ВИТАЛИЙ ДМИТРИЕВ ● НЕЗНАНИЕ ПРИМЕТ

                                                               И. Бродскому

 

Здесь который год поминают Цоя,
в шоколад подмешивают сою,
малому предпочитая большое,
не любят евреев, хотя в лицо я
не знаю ни одного юдофоба.
Но если веками копится злоба,
нужен объект, разрядиться чтобы.
Впрочем, это вопрос особый,
и не будем пока об этом.
Здесь зимой морозно, дождливо летом,
здесь, охотясь, стреляют всегда дуплетом
и довольно просто прослыть поэтом.

Здесь, ошпарясь, принято дуть на воду,
в недородах любят винить погоду,
здесь всего четыре времени года
и страшнее рабства только свобода.
Уходя в траву, здесь ржавеют рельсы,
самогона в деревне — хоть залейся,
ты отсюда выбраться не надейся —
непременно шваркнут об тейбл фейсом.
Здесь, куда ни плюнешь — барак да зона,
здесь язык богат корнями, но крона
поражает скудостью лексикона
и кирзу нельзя отличить от Керзона.
Здесь пространства меряют на парсеки,
здесь нельзя купить аспирин в аптеке,
здесь забыли путь из варягов в греки
и леса вырубают вдоль рек, а реки,
высыхая, мелеют от лесосплава.
Здесь любая слава — дурная слава,
здесь нельзя налево, нельзя направо,
но и в центре тоже грозит расправа.
Здесь любви платонической или плотской
не бывает. Её заменили скотской.
“Всё не так, ребята!” — хрипит Высоцкий.
Здесь каким-то чудом родился Бродский.

 

* * *

Наглая, подлая, пьяная,
лживая в покаянии,
что ж ты хитришь, страна моя?
Всё из-за подаяния?
Ну а своё? Раскрадено?
Иль за гроши распродано?
Так ведь и сдохнешь, гадина,
бедная моя Родина.
Храма ворота заперты.
Впору пройти сторонкою.
Что ж я стою у паперти,
мелочь в кармане комкаю?
Что ж я гляжу с надеждою
в это лицо испитое,
силясь припомнить прежнее,

давнее, позабытое?    

 

* * *

Последнее время я думаю, что оно
и вправду станет последним. Взглянув в окно
на толпы машин возле платной автостоянки
я почему-то прикидываю, – а как
гусеница подомнёт вон тот “Кадиллак”,
если завтра здесь на постой припаркуют танки.

Эсхатология. Пусть не наука, но
я изучаю её, глядя в окно.

Если ж включить под вечер, забавы для
видеоговорящий ящик, коснувшись пульта,
чтоб наблюдать, не включая звука, лицо враля,
или утром (на том же канале) служителя культа,
вглядываясь в артикуляцию, и,
не силясь запомнить эти хитрые рожи,
я повторяю тихо – Господи, посмотри, –
Как они все похожи.

 

* * *

Прежний рубль – почти медаль.

Нынешний – не больше «двушки».

Измельчал. Но мне не жаль

века прошлого игрушки.

 

Жаль бездомных.

Жаль калек.

Жалко, если нету Бога.

Жаль, что двадцать первый век

всё смешает понемногу.

Жаль, что сгинут палачи,

вновь от жертв неотличимы.

Жаль, что терпим и молчим.

Жаль, что жизнь необратима.


* * *

А. Сопровскому

Ты знаешь, а время не шутит
и многого нам не успеть:
зацепит, затянет, закрутит —
сумеем ли вновь уцелеть?
И жить-то осталось немного,
и петь-то осталось чуть-чуть.
Всё чудится лес и дорога,
с которой уже не свернуть.
И, всё-таки, утром янтарным,
земли неоплатный должник,
в поклоне застыв благодарном,
целуя холодный родник,
забудешь последнее слово,
но даже его не жалей,
любуясь разграбленным кровом —
и ржавчиной этой дубовой,
и золотом этим кленовым,
и чёрной листвой тополей,
не траурной, не погребальной,
а просто последней, прощальной,
летящей вслед жизни твоей.


* * *

 

Ожиданье белых мух, ожидание покоя.

У окна ночами стоя настораживаю слух.

Обернусь, а по стене так и пляшут тени веток.

Всё шуршит о чём-то мне это деревце в окне,

жалуется напоследок.

 

Всё скребётся о стекло мокрый кустик переросток.

Вот и землю развезло, ободрав с неё коросту.

