РУДОЛЬФ ФУРМАН ● ПОСЛЕ ПЕРЕВАЛА -

* * *
Не говори о времени. Пока
ты говоришь – оно уже другое,
оно вошло в другие берега
и в них течет, и говорить – пустое,
и ни к чему усталые слова,
они – как отгоревшая листва,
как медяки, от времени затерты,
а новых нет, они еще в аорте
кипят, но тотчас вырвутся на свет,
когда придет их срок, но лучше все же,
не торопясь, осмыслить и понять,
что времени должны мы возвращать
и чем оно обязано нам тоже.

ПРОЩАЛЬНАЯ ПРОГУЛКА

Пока нетерпеливый ветер

дыханием спокойным дышит,

не рвет листву с осенних веток,

а стережет ее, как дичь,

определяя по приметам –

срок осени еще не вышел, –

и выжидает, будто сеттер,

когда ее врасплох застичь.

Пойдем, пройдемся по аллеям,

подышим горечью осенней,

пока пропитан воздух ею,

а ветер сдержан, но едва.

Пойдем, пройдемся, поглазеем

до эры жертвоприношений,

пока на ветках пламенея,

еще живет, живет листва.

НЕЗНАКОМКА

Она была чертовски хороша:

куда-то по делам своим спеша,

она не шла, она почти летела

навстречу мне, и не было ей дела,

что я смотрю, как женщина летит,

как волосы ей солнце золотит,

как легок шаг, как гибко ее тело…

…Ну вот, прошла, вернее – пролетела,

а я смотрел ей, уходящей, вслед,

и не было ни грусти, ни отчаяния –

от незнакомки все струился свет

и красоты ее и обаяния.

ИГРА

Не я играю словом, а оно

со мной играет, манит и пугает.

И так у нас сложилось с ним давно.

Над ним мне власти не было дано,

его ж всевластье было мне как милость,

которая то временами длилась,

то обрывалась резко, шла на дно,

и я в молчанье попадал, как в рабство,

и мучился, и недоумевал,

и все же и надеялся, и ждал

освобожденья от его тиранства.

И вновь в игру со словом я вступал,

верней, оно в игру со мной вступало –

то ластилось, то ласки не хватало

и было нестерпимо… Но был рад

общенью с ним и к горечи утрат

его привык и был готов я к муке,

лишь слово возвращалось бы на круги.

ГОРЬКАЯ ИРОНИЯ

То ли со временем я в разнобой,

то ли средь дней проживаю унылых –

вечное недовольство собой,

вечная неуверенность в силах.

Может, поэтому я и пишу

грустную лирику – не до веселья,

и никого, никого не прошу

о понимании и снисхожденьи.

Вжился давно в эту грустную роль,

а без нее на душе неуютно,

вне этой роли – фантомная боль

будет преследовать долго и нудно.

А все попытки меня веселить,

знаю, закончатся полным провалом.

Лучше и проще меня не любить,

дел не иметь с неудавшимся малым.

ЗАРИСОВКИ В МЕТРО

Юноша у дверей

с большим апельсином в руке

на фоне черной футболки.

Еврейская женщина –

худенькая, в парике,

одетая как с иголки.

А эта – лет пятидесяти,

на полтора сиденья,

с кофе и бутербродом.

Подростки-девчонки

с закупоренными ушами,

привязанными к айподам.

Пьющий всю дорогу воду

усталый мужчина, брюнет.

Наверное – диабет.

Много читающих,

дремлющих и седых…

Каких только нет!

Группа студентов.

Хохот. Громкие голоса.

Хорошая у них полоса.

На этот раз

ни музыкантов,

ни попрошаек нету.

Вот так, через день,

а бывает и чаще,

в Манхэттен еду.

ИСПОВЕДАЛЬНОЕ

Не отрастил я крылья –

и поделом.

Не должен летать

боящийся высоты.

Времени мало.

Скоро на слом.

Не до крыльев.

Прости.

Только душа моя

ни при чем –

ей летать еще предстоит.

Она не материя,

не горит огнем,

а наступит срок –

полетит.

Невесомой

неведом страх,

нету тела –

и нету пут.

Ей летать еще

в небесах.

Сколько там,

на небе, живут?

* * *

По сосновому лесу,

по каждой сосне в том лесу,

по виду их стройному,

по их теплоте человечьей

тоскую, проснувшись

средь ночи в четвертом часу

на даче в горах Аппалачах,

от бора далече.

На Псковщине он,

в холмистом, озерном краю,

небес синеву достающий

вершинами сосен,

где я отдыхал много лет,

где считал, что в раю,

наверное, хуже

и в жаркое лето и в осень.

Как сестры, те сосны

все статны и как на подбор.

Лесному семейству

и ветра, и солнца там вволю,

и мягкая поступь по мху,

и движенью простор,

и воздух настоен

до горечи легкой на хвое.

