АННА НАТАЛИЯ МАЛАХОВСКАЯ ● ОТКУДА ВЗЯЛАСЬ ТЬМА ● ПРОДОЛЖЕНИЕ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ (Начало см. выпуски 57, 58 и 59)

Глава первая. НОВЫЙ ГОД

Картина первая

За густой стеной тумана, за сырыми кирпичами старого петербургского дома. Коммунальная кухня. У стола с толстыми дубовыми ножками Аня чистит картошку. Старуха в грязной красной кофте помешивает что-то в котелке, кипящем на плите: резкие сухие черты лица, надо лбом – жёлтый локончик. Женщина в красном халате бежит с тазом в руках. Хозяйки суетятся. Мелькают руки, ноги. Саша в костюме бирюзового цвета наливает воду в вазу с цветами.

Старуха в красной кофте: Цветочки принесли! Хе-хе! Цветочки. Цветочки-то из трупиков растут.

Саша оглядывается.

Полная дама в кремпленовом платье (визжит): Мама, опять у тебя сало горит!

Выбегает маленькая старушка, тощая, как мальчишка. Растрёпанная, босиком. Начинает перекладывать сало. Женщина в красном халате бежит с горшком в руках. Появляется аккуратная старуха в белом платочке на голове, в заштопанном платьи до пят.

Маленькая старушка (почтительно): С наступающим, Александра Андреевна!

Александра Андреевна : С наступающим. (Идёт к своему столу, раскрывает банку с квашеной капустой).

Старуха в красной кофте: Александра Андреевна, как ваша капустка пахнет аппетитно! Не дадите попробовать?

Старуха накладывает капусты себе в миску, облизывая пальцы и восхищённо причмокивая.

Александра Андреевна (обращаясь к маленькой старушке): Евгения Ивановна, а вы думаете куда вашего Валерика на работу-то устраивать?

Сумерки сгущаются. Аня чистит картошку. Перед ней на столе тикает будильник. К раковине бежит дама в кремпленовом платье, сталкивается с женщиной в красном халате, у которой падает из рук веник.

Женщина в красном халате поднимает веник, уходит. Аня сидит на кухне одна, чистит картошку.

Картина вторая

Из тёмного коридора выходит сосед Валерик.

Аня оборачивается, кивает и снова склоняется к миске с картошкой.

Аня выбрасывает очистки в ведро, режет картошку.

Валерик: Между прочим, а у Володьки на стене – это чей рисунок? Не твой, случайно?

Аня: А что?

Аня, покраснев, кивает.

Валерик: Ну что ты губишь свой талант?! Ты на руки посмотри! Эх, моя бы воля! И зачем нужна эта картошка?

Аня: Для салата.

Аня: Ага, в гости.

Валерик: Мои тоже смываются.Так вы что, с Володькой одни остаётесь?

Аня хочет ответить, но начинает кашлять.

Валерик: Пойди ляг, ты же больна!

Аня (сквозь кашель): А кто же за меня? (кивает на стол, заваленный продуктами и посудой).

Аня, кончив кашлять и отдышавшись, направляется к крану вымыть руки. Отделяясь из тьмы коридора, к крану кидается старуха в грязной красной кофте. Аня садится, ждёт. Старуха отходит от крана: с её скрюченных пальцев капает вода. Аня направляется к крану – старуха – за ней, едва не сбивает её с ног. Аня моет руки. Старуха в своём углу с грохотом швыряет тазы и миски. Аня садится к столу, режет огурец.

Старуха (обращаясь к Аниной спине): Тьфу, мерзость какая! Говорили, хороший фильм, я пошла, пятьдесят копеек заплатила!

высыпает в миску нарезанный огурец).

Аня (про себя): Нет, что за глупости: Новый год это одна формальность и ничего не значит.

Аня направляется к крану, старуха перебегает ей дорогу.

Картина четвёртая

Маленькая тёмная комнатушка. В углу тускло горит новогодняя ёлка. Быстрая танцевальная музыка мечется от стены к стене. Между шкафом и стеной топчутся Саша с Володей. Грязные тарелки, пустые бутылки. Аня смотрит на часы: два часа. Она выливает в бокал остатки шампанского, пьёт.

Аня (шёпотом): Поздравляю! У тебя сейчас – ровно 12!

Танец кончился, звучит грустная мелодия.

Аня: Мне показалось, в дверь кто-то стучит.

Её сосед-морячок (подмигивает): Пить меньше надо! (поднимается, приглашает Сашу танцевать).

Аня (вздрагивает): Нет, правда стучат! Вы разве не слышите?

Саша: Ну, у Аньки сегодня слуховые галлюцинации. Не надо было вставать: наверняка опять температура.

Аня (про себя) Прямо как у Метерлинка. Только здесь никакая судьба не придёт, даже скучно.

Морячок (Володе): Слушай, поставь что-нибудь повеселей.

Володя роется среди пластинок Раздаётся громкий стук в дверь. Володя открывает. Из тёмного коридора пахнуло затхлостью. На пороге – Валерик в нарядном костюме. Он манерно кланяется и садится к столу.

Саша: Ну, я пойду, мама уже, наверное, беспокоится.

Морячок выходит в коридор проводить её.

Валерик (Ане): Дай вина.

Аня: Уже нет. Выпили.

Валерик (криво ухмыляется): Нет? А это – что? (хватает бутылку с лимонадом, наливает в чашку).

Аня (пытается выхватить у него бутылку): Это же лимонад!

Валерик подносит чашку к губам, пробует – и с отвращением швыряет чашку об пол. Громкий звон разбиваемого фарфора.

Аня: Ты что?

Валерик: Ах вы суки, сволочи, жадюги! Вина в Новый год пожалели!

Аня: Ты пьяный! Уходи сейчас же!

Володя (хватает Валерика поперёк туловища): Уходи, дрянь!

Драка. На пороге появляется белобрысый приятель Валерика.

Картина пятая

Тёмный коридор. Вверху горит тусклая лампочка. Множество дверей в один ряд. Из одной доносятся крики: Пей, гад! Пей, мне не жалко! Из другой выглядывает Аня: растрёпанная, в разорванной на спине шёлковой блузке. Из первой двери высовывается Валерик и, торжествуя, притоптывает на неё ногой. Аня прячется. Валерик убирается в дверь. Аня снова выглядывает, пытается подбежать к висящему на стене телефону. Валерик выбегает и вырывает телефон из стены – шмякает его об пол и начинает пританцовывать на его обломках.

Валерик: Так и тебя, гадину! Мозги по полу размажем!