Вот и лужа во дворе всё-то льдом никак не станет.

Всё непрочно, всё на грани в этом странном декабре.

 

Даже снег не удержать небесам больным и сирым.

Стынет, кружится над миром хрупкой влаги благодать.

Скоро всё сойдёт на нет. Вот и ветер затихает.

Вот и снег уже не тает…Что нас губит? Что спасает?

Лишь незнание примет.

 

* * *

Бахыту  Кенжееву

 

Пригубишь рюмку на ночь глядючи,

и вновь потянет дурака

хотя б немного упорядочить

извечный хаос языка.

В литературной периодике

отыщешь явную муру

и понимаешь – глупость вроде как,

но пальцы тянутся к перу,

перо к бумаге…

                Есть мгновения,

когда, избегнув суеты,

вдруг ощущаешь приближение

неоспоримой правоты.

Да разве есть другие истины?

И с кем ты спорил миг назад?

Вот пара строк. Они написаны.

И не тебе принадлежат.

 

* * *

Олегу Охапкину

 

Среди полночной стрекотни существ незримых

вдруг ужаснёшься – как они проводят зиму?

Когда безмолвием объят весь мир подлунный,

где эта армия цикад живёт бесшумно

и прячет простенький мотив от всех на свете,

под слоем снега схоронив рулады эти?

 

Где затаилась красота? В пустоты? В щели?

Какие тайные места мы проглядели,

пещерный опыт затаив внутри сознанья,

себя навек отгородив от мирозданья?

 

Не плачь. И слёзы оботри в преддверье стужи.

На всё, что знаешь изнутри, взгляни снаружи.

Никто нигде и никогда не ставил точку.

Слоится воздуха слюда и оболочка

сползает, больше не нужна, как слой хитина.

Ведь лишь душа обнажена. Лишь сердцевина.

 

Нас время пестует. Оно почти бесплотно,

пока в себе заключено бесповоротно

и бесконечно, словно взгляд в такие дали,

где нет препон и нет преград. И жизнь – в начале.

 

* * *

Бог вездесущ.

Природа – тот же идол.

Мир беззащитен, но неистребим.

Чтоб этот куст на миг тебя увидел,

ты должен замереть, и рядом с ним

хотя бы час недвижно простоять.

 

Глядят сквозь нас и камни, и растенья.

Коль день для них всего одно мгновенье –

им наше мельтешенье не понять.

 

А бабочка всё бьётся  о стекло.

 

* * *

Светлане Кековой

 

Свечку тонкую затеплишь в ночи.

Только много ли тепла от свечи.

Да и света от неё не ахти.

Да и ветром задувает в пути.

Только нужно ведь кому-то нести

Это пламя, согревая в горсти,

Замыкая этих дней оборот,

если за полночь идёт крестный ход.

 

* * *

Бахыту Кенжееву в ответ на подарок

электронной книги-читалки

 

 

…вот и всё. Спасибо за подарок –

полную свободу без границ,

письма, без конвертов и без марок,

книги, без обложек и страниц.

Человек забыл откуда родом

и стоит у жизни на краю…

 

Господи, как плавно переходим

мы от бытия к небытию.

А ведь прежде было всё иначе, –

не скажу, что лучше, но честней.

 

Не жалею, не зову, не плачу

о прошедшей юности моей.

Ничего не требую обратно,

смутную надежду затая,

что земная точка невозврата,

если есть, – у каждого своя…

 

* * *

Ефиму Бершину

 

Это теперь «Ракеты» да «Метеоры»

мчатся по глади залива, почти взлетая.

Раньше, я помню, были другие скорости –

до Петергофа ходили речные трамваи

от Летнего сада. – Целое путешествие.

Сколько ж мы плыли тогда?

Наверно целую вечность.

Долгим всё это кажется по прошествии

Жизни, такой короткой и быстротечной.

 

Хлопья прохладной пены… Чайки в кильватере…

Как они ловко хватали мои подачки –

все эти булочки, плюшки, завёрнутые матерью.

Есть не хотелось. И вряд ли, что из-за качки.

Помнишь – Самсон, раздирающий пасть шведам.

Пётр. Ну конечно Первый. Какой же иначе?

Нас приучили с детства  к таким победам,

что до сих пор остаётся вера в удачу,

как и тогда – в классе шестом или пятом,

после полётов Гагарина и Титова…

 

Я бреду вдоль Невы, любуюсь державным закатом.