А здесь, в Аппалачах,

где елки да лиственный лес,

где дышится легче,

чем в жарком и влажном Нью-Йорке,

мне бор этот видится

в прошлом одним из чудес,

подобно тому,

как луна была чудом для Лорки.

ПОСЛЕДНЯЯ ОСЕНЬ

Моим дорогим братьям

А будет когда-то последняя осень,

я буду печален и, может, несносен,

пытаясь волненье унять.

Пейзаж ее будет, как прежде, роскошен,

а я этой жизнью изрядно изношен,

привыкший за годы терять.

Ни холодно в городе будет, ни жарко,

пройду по аллеям промокшего парка

и павшей листвой пошуршу.

А лучшего мне и не нужно подарка,

чем воздухом этим, густым, как заварка,

я вдоволь еще подышу.

Прощание будет у нас молчаливым,

без слов я скажу, что всегда был счастливым,

когда приходила она,

и в городе, с каждым ее появленьем,

стихами я жил и ее вдохновеньем,

и грустью, что черпал до дна.

* * *

Пора признать,

что стихотворства пыл

в мои года смешон и неуместен,

и опыт мой, что я за жизнь скопил,

мне только самому и интересен,

что на Парнасе давка, толчея

и там нужна недюжинная сила,

а я без чувства локтя и плеча

могу прожить, как лошадь без удила.

Тщеславья моего растаял дым…

Давно пора пожить без мельтешенья.

Как говорят: «Дорогу молодым!»

А мне бы – тишину уединенья.

СРОК ЖИЗНИ

Конечно, сколько жить – не отгадать.

Не стоит из-за этого страдать.

Какого черта знать ухода срок,

пока еще не выучен урок

с судьбой своей нелегкой примиренья

и с тем, что будет так, как скажет Бог.

В неведенье, наверно, есть свой прок,

но восстает душа против смиренья,

в котором есть какое-то презренье

и обреченность… Времени поток

несет к финалу… Нужен ты, не нужен,

он, по определению, бездушен

и не идет ни с кем на диалог.

* * *

Осень. Понедельник, вторник, среда…

Обстоятельств тянущаяся череда

кажется неодолимой…

В голову лезет какая-то ерунда,

от которой не останется и следа,

а время в это время проходит мимо.

И оно, возможно, и знать не знает,

что в счет моей жизни не попадает,

потому что бесцветным дням не веду счета…

Но впереди четверг, пятница и суббота…

И надежда, что не будет безвременья пытка,

а запомнятся чьи-то глаза, улыбка,

письмо, одинокое дерево, рукопожатие, слово,

которое, говорят мудрецы, всему основа.

А в воскресенье… Воскресение не состоится,

если от быта привычного не отключиться,

а потому из прожитых дней извлеку урок –

буду смотреть, как в небе осеннем летают птицы,

и как умирают листья, ложась, как щенки, у ног.

ВОРОБЬИ

Утром рано, когда

успокоится только ненастье

и сугробом прижмется

обессиленно к самым дверям,

соберу со стола я

скупого вчерашнего счастья

урожай небогатый,

чтоб бросить на корм воробьям.

Мне их жалко, признаться,

взъерошенных, серых, упрямо

остающихся здесь,

несмотря ни на что, зимовать.

Им бы греться на солнце

на склонах горы Фудзияма,

им бы в Индии, что ли,

короткий свой век проживать.

А они по России,

по полям ее, селам, дорогам

разлетелись, прижились,

закалились в ее холодах.

Беспокойное племя –

то слетается стаей к порогу,

то на ветках нахохлится,

то на крышах и проводах.

Горсть вчерашнего счастья

с ладони им высыплю на снег.

Урожай небогатый

им, может быть, жизни продлит,

обогреет, когда

невзошедшее солнце погаснет

и ненастье опять

темной ночью в окно постучит.

* * *

Я смотрю туда, за облака,

там, за ними, пустота и холод,

океан бездонный и века

времени ушедшего… Есть повод

ощутить песчинкою себя

в этом громадье необозримом,

ближе – голубым и выше – синим,

и понять, что я – его частица,

без которой, хоть и на микрон,

если б мне не повезло родиться,

все-таки ущербным был бы он.

* * *

Валентине Алексеевне Синкевич

Доверюсь чувствам, знаю – не обманут,

и ни к чему суждения ума

холодные, когда дожди настанут,

падет листва и жизни поздней грани

начнет чернить печальная сурьма.

Ни кто, ни что уже не в состоянье

их нотою фальшивой исказить –

ни ледяного севера дыханье,

ни вечеров коротких догоранье,

ни шум дождей, не устающих лить.

Все будет правдой горькой, обнаженной:

и этот город зябкий, но родной,

и люди в нем, и поздний свет оконный,

и парк промокший и немногословный,

и мелкий дождь, и тот, что обложной.

Ход времени и тяжек, и неспешен,

как будто Командоровы шаги…

Мне он по нраву, он, как люди, грешен,

в печали светел и не безутешен.

И тянет душу отдавать долги.