Валерик убирается в свою комнату. Оттуда доносятся крики: Пей, убьём! Убьём гадину! Аня подбегает к двери в комнату Валерика, заглядывает: Валерик у окна борется со своим дружком и пытается выкинуть его в окно, Володя, растерянный, сидит на диване у двери. Аня хватает его за рукав, вытаскивает и впихивает в соседнюю дверь, к соседке. Соседка в белом платочке подаёт ей своё тощее пальто, резиновые сапоги. Аня одевается, дрожа, оглядывается на дверь Валерика, но он как раз занят: звенит разбитое телом его дружка оконное стекло. Старуха в платке выпускает Аню с чёрного хода. По коридору крики: убьём! Убьём!

Картина шестая

Ночная улица. Аня бежит в худых сапогах, разбрызгивая грязь. Будка телефона-автомата. Аня дрожащим пальцем набирает номер.

Аня: Это милиция?

Голос из трубки: Какой район?

Аня: Тут человека убивают.

Голос из трубки: Какой район?

Аня: Октябрьский.

Голос из трубки произносит номер телефона, короткие гудки.

Аня (опускает ещё одну монету, набирает названный номер): Это милиция?

Голос из трубки: Что у вас?

Аня: Человека убивают. Улица Садовая, дом 90, квартира 11.

Из трубки голос – что-то нечленораздельное, короткие гудки.

Аня бежит к другому автомату. Запыхалась, по лицу течёт растаявший снег.

Аня: Это милиция?

Голос из трубки: Что вам надо?

Аня: Вы записали, вы приедете? Садовая, дом 90, квартира 11. У нас человека убивают!

Голос из трубки: Вы думаете, вы одни у нас Новый год встречаете? (короткие гудки).

Картина седьмая

Бабушкинакомнатушка. Темно, без света. С улицы – настойчивый заунывный вой: Горь-ко! Горь-ко! Горь-ко! Быстрые шаги по коридору, вбегает Аня, запирает дверь на ключ. Останавливается, оглядываясь как бы в недоумении. Воздух в комнате кажется ей разбавленным чёрными чернилами, она боится, что запачкается, если войдёт в него. Наконец, содрогнувшись от брезгливости, она делает шаг вперёд, доходит до окна. Дышать тяжело, и жарко, и нет воздуха. Она распахивает форточку, прижимается лбом к оконному стеклу.

За стеной невнятный шум нарастает. Аня машинально оборачивается – и снова прижимается лбом к стеклу.

Громкий шум, слышны крики.

Аня: Может быть, из-за этого? Как ты думаешь?

Голос Валерика: А-а, струсил?! В штаны от страха наложил?

Удары ногами в дверь. Аня смотрит на дверь, как завороженная.

Аня: Ян, что же это?

Удары в дверь. Со стены осыпается штукатурка.

Голос Валерика: Открывай, убьём! По полу твои мозги размажем, ублюдок!

Аня (шепотом): Ян, Ян! Ты – не бойся, ведь сейчас уже милиция приедет. Смотри, сколько времени! Должны же они когда-нибудь приехать!

Дверь трещит

Глава вторая. АДРЕС

Ян долго рассматривал стул, приставленный боком к кровати. На этом стуле явно кто-то сидел – причём не до того, как он сам лёг в постель, а уже после того. И он никак не смог бы забраться в постель, если бы сначала сам поставил этот стул. Как он мог его придвинуть, уже находясь в постели? И зачем? Ночью к нему кто-то приходил. Неужели бабушка?

Он оделся и спустился вниз.

         И не только слышно.

И, в ответ на бабушкин вопросительный взгляд:

Бабушка подошла к нему, приложила ладонь ко лбу.

Ян поднял глаза.

         Ну конечно он говорил тебе о твоей опере! О чём же ещё? Что она ему очень понравилась!

И тут перед глазами вспыхнуло, словно написанное большими буквами:

УБЕРИ ГОЛОСА!

         Что за чушь! Какая неразбериха только ни приснится! Ты же знаешь, что во снах всё бывает перепутано, что их нельзя понимать буквально!

Раздался телефонный звонок, Ян снял трубку.

Думать было нечем. Ян рассматривал этот адрес, эти слова и цифры, словно они были каким-то шифром, который мог бы помочь ему справиться с подступившей тошнотой.

 

Глава третья. ПРИДИ, КАК ДАЛЬНЯЯ ЗВЕЗДА

Но уже сорвалась и исчезла роса, уже стоит Ян с пустым листком в руке. Он бросает его в траву и идёт прочь. Она бежит – но его всё равно не догнать. И не крикнуть, слова не вымолвить, словно ей рот заткнули.

Жёлтой пылью покрыта дорога, перед бездной красного неба стоит Ян: он что-то говорит, но не слышно. Разорвать жёлтую пыль, чтоб всё прошло, чтоб кончилась эта глухота! Но пыль не рвётся, не разрезать, не разбить: как мягкую подушку – не разрубить, как вязкое болото – не победить.

А в первый день, когда Аню только привезли в больницу, когда ей ещё было больно и душно, одна соседка по палате открыла форточку:

Потом она впала в оцепенение. И уже ни больно, ни плохо ей не было. Плоская белая фигура, раскинутые руки, пригвождённые иглами. Медленно срываются из капельницы и скользят по трубкам в вены, в бедную кровь напрасные химические капли.

Сквозь пыль возникает, наклоняясь, лицо матери. Тонкие губы, холодные с мороза, прикасаются к щеке. Вокруг разносится запах апельсин. Зачем-то надо лежать с открытыми глазами, изо всех сил напрягаться, чтобы не погрузиться снова в приятную жёлтую бесчувственность. Мать шевелит губами, что-то говорит, воркующий и в то же время отдающий металлом звук её голоса разносится по палате:

Вера Павловна помахала ей рукой и вышла из палаты. Аня разорвала конверт и дрожащей от усталости рукой поднесла к глазам бумагу.

Какое-то время, сдвинув брови, рассматривала это слово, будто оно могло улететь… или словно она пыталась найти что-то в очертаниях двух букв. Краем глаза увидела свою руку: неприятная рука, тощая, истаявшая, цвета свечки.

1Даже плечо ломит, будто камни таскаешь. В изнеможении она прислонилась к стене, вытерла пот со лба. Машинально съела полтарелки винигрета, выпила фальшивого больничного чая. Потом были уколы и омерзительное ощущение в тот момент, когда игла прокалывала вену. Терпеливо Аня всё это перенесла, глядя в сторону и ожидая конца. Когда сестра погасила свет в палате, она послушно убрала в тумбочку ручку и спрятанное письмо. Долго лежала, придумывая ответ. Наконец, шаги за дверью утихли, все больные уснули. Аня осторожно, стараясь не скрипнуть, отворила дверцу тумбочки, вытащила письмо, бумагу, ручку. Слабый свет из коридора падал к ней сквозь стеклянную дверь. И Аня, озарённая им, то быстро писала, то, нахмурившись, сосредоточенно вглядывалась в тьму между кроватями.

