ИГОРЬ ПОТОЦКИЙ ● ПИСЬМО ИЗ АВГУСТА

* * *

Из августа с его размеренной

жарой, как жрицей на заклание,

тебе пишу опять я медленно

антипонтийское послание.

Из карусели дней просроченных,

простроченных мечтою злою,

я, натыкаясь на обочины,

стремлюсь машиной поливною.

Я вновь провинциальным трагиком

морочу собственную душу,

когда плыву к тебе корабликом

заоблачным, минуя сушу.

От императорской божественности

вновь, как и прежде, толку мало –

все длится сумрачное шествие

и без конца, и без начала.

И вновь из крови ахиллесовой,

что каплями течет из пятки,

все шире сумрак над Одессою,

а ведь с него и взятки гладки.

Но я опять живу без Августа,

не веруя в его империю,

хоть змей беседует с ним запросто,

но змею душу не доверю я…

 

Пишу тебе письмо из августа…

 

ОДЕССА. ИЮЛЬСКАЯ НОЧЬ 2013 ГОДА

 

Этот мир, как раньше, бессердечен,

шиворот навыворот он сшит.

Города все больше никнут плечи,

по ночам он слишком мало спит.

Он, укрытый синей темнотою,

затаился, как малец, в себе –

больше не беседует с тобою,

а вздыхает молча о судьбе.

Воздух летний чист и не холоден,

только снова за моим окном

сто бездомных нищих сто мелодий

тяжело поют и мгла кругом.

Круг за кругом ходят сто несчастных

и машин свирепых страшен лоск.

Сто несчастных улицей прекрасной

бродят, натыкаясь лишь на злость.

И скупа мелодия оркестра,

в слезы превращенная луной,

если нищий не находит места,

чтобы ночью обрести покой.

Ничего душа не забывает

и она опять болит, болит,

если город по ночам рыдает

и от боли нам рыдать велит.

 

* * *

Я устал от самого себя – от своей печали,

от бессонных ночей и коварства черни,

от друзей предательств – они достали,

а еще тревожит меня мрак вечерний.

И сгущаются тени, как будто тучи,

словно убийцы на поле брани пируют и дальше,

будто трагическая масса созвучий

одна только не имеет фальши.

 

В черном городе, наращивающем свои всхлипы,

я тяну недели, как алкоголик пиво;

по этому городу ходят мрачные типы

и ширятся слухи, набегая вновь суетливо,

как волны Черного на декабрьские пляжи,

где пусто и страшно, а душе одиноко,

где никакой Пенелопе не прясть своей пряжи

и не звучать Ходасевичу вкупе с Блоком.

 

Все Одиссеи уплыли искать спасения,

поставив в консульствах визы, простившись с родными.

Город опустел, потеряв настроение,

город растворил себя в Нью-Йорке и Риме.

Богач-юморист выступает с привычным апломбом,

проститутка женит на себе новоявленного богача,

и тринадцать ангелов тихо бредут за гробом,

не покинувшего Одессу талантливого скрипача.

 

* * *

От лихорадки тополей

к тебе одной прижаться силюсь,

еще боясь руки твоей,

уже сдаваясь ей на милость.

Не признавая нечет – чет,

все правила легко ломая,

я понял, что к тебе влечет

внезапно линия прямая…

Проходишь, празднично звеня

спартанки напряженным телом,

и поступь мне твоя видна –

божественная до предела

мечты, где рядом явь и сон,

трава, листва, разрыв сонаты,

вплотную скорбный горизонт,

все дальше траурные даты.

Они, как окрики, замрут,

потом исчезнут – и навеки,

врастая в новую игру,

задуманную в прошлом веке.

Твоя прекрасна снова прядь,

возникшая, как в небе туча,

готовая повелевать

и высекать огонь, и мучить.

Готовая бросаться вниз

и снова вверх, как фейерверки,

как фразы из одних реприз,

где ты и я уже н а в е к и.

На ветках птиц все та же речь,

перебирающая кости,

но ты должна меня сберечь

не только в радости – и в злости.

Как злостен к нам с тобою мир,

но хочется сейчас мне мира,

где б тополь не лишался крыл,

а звезды – музыки сапфира;

где б ты парила надо мной,

как будто ангел лучезарный,

а если проще – дух лесной

(он славный и совсем не старый).

 

* * *

Возникнет женщина, как слово,

как ликование толпы,

как сад, где все так бестолково­

в минуту скорби и мольбы.

Рисуй ее скорей, художник,

бросай ей вызов сгоряча,

волос изображая дождик,

что скроет линию плеча.

Пускай она играет плотью,

заполненно­ю до краев

высокой музыкой в полете,

что достигает облаков.

 

* * *

В этих паузах долгих прошедших времен

никогда о тебе не вещал телефон,

жизнь текла без тебя, словно речка,

что блуждала в степи, бушевала порой,

наслаждаясь своей молчаливой игрой,

где “орел” выпадал или “решка”.

Но потом свою жизнь я поставил на кон –

до тебя дозвониться помог телефон

и прошедшая мгла раскололась,

потому что услышал твой голос,

что ликующе пел, словно первый звонок,

наслаждаясь, что общую память сберег.

Я увидел тебя – ты бежала к волне,

чтобы ей рассказать первый стих обо мне –

он звенел в тебе; строчка за строчкой

громыхали в пронзительной тишине,

а потом замирали в случайном окне,

став твоей неразрывной цепочкой.

