги.

 

Шаман-гора и оберегом,

и тайным знанием была.

Здесь самородки мыли деды

почти у самого села.

 

Но улеглись былые бури.

Ржавеет драга под бугром.

Золотари навек уснули,

и смыт Витимом отчий дом.

 

Треск сушняка. Иду тропою,

порою видимой едва.

Душа наполнена покоем,

и ясно всё, как дважды-два.

 

* * *

Багул не выразить в словах     

они бедны, когда на сопках

весна раскинет покрова,

и на прогалинах и тропках,

на каждом робком пятачке

вдруг заалеет, вспыхнет кустик…

Навстречу солнечной мечте

сбегу в багул от зимней грусти.

Сбегу в багуловый рассвет!

Сегодня ночью мне приснилось,

что там, где льётся дивный свет,

однажды детство заблудилось.