Она заснула раньше, чем успела кончить письмо, и на другое утро дописывала его, когда уже медсестра стояла у неё над душой: пора было нести почту вниз. Не подписавшись, Аня одним махом написала на другом листке адрес – для Володи, чтоб знал, куда посылать, дрожащими от усталости и спешки руками сложила оба листка треугольником, надписала – Володе – и отдала сестре.

Опустилась на постель и мгновенно погрузилась с головой в ту самую жёлтую беспамятную пыль: она так ласково засыпала всё тело. Одни руки, как чужие, остались на одеяле.

Соседки отпускали весёлые шуточки по поводу внезапного Аниного аппетита и её усердного труда. К вечеру они замолчали: Аня так и не просыпалась. Ночью вокруг неё бегали сёстры, приходили какое-то чужие врачи, потом её увезли. После завтрака на Анину койку поместили новую больную, и больше в палате об Ане не говорили.

Глава четвёртая. ПИСЬМО

Письмо – Ян не помнил, что ответил почтальону, как расписался, как, добежав до первого луча света, прямо на лестнице распечатал конверт.

Это были её слова. Такие странные буквы: словно измождённые калеки, они валются с ног. В первый момент Ян вообще ничего не понял: ни слова не разобрать, письмо дрожит в руках и один красный свет перед глазами. Он нагнулся ближе, крепче сжал в руках бумагу:

«Ян! Я пишу тебе так, как будто ты меня уже простил, хоть я знаю, что простить меня невозможно. И в то же время я знаю, что сейчас ты всё поймёшь. Я не сказала тебе неправду. Я просто хотела, чтоб у тебя не осталось никакой надежды, и мне казалось, что моё молчание тебе всё объяснит. Я не знала, что лучше было написать. Я просто боялась, что ты мне ответишь, потом я не смогу не ответить, и мы станем переписываться, и у тебя из-за этого всё время будет надежда. А ведь от надежды – вся боль! Я хотела, чтоб тебе не было больно. А помнишь, как ты крепко сжал мне тогда руку? Какая сильная это была боль, из-за неё я даже смогла не заплакать. И потом в вагоне они все смеялись, и отец внимательно смотрел мне в глаза, а я сидела совсем спокойная: я чувствовала, что ты держишь меня за руку. Наутро на руке оказался синяк: я прятала его от всех и потихоньку на него смотрела. Но в Ленинграде он пропал. И тогда у меня ничего не осталось, совсем ничего не осталось от тебя.

Зачем ты меня отпустил? Это правда, я – драконский человек, но зачем ты отдал меня злому дракону? В сыром и гулком замке так страшно умирать. Нет, не то, прости меня, я просто очень больна, ничего не соображаю. Но только не думай, что я очень несчастна. Наоборот. Смотри, сейчас я снова напишу: Ян! Если б ты только знал, какое это счастье!»

Внизу стукнула дверь: чьи-то шаги. Ян, сложив письмо, стал подниматься по лестнице. «Если б ты только знал, какое это счастье!»

Он поднялся ещё на одну площадку и раскрыл письмо снова:

Здравствуй, Ян! Видишь, снова я узнала это счастье. И пусть дракон подсматривает, что я пишу – он же всё равно ничего не поймёт. Сегодня мне кажется, я смогу объяснить тебе самое главное. Знаешь, чем я больше всего отличаюсь от тебя? Не тем даже, что я слабее тебя. Главное – мне всё время кажется, что я что-то должна и не делаю этого. Если я мою посуду, я мучусь тем, что должна стирать, если стираю – тем, что должна делать уроки. Даже когда я отдыхаю, мне кажется, что я как-то не так должна отдыхать. И только у вас этого во мне не было, когда мы уехали от отца и особенно – когда жили у бабушки. Тебе этого не представить, но не думай, что это – ерунда. Это так изматывает. Вот в этом, наверное, и кроется самое главное. Я не знаю, как иначе объяснить тебе. У меня была свобода выбора, но какая же это свобода, если мне всё время кажется, что я кому-то что-то должна? Если я буду с тобой, меня будет мучить совесть. Нет, не совесть, просто чёрная тень волочилась бы за мною всю жизнь, будто я совершила предательство. Ты пишешь, что ты остался жить из-за какого-то почти мистического ощущения, что всё должно стать хорошо. У меня такого чувства нет. Мне только иногда кажется, будто меня что-то очень медленно глотает. Лучше б уж скорей! Ты спрашиваешь, как я живу: но я, наверное, не жила. Я где-то ходила и делала всё, что делать не хотела, а хотела я всегда только лежать. У нас за шкафом плесень растёт, мама смеётся, что мы пенницилин выращиваем. Только не будешь меня презирать? – мне, кажется, нравилось, что у нас плесень. И ещё я совсем не хотела двигаться. Когда я видела несправедливость и торжествующих сволочей, я не могла встать и сказать им, что они – сволочи. И если я что-то должна тем, кто живёт рядом со мной, то я ничего для них не сделала. Я была ближе к тем, кто уже умер, ведь я тоже была неподвижна, как они. Видно, для человека такая жизнь не подходит, и я заболела. Лежу в больнице: что-то с лёгкими, врачи пока не понимают, что. И больше не надо притворяться, что я хочу есть, ходить и жить.

Всё, что было у вас, мне казалось прекрасной картинкой, которую я потеряла навсегда. И это твоё письмо меня поразило. Может быть, тебе я тоже что-то должна? Нет, ради бога, прости меня, но ты ведь всё равно меня понял. Осталось только одно сказать: про границу. Она ведь небольшая: кусок пустой земли, где ничто не растёт и никто не живёт. А то пространство, которое между нами, оно, правда, огромное, но ведь оно ничего не значит. Его на самолёте можно пролететь за три часа. Три часа – и ты здесь. Иногда я не могу понять, почему это невозможно.

Яничек, уже пора. Кончается наш разговор. Не пиши мне, и я не буду. Только всегда знай, что у тебя больше не будет такого друга, как я.Не беспокойся: врачи всё равно меня вылечат. Только никогда не умирай: как же я тут останусь совсем одна?»

В сыром и гулком замке

Поверх боли, на самом верху, замаячила мысль о том, что можно было бы опуститься на четвереньки и так добраться до своей комнаты и до постели. Но слева, из угла, на него кто-то настойчиво смотрел. Подавал ему сигналы. Вглядевшись, Ян понял, что это был не кто-то, а что-то: палка от швабры. Она сама пошла к нему в руки. Он дёрнулся к ней навстречу, ухватился. Бумажными губами выдавил:

                Обезболивающее.