И ты знаешь – счастлив.

Честное слово.

 

                                                               И. Бродскому

 

Здесь который год поминают Цоя,
в шоколад подмешивают сою,
малому предпочитая большое,
не любят евреев, хотя в лицо я
не знаю ни одного юдофоба.
Но если веками копится злоба,
нужен объект, разрядиться чтобы.
Впрочем, это вопрос особый,
и не будем пока об этом.
Здесь зимой морозно, дождливо летом,
здесь, охотясь, стреляют всегда дуплетом
и довольно просто прослыть поэтом.

Здесь, ошпарясь, принято дуть на воду,
в недородах любят винить погоду,
здесь всего четыре времени года
и страшнее рабства только свобода.
Уходя в траву, здесь ржавеют рельсы,
самогона в деревне — хоть залейся,
ты отсюда выбраться не надейся —
непременно шваркнут об тейбл фейсом.
Здесь, куда ни плюнешь — барак да зона,
здесь язык богат корнями, но крона
поражает скудостью лексикона
и кирзу нельзя отличить от Керзона.
Здесь пространства меряют на парсеки,
здесь нельзя купить аспирин в аптеке,
здесь забыли путь из варягов в греки
и леса вырубают вдоль рек, а реки,
высыхая, мелеют от лесосплава.
Здесь любая слава — дурная слава,
здесь нельзя налево, нельзя направо,
но и в центре тоже грозит расправа.
Здесь любви платонической или плотской
не бывает. Её заменили скотской.
“Всё не так, ребята!” — хрипит Высоцкий.
Здесь каким-то чудом родился Бродский.

 

* * *

Наглая, подлая, пьяная,
лживая в покаянии,
что ж ты хитришь, страна моя?
Всё из-за подаяния?
Ну а своё? Раскрадено?
Иль за гроши распродано?
Так ведь и сдохнешь, гадина,
бедная моя Родина.
Храма ворота заперты.
Впору пройти сторонкою.
Что ж я стою у паперти,
мелочь в кармане комкаю?
Что ж я гляжу с надеждою
в это лицо испитое,
силясь припомнить прежнее,

давнее, позабытое?    

 

* * *

Последнее время я думаю, что оно
и вправду станет последним. Взглянув в окно
на толпы машин возле платной автостоянки
я почему-то прикидываю, – а как
гусеница подомнёт вон тот “Кадиллак”,
если завтра здесь на постой припаркуют танки.

Эсхатология. Пусть не наука, но
я изучаю её, глядя в окно.

Если ж включить под вечер, забавы для
видеоговорящий ящик, коснувшись пульта,
чтоб наблюдать, не включая звука, лицо враля,
или утром (на том же канале) служителя культа,
вглядываясь в артикуляцию, и,
не силясь запомнить эти хитрые рожи,
я повторяю тихо – Господи, посмотри, –
Как они все похожи.

 

* * *

Прежний рубль – почти медаль.

Нынешний – не больше «двушки».

Измельчал. Но мне не жаль

века прошлого игрушки.

 

Жаль бездомных.

Жаль калек.

Жалко, если нету Бога.

Жаль, что двадцать первый век

всё смешает понемногу.

Жаль, что сгинут палачи,

вновь от жертв неотличимы.

Жаль, что терпим и молчим.

Жаль, что жизнь необратима.


* * *

А. Сопровскому

Ты знаешь, а время не шутит
и многого нам не успеть:
зацепит, затянет, закрутит —
сумеем ли вновь уцелеть?
И жить-то осталось немного,
и петь-то осталось чуть-чуть.
Всё чудится лес и дорога,
с которой уже не свернуть.
И, всё-таки, утром янтарным,
земли неоплатный должник,
в поклоне застыв благодарном,
целуя холодный родник,
забудешь последнее слово,
но даже его не жалей,
любуясь разграбленным кровом —
и ржавчиной этой дубовой,
и золотом этим кленовым,
и чёрной листвой тополей,
не траурной, не погребальной,
а просто последней, прощальной,
летящей вслед жизни твоей.


* * *

 

Ожиданье белых мух, ожидание покоя.

У окна ночами стоя настораживаю слух.

Обернусь, а по стене так и пляшут тени веток.

Всё шуршит о чём-то мне это деревце в окне,

жалуется напоследок.

 

Всё скребётся о стекло мокрый кустик переросток.

Вот и землю развезло, ободрав с неё коросту.

Вот и лужа во дворе всё-то льдом никак не станет.