 

* * *

Из августа с его размеренной

жарой, как жрицей на заклание,

тебе пишу опять я медленно

антипонтийское послание.

Из карусели дней просроченных,

простроченных мечтою злою,

я, натыкаясь на обочины,

стремлюсь машиной поливною.

Я вновь провинциальным трагиком

морочу собственную душу,

когда плыву к тебе корабликом

заоблачным, минуя сушу.

От императорской божественности

вновь, как и прежде, толку мало –

все длится сумрачное шествие

и без конца, и без начала.

И вновь из крови ахиллесовой,

что каплями течет из пятки,

все шире сумрак над Одессою,

а ведь с него и взятки гладки.

Но я опять живу без Августа,

не веруя в его империю,

хоть змей беседует с ним запросто,

но змею душу не доверю я…

 

Пишу тебе письмо из августа…

 

ОДЕССА. ИЮЛЬСКАЯ НОЧЬ 2013 ГОДА

 

Этот мир, как раньше, бессердечен,

шиворот навыворот он сшит.

Города все больше никнут плечи,

по ночам он слишком мало спит.

Он, укрытый синей темнотою,

затаился, как малец, в себе –

больше не беседует с тобою,

а вздыхает молча о судьбе.

Воздух летний чист и не холоден,

только снова за моим окном

сто бездомных нищих сто мелодий

тяжело поют и мгла кругом.

Круг за кругом ходят сто несчастных

и машин свирепых страшен лоск.

Сто несчастных улицей прекрасной

бродят, натыкаясь лишь на злость.

И скупа мелодия оркестра,

в слезы превращенная луной,

если нищий не находит места,

чтобы ночью обрести покой.

Ничего душа не забывает

и она опять болит, болит,

если город по ночам рыдает

и от боли нам рыдать велит.

 

* * *

Я устал от самого себя – от своей печали,

от бессонных ночей и коварства черни,

от друзей предательств – они достали,

а еще тревожит меня мрак вечерний.

И сгущаются тени, как будто тучи,

словно убийцы на поле брани пируют и дальше,

будто трагическая масса созвучий

одна только не имеет фальши.

 

В черном городе, наращивающем свои всхлипы,

я тяну недели, как алкоголик пиво;

по этому городу ходят мрачные типы

и ширятся слухи, набегая вновь суетливо,

как волны Черного на декабрьские пляжи,

где пусто и страшно, а душе одиноко,

где никакой Пенелопе не прясть своей пряжи

и не звучать Ходасевичу вкупе с Блоком.

 

Все Одиссеи уплыли искать спасения,

поставив в консульствах визы, простившись с родными.

Город опустел, потеряв настроение,

город растворил себя в Нью-Йорке и Риме.

Богач-юморист выступает с привычным апломбом,

проститутка женит на себе новоявленного богача,

и тринадцать ангелов тихо бредут за гробом,

не покинувшего Одессу талантливого скрипача.

 

* * *

От лихорадки тополей

к тебе одной прижаться силюсь,

еще боясь руки твоей,

уже сдаваясь ей на милость.

Не признавая нечет – чет,

все правила легко ломая,

я понял, что к тебе влечет

внезапно линия прямая…

Проходишь, празднично звеня

спартанки напряженным телом,

и поступь мне твоя видна –

божественная до предела

мечты, где рядом явь и сон,

трава, листва, разрыв сонаты,

вплотную скорбный горизонт,

все дальше траурные даты.

Они, как окрики, замрут,

потом исчезнут – и навеки,

врастая в новую игру,

задуманную в прошлом веке.

Твоя прекрасна снова прядь,

возникшая, как в небе туча,

готовая повелевать

и высекать огонь, и мучить.

Готовая бросаться вниз

и снова вверх, как фейерверки,

как фразы из одних реприз,

где ты и я уже н а в е к и.

На ветках птиц все та же речь,

перебирающая кости,

но ты должна меня сберечь

не только в радости – и в злости.

Как злостен к нам с тобою мир,

но хочется сейчас мне мира,

где б тополь не лишался крыл,

а звезды – музыки сапфира;

где б ты парила надо мной,

как будто ангел лучезарный,

а если проще – дух лесной

(он славный и совсем не старый).

 

* * *

Возникнет женщина, как слово,

как ликование толпы,

как сад, где все так бестолково­

в минуту скорби и мольбы.

Рисуй ее скорей, художник,

бросай ей вызов сгоряча,

волос изображая дождик,

что скроет линию плеча.

Пускай она играет плотью,

заполненно­ю до краев

высокой музыкой в полете,

что достигает облаков.

 

* * *

В этих паузах долгих прошедших времен

никогда о тебе не вещал телефон,

жизнь текла без тебя, словно речка,

что блуждала в степи, бушевала порой,

наслаждаясь своей молчаливой игрой,

где “орел” выпадал или “решка”.

Но потом свою жизнь я поставил на кон –

до тебя дозвониться помог телефон

и прошедшая мгла раскололась,

потому что услышал твой голос,

что ликующе пел, словно первый звонок,

наслаждаясь, что общую память сберег.

Я увидел тебя – ты бежала к волне,

чтобы ей рассказать первый стих обо мне –

он звенел в тебе; строчка за строчкой

громыхали в пронзительной тишине,

а потом замирали в случайном окне,

став твоей неразрывной цепочкой.