Но больная нога проваливалась в какую-то другую реальность и даже грелась в ней. В этой реальности виднелось что-то белое, очень белое, гладкое и с золотым краном посреди, кажется, это была ванна, и в ней была вода, тёплая, и в этой воде было хорошо, в ней никакой боли не предвиделось. Но, когда он поднял глаза, он увидел над ней грязную стену. Эта возмутительная стена была обклеена чем-то вроде газет, и из неё кое-где высовывались рыжие кирпичи. Такою стена быть не должна, никакая стена не имела права выглядеть таким образом!

Справа,оттуда, где из крана шла тёплая вода, доносилось что-то вроде голоса, под спиной чувствовалась какая-то поддержка, что-то тёплое и доброе, может быть, это были руки, и проносилось над водой ощущение или сообщение о каком-то цветке, почему-то синем, хотя никакого цветка нигде было не разглядеть. Но он каким-то образом присутствовал в этом мире с тёплой водой, в котором вообще ничего не болело. С полки наверху высовывалось ватное деяло, из которого по-наглому торчал клок ваты. Это было некрасиво. А зато цветок, о котором шла речь, хотя его и не было видно, этот цветок был очень красивый.

«В СЫРОМ И ГУЛКОМ ЗАМКЕ ТАК СТРАШНО УМИРАТЬ».

И тут до него стало доходить, что выхода из этого помещения нет. Как он сюда поместился, здесь оказался, уже не вспомнить, но через ту дверь, через которую он входил (если входил), уже не выйдшь. Закрыто. Кромешный мрак. Ему припомнилось это странное слово, которое объясняло, что кроме него самого ничего уже на свете нет, и почудилось, что именно это слово залепило ему глаза и заткнуло рот.

Конечно, видно ничего не могло быть, мрак был кромешным, но запах проникал, сыростью и чем-то ещё, донельзя, до отвращения невозможным.

Этот запах был – красным.

Раздался крик. Ян не сразу сообразил, что вскрикнул он сам: ступил на больную ногу. В такую боль он никогда ещё не проваливался. И тут он понял, кто схватил его за ногу.

Его мама, его родная мама, не та, что казалась ему мамой в детстве, а настоящая. Это не она, конечно, позвонила сейчас Катержине. Из того мира, в котором она находилась, не позвонишь. Но она, может быть, навела руку того, кто прикоснулся в тот миг к телефону. Просто так прикоснулся. Навела эту руку не для того, чтобы сообщить названной матери своего сына что-то важное. А для того, чтобы сообщить что-то важное – и до крайности важное! – самому своему сыну.

Дверь распахнулась и вспыхнул свет: на пороге стояла Катержина.

Глава шестая. НОВЫЙ ВОЛОДЯ

Глава седьмая. ТОПОР С РЮШЕЧКАМИ

Теперь он повернулся к ней лицом.

– А что же может быть третье?

Глава восьмая. ОТКУДА ВЗЯЛАСЬ ТЬМА

ОТКУДА ВЗЯЛАСЬ ТЬМА

трёхлетнему человеку, что мы всё поймём и откроем, наверное, и пришло время действительно всё понять? Она привстала в постели и оглядела эту доску, светящуюся сейчас перед ней: в каждой клетке что-то происходило, там пели люди и летели шары в это счастливое небо, и она сама восседала, как на троне, на папиных плечах надо всей толпой и обозревала весь этот праздничный мир сверху, может быть, самая главная во всём этом торжестве и восторге.

 

 

Там не было никакого потока и перетекания, всё, что творилось в каждой из клеток, было обособлено от других: потоком была она сама, и она теперь спокойно перетекала, переплывала из одной клетки в другую, не сомневаясь уже в своих способностях познать всё и до конца. Всё теперь и наконец-то стало ясным до дна: словно бы она смотрела в воду, абсолютно прозрачную и недвижную, не всколыхнётся. Это было её чувство, собственной её больной головой воспринимаемое. И в то же время это спокойствие проникновения не смущалось тем движением, которое наблюдалось в каждой из этих клеток, и папа молодой, какой он был красавец, и куда всё делось, зачем помертвел взглядом? И зачем говорит он теперь, что знает будто бы абсолютную истину, истину в последней инстанции? Но тогда, в той живой клетке он шагал, и трещали сучья хвороста под ногами, и пел, и это была самая важная и единственная правда, и поэтому лес, который назывался бор и пахнул так одуряюще, он тоже пел, он соглашался с папой и говорил, переговариваясь вершинами там, в вышине, что, конечно же, всё добудем и что нам нет преград.

Глава девятая. ТАЙНА ЧУРИКОВ

   

-Ладно, думай-думай, а пока пора формуляр заполнять. Твой Мысливечек не дурак оказался! Двести лет на том свете, а какой ум! Какая прозорливость, можно сказать! Ты понимаешь, о чём я говорю?

Формуляр, этот лист бумаги с впечатанными в него графами – Ян только мельком на него взглянул. Промелькнул взглядом. Встал:

Ян стоял у открытого окна, прислонившись лбом к раме. Ему почему-то показалось, что грудь у него раскрыта – нараспашку. Стреляй, кто захочет. Ему представилась его собственная рубашка, фланелевая, тёплая, в сине-коричневую клетку, как она будет выглядеть, если он распахнёт сейчас пиджак и скажет «ну стреляйте, стреляйте, чего же вы ждёте!» Откуда взялась мысль о расстреле и кто мог бы его расстрелять? Ведь не добрый же его учитель, красивый старик, с шевелюрой, что сияет над его загорелым лицом, как серебро?

Теперь оставалось только спросить, кто такие они. И где будет проходить этот конкурс. Да, такой намечался план разговора, и Карел явно ждал этих вопросов, и даже наслаждался в предвкушении (надо бы познакомить его с бабушкой!), и словно бы прятал от него что-то, как конфету в золотой обёртке… в золотой фольге… игра в прятки… у бабушки… – и тут слово «чурики» выплыло вдруг из памяти и встало перед ним в полный рост.

Ян встал. Он дышал часто и с трудом, но перед ним всё вдруг прояснилось: словно сдёрнули занавеску.

С высоты того, что он сейчас понял, и Олдржих и та сцена на лестнице увиделись Яну какими-то мельчайшими, как песчинки на дне морском, крошками, ничего не значащими.

– Слово «Чурики» означает, что я не могу проиграть, даже если меня догонят или поймают. Достаточно только во время выкрикнуть это слово.