Всё непрочно, всё на грани в этом странном декабре.

 

Даже снег не удержать небесам больным и сирым.

Стынет, кружится над миром хрупкой влаги благодать.

Скоро всё сойдёт на нет. Вот и ветер затихает.

Вот и снег уже не тает…Что нас губит? Что спасает?

Лишь незнание примет.

 

* * *

Бахыту  Кенжееву

 

Пригубишь рюмку на ночь глядючи,

и вновь потянет дурака

хотя б немного упорядочить

извечный хаос языка.

В литературной периодике

отыщешь явную муру

и понимаешь – глупость вроде как,

но пальцы тянутся к перу,

перо к бумаге…

                Есть мгновения,

когда, избегнув суеты,

вдруг ощущаешь приближение

неоспоримой правоты.

Да разве есть другие истины?

И с кем ты спорил миг назад?

Вот пара строк. Они написаны.

И не тебе принадлежат.

 

* * *

Олегу Охапкину

 

Среди полночной стрекотни существ незримых

вдруг ужаснёшься – как они проводят зиму?

Когда безмолвием объят весь мир подлунный,

где эта армия цикад живёт бесшумно

и прячет простенький мотив от всех на свете,

под слоем снега схоронив рулады эти?

 

Где затаилась красота? В пустоты? В щели?

Какие тайные места мы проглядели,

пещерный опыт затаив внутри сознанья,

себя навек отгородив от мирозданья?

 

Не плачь. И слёзы оботри в преддверье стужи.

На всё, что знаешь изнутри, взгляни снаружи.

Никто нигде и никогда не ставил точку.

Слоится воздуха слюда и оболочка

сползает, больше не нужна, как слой хитина.

Ведь лишь душа обнажена. Лишь сердцевина.

 

Нас время пестует. Оно почти бесплотно,

пока в себе заключено бесповоротно

и бесконечно, словно взгляд в такие дали,

где нет препон и нет преград. И жизнь – в начале.

 

* * *

Бог вездесущ.

Природа – тот же идол.

Мир беззащитен, но неистребим.

Чтоб этот куст на миг тебя увидел,

ты должен замереть, и рядом с ним

хотя бы час недвижно простоять.

 

Глядят сквозь нас и камни, и растенья.

Коль день для них всего одно мгновенье –

им наше мельтешенье не понять.

 

А бабочка всё бьётся  о стекло.

 

* * *

Светлане Кековой

 

Свечку тонкую затеплишь в ночи.

Только много ли тепла от свечи.

Да и света от неё не ахти.

Да и ветром задувает в пути.

Только нужно ведь кому-то нести

Это пламя, согревая в горсти,

Замыкая этих дней оборот,

если за полночь идёт крестный ход.

 

* * *

Бахыту Кенжееву в ответ на подарок

электронной книги-читалки

 

 

…вот и всё. Спасибо за подарок –

полную свободу без границ,

письма, без конвертов и без марок,

книги, без обложек и страниц.

Человек забыл откуда родом

и стоит у жизни на краю…

 

Господи, как плавно переходим

мы от бытия к небытию.

А ведь прежде было всё иначе, –

не скажу, что лучше, но честней.

 

Не жалею, не зову, не плачу

о прошедшей юности моей.

Ничего не требую обратно,

смутную надежду затая,

что земная точка невозврата,

если есть, – у каждого своя…

 

* * *

Ефиму Бершину

 

Это теперь «Ракеты» да «Метеоры»

мчатся по глади залива, почти взлетая.

Раньше, я помню, были другие скорости –

до Петергофа ходили речные трамваи

от Летнего сада. – Целое путешествие.

Сколько ж мы плыли тогда?

Наверно целую вечность.

Долгим всё это кажется по прошествии

Жизни, такой короткой и быстротечной.

 

Хлопья прохладной пены… Чайки в кильватере…

Как они ловко хватали мои подачки –

все эти булочки, плюшки, завёрнутые матерью.

Есть не хотелось. И вряд ли, что из-за качки.

Помнишь – Самсон, раздирающий пасть шведам.

Пётр. Ну конечно Первый. Какой же иначе?

Нас приучили с детства  к таким победам,

что до сих пор остаётся вера в удачу,

как и тогда – в классе шестом или пятом,

после полётов Гагарина и Титова…

 

Я бреду вдоль Невы, любуюсь державным закатом.

И ты знаешь – счастлив.

Честное слово.