1drakonsky – бесчеловечный, жестокий

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ (Начало см. выпуски 57, 58 и 59)

Глава первая. НОВЫЙ ГОД

Картина первая

За густой стеной тумана, за сырыми кирпичами старого петербургского дома. Коммунальная кухня. У стола с толстыми дубовыми ножками Аня чистит картошку. Старуха в грязной красной кофте помешивает что-то в котелке, кипящем на плите: резкие сухие черты лица, надо лбом – жёлтый локончик. Женщина в красном халате бежит с тазом в руках. Хозяйки суетятся. Мелькают руки, ноги. Саша в костюме бирюзового цвета наливает воду в вазу с цветами.

Старуха в красной кофте: Цветочки принесли! Хе-хе! Цветочки. Цветочки-то из трупиков растут.

Саша оглядывается.

Полная дама в кремпленовом платье (визжит): Мама, опять у тебя сало горит!

Выбегает маленькая старушка, тощая, как мальчишка. Растрёпанная, босиком. Начинает перекладывать сало. Женщина в красном халате бежит с горшком в руках. Появляется аккуратная старуха в белом платочке на голове, в заштопанном платьи до пят.

Маленькая старушка (почтительно): С наступающим, Александра Андреевна!

Александра Андреевна : С наступающим. (Идёт к своему столу, раскрывает банку с квашеной капустой).

Старуха в красной кофте: Александра Андреевна, как ваша капустка пахнет аппетитно! Не дадите попробовать?

Старуха накладывает капусты себе в миску, облизывая пальцы и восхищённо причмокивая.

Александра Андреевна (обращаясь к маленькой старушке): Евгения Ивановна, а вы думаете куда вашего Валерика на работу-то устраивать?

Сумерки сгущаются. Аня чистит картошку. Перед ней на столе тикает будильник. К раковине бежит дама в кремпленовом платье, сталкивается с женщиной в красном халате, у которой падает из рук веник.

Женщина в красном халате поднимает веник, уходит. Аня сидит на кухне одна, чистит картошку.

Картина вторая

Из тёмного коридора выходит сосед Валерик.

Аня оборачивается, кивает и снова склоняется к миске с картошкой.

Аня выбрасывает очистки в ведро, режет картошку.

Валерик: Между прочим, а у Володьки на стене – это чей рисунок? Не твой, случайно?

Аня: А что?

Аня, покраснев, кивает.

Валерик: Ну что ты губишь свой талант?! Ты на руки посмотри! Эх, моя бы воля! И зачем нужна эта картошка?

Аня: Для салата.

Аня: Ага, в гости.

Валерик: Мои тоже смываются.Так вы что, с Володькой одни остаётесь?

Аня хочет ответить, но начинает кашлять.

Валерик: Пойди ляг, ты же больна!

Аня (сквозь кашель): А кто же за меня? (кивает на стол, заваленный продуктами и посудой).

Аня, кончив кашлять и отдышавшись, направляется к крану вымыть руки. Отделяясь из тьмы коридора, к крану кидается старуха в грязной красной кофте. Аня садится, ждёт. Старуха отходит от крана: с её скрюченных пальцев капает вода. Аня направляется к крану – старуха – за ней, едва не сбивает её с ног. Аня моет руки. Старуха в своём углу с грохотом швыряет тазы и миски. Аня садится к столу, режет огурец.

Старуха (обращаясь к Аниной спине): Тьфу, мерзость какая! Говорили, хороший фильм, я пошла, пятьдесят копеек заплатила!

высыпает в миску нарезанный огурец).

Аня (про себя): Нет, что за глупости: Новый год это одна формальность и ничего не значит.

Аня направляется к крану, старуха перебегает ей дорогу.

Картина четвёртая

Маленькая тёмная комнатушка. В углу тускло горит новогодняя ёлка. Быстрая танцевальная музыка мечется от стены к стене. Между шкафом и стеной топчутся Саша с Володей. Грязные тарелки, пустые бутылки. Аня смотрит на часы: два часа. Она выливает в бокал остатки шампанского, пьёт.

Аня (шёпотом): Поздравляю! У тебя сейчас – ровно 12!

Танец кончился, звучит грустная мелодия.

Аня: Мне показалось, в дверь кто-то стучит.

Её сосед-морячок (подмигивает): Пить меньше надо! (поднимается, приглашает Сашу танцевать).

Аня (вздрагивает): Нет, правда стучат! Вы разве не слышите?

Саша: Ну, у Аньки сегодня слуховые галлюцинации. Не надо было вставать: наверняка опять температура.

Аня (про себя) Прямо как у Метерлинка. Только здесь никакая судьба не придёт, даже скучно.

Морячок (Володе): Слушай, поставь что-нибудь повеселей.

Володя роется среди пластинок Раздаётся громкий стук в дверь. Володя открывает. Из тёмного коридора пахнуло затхлостью. На пороге – Валерик в нарядном костюме. Он манерно кланяется и садится к столу.

Саша: Ну, я пойду, мама уже, наверное, беспокоится.

Морячок выходит в коридор проводить её.

Валерик (Ане): Дай вина.

Аня: Уже нет. Выпили.

Валерик (криво ухмыляется): Нет? А это – что? (хватает бутылку с лимонадом, наливает в чашку).

Аня (пытается выхватить у него бутылку): Это же лимонад!

Валерик подносит чашку к губам, пробует – и с отвращением швыряет чашку об пол. Громкий звон разбиваемого фарфора.

Аня: Ты что?

Валерик: Ах вы суки, сволочи, жадюги! Вина в Новый год пожалели!

Аня: Ты пьяный! Уходи сейчас же!

Володя (хватает Валерика поперёк туловища): Уходи, дрянь!

Драка. На пороге появляется белобрысый приятель Валерика.

Картина пятая

Тёмный коридор. Вверху горит тусклая лампочка. Множество дверей в один ряд. Из одной доносятся крики: Пей, гад! Пей, мне не жалко! Из другой выглядывает Аня: растрёпанная, в разорванной на спине шёлковой блузке. Из первой двери высовывается Валерик и, торжествуя, притоптывает на неё ногой. Аня прячется. Валерик убирается в дверь. Аня снова выглядывает, пытается подбежать к висящему на стене телефону. Валерик выбегает и вырывает телефон из стены – шмякает его об пол и начинает пританцовывать на его обломках.

Валерик: Так и тебя, гадину! Мозги по полу размажем!

Валерик убирается в свою комнату. Оттуда доносятся крики: Пей, убьём! Убьём гадину! Аня подбегает к двери в комнату Валерика, заглядывает: Валерик у окна борется со своим дружком и пытается выкинуть его в окно, Володя, растерянный, сидит на диване у двери. Аня хватает его за рукав, вытаскивает и впихивает в соседнюю дверь, к соседке. Соседка в белом платочке подаёт ей своё тощее пальто, резиновые сапоги. Аня одевается, дрожа, оглядывается на дверь Валерика, но он как раз занят: звенит разбитое телом его дружка оконное стекло. Старуха в платке выпускает Аню с чёрного хода. По коридору крики: убьём! Убьём!

Картина шестая

Ночная улица. Аня бежит в худых сапогах, разбрызгивая грязь. Будка телефона-автомата. Аня дрожащим пальцем набирает номер.

Аня: Это милиция?

Голос из трубки: Какой район?

Аня: Тут человека убивают.

Голос из трубки: Какой район?

Аня: Октябрьский.

Голос из трубки произносит номер телефона, короткие гудки.

Аня (опускает ещё одну монету, набирает названный номер): Это милиция?

Голос из трубки: Что у вас?

Аня: Человека убивают. Улица Садовая, дом 90, квартира 11.

Из трубки голос – что-то нечленораздельное, короткие гудки.

Аня бежит к другому автомату. Запыхалась, по лицу течёт растаявший снег.

Аня: Это милиция?

Голос из трубки: Что вам надо?

Аня: Вы записали, вы приедете? Садовая, дом 90, квартира 11. У нас человека убивают!

Голос из трубки: Вы думаете, вы одни у нас Новый год встречаете? (короткие гудки).

Картина седьмая

Бабушкинакомнатушка. Темно, без света. С улицы – настойчивый заунывный вой: Горь-ко! Горь-ко! Горь-ко! Быстрые шаги по коридору, вбегает Аня, запирает дверь на ключ. Останавливается, оглядываясь как бы в недоумении. Воздух в комнате кажется ей разбавленным чёрными чернилами, она боится, что запачкается, если войдёт в него. Наконец, содрогнувшись от брезгливости, она делает шаг вперёд, доходит до окна. Дышать тяжело, и жарко, и нет воздуха. Она распахивает форточку, прижимается лбом к оконному стеклу.

За стеной невнятный шум нарастает. Аня машинально оборачивается – и снова прижимается лбом к стеклу.

Громкий шум, слышны крики.

Аня: Может быть, из-за этого? Как ты думаешь?

Голос Валерика: А-а, струсил?! В штаны от страха наложил?

Удары ногами в дверь. Аня смотрит на дверь, как завороженная.

Аня: Ян, что же это?

Удары в дверь. Со стены осыпается штукатурка.

Голос Валерика: Открывай, убьём! По полу твои мозги размажем, ублюдок!

Аня (шепотом): Ян, Ян! Ты – не бойся, ведь сейчас уже милиция приедет. Смотри, сколько времени! Должны же они когда-нибудь приехать!

Дверь трещит

Глава вторая. АДРЕС

Ян долго рассматривал стул, приставленный боком к кровати. На этом стуле явно кто-то сидел – причём не до того, как он сам лёг в постель, а уже после того. И он никак не смог бы забраться в постель, если бы сначала сам поставил этот стул. Как он мог его придвинуть, уже находясь в постели? И зачем? Ночью к нему кто-то приходил. Неужели бабушка?

Он оделся и спустился вниз.

         И не только слышно.

И, в ответ на бабушкин вопросительный взгляд:

Бабушка подошла к нему, приложила ладонь ко лбу.

Ян поднял глаза.

         Ну конечно он говорил тебе о твоей опере! О чём же ещё? Что она ему очень понравилась!

И тут перед глазами вспыхнуло, словно написанное большими буквами:

УБЕРИ ГОЛОСА!

         Что за чушь! Какая неразбериха только ни приснится! Ты же знаешь, что во снах всё бывает перепутано, что их нельзя понимать буквально!

Раздался телефонный звонок, Ян снял трубку.

Думать было нечем. Ян рассматривал этот адрес, эти слова и цифры, словно они были каким-то шифром, который мог бы помочь ему справиться с подступившей тошнотой.

 

Глава третья. ПРИДИ, КАК ДАЛЬНЯЯ ЗВЕЗДА

Но уже сорвалась и исчезла роса, уже стоит Ян с пустым листком в руке. Он бросает его в траву и идёт прочь. Она бежит – но его всё равно не догнать. И не крикнуть, слова не вымолвить, словно ей рот заткнули.

Жёлтой пылью покрыта дорога, перед бездной красного неба стоит Ян: он что-то говорит, но не слышно. Разорвать жёлтую пыль, чтоб всё прошло, чтоб кончилась эта глухота! Но пыль не рвётся, не разрезать, не разбить: как мягкую подушку – не разрубить, как вязкое болото – не победить.

А в первый день, когда Аню только привезли в больницу, когда ей ещё было больно и душно, одна соседка по палате открыла форточку:

Потом она впала в оцепенение. И уже ни больно, ни плохо ей не было. Плоская белая фигура, раскинутые руки, пригвождённые иглами. Медленно срываются из капельницы и скользят по трубкам в вены, в бедную кровь напрасные химические капли.

Сквозь пыль возникает, наклоняясь, лицо матери. Тонкие губы, холодные с мороза, прикасаются к щеке. Вокруг разносится запах апельсин. Зачем-то надо лежать с открытыми глазами, изо всех сил напрягаться, чтобы не погрузиться снова в приятную жёлтую бесчувственность. Мать шевелит губами, что-то говорит, воркующий и в то же время отдающий металлом звук её голоса разносится по палате:

Вера Павловна помахала ей рукой и вышла из палаты. Аня разорвала конверт и дрожащей от усталости рукой поднесла к глазам бумагу.

Какое-то время, сдвинув брови, рассматривала это слово, будто оно могло улететь… или словно она пыталась найти что-то в очертаниях двух букв. Краем глаза увидела свою руку: неприятная рука, тощая, истаявшая, цвета свечки.

1Даже плечо ломит, будто камни таскаешь. В изнеможении она прислонилась к стене, вытерла пот со лба. Машинально съела полтарелки винигрета, выпила фальшивого больничного чая. Потом были уколы и омерзительное ощущение в тот момент, когда игла прокалывала вену. Терпеливо Аня всё это перенесла, глядя в сторону и ожидая конца. Когда сестра погасила свет в палате, она послушно убрала в тумбочку ручку и спрятанное письмо. Долго лежала, придумывая ответ. Наконец, шаги за дверью утихли, все больные уснули. Аня осторожно, стараясь не скрипнуть, отворила дверцу тумбочки, вытащила письмо, бумагу, ручку. Слабый свет из коридора падал к ней сквозь стеклянную дверь. И Аня, озарённая им, то быстро писала, то, нахмурившись, сосредоточенно вглядывалась в тьму между кроватями.

Она заснула раньше, чем успела кончить письмо, и на другое утро дописывала его, когда уже медсестра стояла у неё над душой: пора было нести почту вниз. Не подписавшись, Аня одним махом написала на другом листке адрес – для Володи, чтоб знал, куда посылать, дрожащими от усталости и спешки руками сложила оба листка треугольником, надписала – Володе – и отдала сестре.

Опустилась на постель и мгновенно погрузилась с головой в ту самую жёлтую беспамятную пыль: она так ласково засыпала всё тело. Одни руки, как чужие, остались на одеяле.

Соседки отпускали весёлые шуточки по поводу внезапного Аниного аппетита и её усердного труда. К вечеру они замолчали: Аня так и не просыпалась. Ночью вокруг неё бегали сёстры, приходили какое-то чужие врачи, потом её увезли. После завтрака на Анину койку поместили новую больную, и больше в палате об Ане не говорили.

Глава четвёртая. ПИСЬМО

Письмо – Ян не помнил, что ответил почтальону, как расписался, как, добежав до первого луча света, прямо на лестнице распечатал конверт.

Это были её слова. Такие странные буквы: словно измождённые калеки, они валются с ног. В первый момент Ян вообще ничего не понял: ни слова не разобрать, письмо дрожит в руках и один красный свет перед глазами. Он нагнулся ближе, крепче сжал в руках бумагу:

«Ян! Я пишу тебе так, как будто ты меня уже простил, хоть я знаю, что простить меня невозможно. И в то же время я знаю, что сейчас ты всё поймёшь. Я не сказала тебе неправду. Я просто хотела, чтоб у тебя не осталось никакой надежды, и мне казалось, что моё молчание тебе всё объяснит. Я не знала, что лучше было написать. Я просто боялась, что ты мне ответишь, потом я не смогу не ответить, и мы станем переписываться, и у тебя из-за этого всё время будет надежда. А ведь от надежды – вся боль! Я хотела, чтоб тебе не было больно. А помнишь, как ты крепко сжал мне тогда руку? Какая сильная это была боль, из-за неё я даже смогла не заплакать. И потом в вагоне они все смеялись, и отец внимательно смотрел мне в глаза, а я сидела совсем спокойная: я чувствовала, что ты держишь меня за руку. Наутро на руке оказался синяк: я прятала его от всех и потихоньку на него смотрела. Но в Ленинграде он пропал. И тогда у меня ничего не осталось, совсем ничего не осталось от тебя.

Зачем ты меня отпустил? Это правда, я – драконский человек, но зачем ты отдал меня злому дракону? В сыром и гулком замке так страшно умирать. Нет, не то, прости меня, я просто очень больна, ничего не соображаю. Но только не думай, что я очень несчастна. Наоборот. Смотри, сейчас я снова напишу: Ян! Если б ты только знал, какое это счастье!»

Внизу стукнула дверь: чьи-то шаги. Ян, сложив письмо, стал подниматься по лестнице. «Если б ты только знал, какое это счастье!»

Он поднялся ещё на одну площадку и раскрыл письмо снова:

Здравствуй, Ян! Видишь, снова я узнала это счастье. И пусть дракон подсматривает, что я пишу – он же всё равно ничего не поймёт. Сегодня мне кажется, я смогу объяснить тебе самое главное. Знаешь, чем я больше всего отличаюсь от тебя? Не тем даже, что я слабее тебя. Главное – мне всё время кажется, что я что-то должна и не делаю этого. Если я мою посуду, я мучусь тем, что должна стирать, если стираю – тем, что должна делать уроки. Даже когда я отдыхаю, мне кажется, что я как-то не так должна отдыхать. И только у вас этого во мне не было, когда мы уехали от отца и особенно – когда жили у бабушки. Тебе этого не представить, но не думай, что это – ерунда. Это так изматывает. Вот в этом, наверное, и кроется самое главное. Я не знаю, как иначе объяснить тебе. У меня была свобода выбора, но какая же это свобода, если мне всё время кажется, что я кому-то что-то должна? Если я буду с тобой, меня будет мучить совесть. Нет, не совесть, просто чёрная тень волочилась бы за мною всю жизнь, будто я совершила предательство. Ты пишешь, что ты остался жить из-за какого-то почти мистического ощущения, что всё должно стать хорошо. У меня такого чувства нет. Мне только иногда кажется, будто меня что-то очень медленно глотает. Лучше б уж скорей! Ты спрашиваешь, как я живу: но я, наверное, не жила. Я где-то ходила и делала всё, что делать не хотела, а хотела я всегда только лежать. У нас за шкафом плесень растёт, мама смеётся, что мы пенницилин выращиваем. Только не будешь меня презирать? – мне, кажется, нравилось, что у нас плесень. И ещё я совсем не хотела двигаться. Когда я видела несправедливость и торжествующих сволочей, я не могла встать и сказать им, что они – сволочи. И если я что-то должна тем, кто живёт рядом со мной, то я ничего для них не сделала. Я была ближе к тем, кто уже умер, ведь я тоже была неподвижна, как они. Видно, для человека такая жизнь не подходит, и я заболела. Лежу в больнице: что-то с лёгкими, врачи пока не понимают, что. И больше не надо притворяться, что я хочу есть, ходить и жить.

Всё, что было у вас, мне казалось прекрасной картинкой, которую я потеряла навсегда. И это твоё письмо меня поразило. Может быть, тебе я тоже что-то должна? Нет, ради бога, прости меня, но ты ведь всё равно меня понял. Осталось только одно сказать: про границу. Она ведь небольшая: кусок пустой земли, где ничто не растёт и никто не живёт. А то пространство, которое между нами, оно, правда, огромное, но ведь оно ничего не значит. Его на самолёте можно пролететь за три часа. Три часа – и ты здесь. Иногда я не могу понять, почему это невозможно.

Яничек, уже пора. Кончается наш разговор. Не пиши мне, и я не буду. Только всегда знай, что у тебя больше не будет такого друга, как я.Не беспокойся: врачи всё равно меня вылечат. Только никогда не умирай: как же я тут останусь совсем одна?»

В сыром и гулком замке

Поверх боли, на самом верху, замаячила мысль о том, что можно было бы опуститься на четвереньки и так добраться до своей комнаты и до постели. Но слева, из угла, на него кто-то настойчиво смотрел. Подавал ему сигналы. Вглядевшись, Ян понял, что это был не кто-то, а что-то: палка от швабры. Она сама пошла к нему в руки. Он дёрнулся к ней навстречу, ухватился. Бумажными губами выдавил:

                Обезболивающее.

Но больная нога проваливалась в какую-то другую реальность и даже грелась в ней. В этой реальности виднелось что-то белое, очень белое, гладкое и с золотым краном посреди, кажется, это была ванна, и в ней была вода, тёплая, и в этой воде было хорошо, в ней никакой боли не предвиделось. Но, когда он поднял глаза, он увидел над ней грязную стену. Эта возмутительная стена была обклеена чем-то вроде газет, и из неё кое-где высовывались рыжие кирпичи. Такою стена быть не должна, никакая стена не имела права выглядеть таким образом!

Справа,оттуда, где из крана шла тёплая вода, доносилось что-то вроде голоса, под спиной чувствовалась какая-то поддержка, что-то тёплое и доброе, может быть, это были руки, и проносилось над водой ощущение или сообщение о каком-то цветке, почему-то синем, хотя никакого цветка нигде было не разглядеть. Но он каким-то образом присутствовал в этом мире с тёплой водой, в котором вообще ничего не болело. С полки наверху высовывалось ватное деяло, из которого по-наглому торчал клок ваты. Это было некрасиво. А зато цветок, о котором шла речь, хотя его и не было видно, этот цветок был очень красивый.

«В СЫРОМ И ГУЛКОМ ЗАМКЕ ТАК СТРАШНО УМИРАТЬ».

И тут до него стало доходить, что выхода из этого помещения нет. Как он сюда поместился, здесь оказался, уже не вспомнить, но через ту дверь, через которую он входил (если входил), уже не выйдшь. Закрыто. Кромешный мрак. Ему припомнилось это странное слово, которое объясняло, что кроме него самого ничего уже на свете нет, и почудилось, что именно это слово залепило ему глаза и заткнуло рот.

Конечно, видно ничего не могло быть, мрак был кромешным, но запах проникал, сыростью и чем-то ещё, донельзя, до отвращения невозможным.

Этот запах был – красным.

Раздался крик. Ян не сразу сообразил, что вскрикнул он сам: ступил на больную ногу. В такую боль он никогда ещё не проваливался. И тут он понял, кто схватил его за ногу.

Его мама, его родная мама, не та, что казалась ему мамой в детстве, а настоящая. Это не она, конечно, позвонила сейчас Катержине. Из того мира, в котором она находилась, не позвонишь. Но она, может быть, навела руку того, кто прикоснулся в тот миг к телефону. Просто так прикоснулся. Навела эту руку не для того, чтобы сообщить названной матери своего сына что-то важное. А для того, чтобы сообщить что-то важное – и до крайности важное! – самому своему сыну.

Дверь распахнулась и вспыхнул свет: на пороге стояла Катержина.

Глава шестая. НОВЫЙ ВОЛОДЯ

Глава седьмая. ТОПОР С РЮШЕЧКАМИ

Теперь он повернулся к ней лицом.

– А что же может быть третье?

Глава восьмая. ОТКУДА ВЗЯЛАСЬ ТЬМА

ОТКУДА ВЗЯЛАСЬ ТЬМА

трёхлетнему человеку, что мы всё поймём и откроем, наверное, и пришло время действительно всё понять? Она привстала в постели и оглядела эту доску, светящуюся сейчас перед ней: в каждой клетке что-то происходило, там пели люди и летели шары в это счастливое небо, и она сама восседала, как на троне, на папиных плечах надо всей толпой и обозревала весь этот праздничный мир сверху, может быть, самая главная во всём этом торжестве и восторге.

 

 

Там не было никакого потока и перетекания, всё, что творилось в каждой из клеток, было обособлено от других: потоком была она сама, и она теперь спокойно перетекала, переплывала из одной клетки в другую, не сомневаясь уже в своих способностях познать всё и до конца. Всё теперь и наконец-то стало ясным до дна: словно бы она смотрела в воду, абсолютно прозрачную и недвижную, не всколыхнётся. Это было её чувство, собственной её больной головой воспринимаемое. И в то же время это спокойствие проникновения не смущалось тем движением, которое наблюдалось в каждой из этих клеток, и папа молодой, какой он был красавец, и куда всё делось, зачем помертвел взглядом? И зачем говорит он теперь, что знает будто бы абсолютную истину, истину в последней инстанции? Но тогда, в той живой клетке он шагал, и трещали сучья хвороста под ногами, и пел, и это была самая важная и единственная правда, и поэтому лес, который назывался бор и пахнул так одуряюще, он тоже пел, он соглашался с папой и говорил, переговариваясь вершинами там, в вышине, что, конечно же, всё добудем и что нам нет преград.

Глава девятая. ТАЙНА ЧУРИКОВ

   

-Ладно, думай-думай, а пока пора формуляр заполнять. Твой Мысливечек не дурак оказался! Двести лет на том свете, а какой ум! Какая прозорливость, можно сказать! Ты понимаешь, о чём я говорю?

Формуляр, этот лист бумаги с впечатанными в него графами – Ян только мельком на него взглянул. Промелькнул взглядом. Встал:

Ян стоял у открытого окна, прислонившись лбом к раме. Ему почему-то показалось, что грудь у него раскрыта – нараспашку. Стреляй, кто захочет. Ему представилась его собственная рубашка, фланелевая, тёплая, в сине-коричневую клетку, как она будет выглядеть, если он распахнёт сейчас пиджак и скажет «ну стреляйте, стреляйте, чего же вы ждёте!» Откуда взялась мысль о расстреле и кто мог бы его расстрелять? Ведь не добрый же его учитель, красивый старик, с шевелюрой, что сияет над его загорелым лицом, как серебро?

Теперь оставалось только спросить, кто такие они. И где будет проходить этот конкурс. Да, такой намечался план разговора, и Карел явно ждал этих вопросов, и даже наслаждался в предвкушении (надо бы познакомить его с бабушкой!), и словно бы прятал от него что-то, как конфету в золотой обёртке… в золотой фольге… игра в прятки… у бабушки… – и тут слово «чурики» выплыло вдруг из памяти и встало перед ним в полный рост.

Ян встал. Он дышал часто и с трудом, но перед ним всё вдруг прояснилось: словно сдёрнули занавеску.

С высоты того, что он сейчас понял, и Олдржих и та сцена на лестнице увиделись Яну какими-то мельчайшими, как песчинки на дне морском, крошками, ничего не значащими.

– Слово «Чурики» означает, что я не могу проиграть, даже если меня догонят или поймают. Достаточно только во время выкрикнуть это слово.

1drakonsky – бесчеловечный, жестокий