Писать стихи я начала 20 ноября 1978 года, в 17 лет, 3 месяца, 21 день. Вот как это произошло.

К тому моменту я уже окончила школу и ни с того ни с сего поступила на факультет журналистики МГУ. Родители отнеслись к этому настороженно — в нашей семье отродясь не было профессиональных гуманитариев, всё инженеры да врачи. Но родной дядя в какой-то момент бросил свою инженерию и сделался корреспондентом, а потом и редактором отраслевой газеты. И это несколько примирило родителей с моим неожиданным журфаком.

Поступление в Московский Университет (чудный запах библиотеки, мраморная лестница, на которую с птичьим звоном падали элементы стеклянной крыши, памятник толстощёкому Ломоносову во дворе) было для меня безусловным счастьем. А вот необходимость писать заметки (для подтверждения своего журналистского статуса) в разные многотиражки — безусловной тоской и скукой. Тем не менее, я проявляла упорство и однажды, как и все журфаковцы того времени, оказалась в редакции легендарного «Московского комсомольца». Он в ту пору славился не только своей невероятной смелостью и популярностью, но и благосклонным отношением к таким вот нештатным недокорреспондентам как я. (Не могу не поделиться: первым моим опубликованным материалом была глубокомысленная заметка о достоинствах и недостатках сухопутного разведения нутрий!!!)

Так вот, иду я по коридору «Московского комсомольца», задыхаясь от торжественности момента — и одновременно пытаясь хоть на минуту забыть о своей через пень колоду написанной информашке о пользе школьных завтраков. Вид при этом имею, судя по всему, испуганный и озабоченный. И в самом деле, гадкие газетные задания — единственное, что меня в моей жизни не устраивает. Но, к несчастью, именно они необходимы для того, чтобы весь этот прекрасный сверкающий мир с его журфаком, Ломоносовым, «Московским комсомольцем» и прочими атрибутами овеществлённой мечты не рухнул однажды с жалобным звоном, как самый ничтожный элемент стеклянной крыши.

В общем, иду. И даже не думаю о том, чтобы обрести какой-нибудь иной, более что ли законный повод для пребывания и в редакции, и в Университете, и, по сути, на белом свете. Как вдруг!!!

Судьба нечасто так явственно, рискуя быть замеченной, вмешивается в ход событий. Подобное случается всего несколько раз в жизни. Например, когда пишешь своё лучшее стихотворение — и внезапно замечаешь тень иной руки, водящей твоим пером по бумаге. А в тот раз судьба явилась в виде очень странной компании разновозрастных людей, не объединённых, казалось, ничем, кроме общей, крайне неуместной здесь праздности. Честное слово, они шли, «играя и свистя»! Они были довольны и никуда не торопились, эти несомненные прощелыги и пьяницы, этот «паноптикум ужасный» — и одновременно горстка небожителей. Они были свои в этом раю! Но даже самый каверзный ум не заподозрил бы их в причастности к журналистике.

Словом, это оказались члены литературной студии «Публицист». И писали все они, вопреки намеренью руководства выращивать журналистскую смену, исключительно стихи. Стихами был пропитан сам воздух редакции, а особенно кабинет, где заседало литобъединение. Тем более что где-то по периметру ходил молодой ещё Александр Аронов, похожий на помесь Отелло с котом Бегемотом. Иногда он врывался в студийское помещение и страстно читал что-нибудь вроде «Если любит Регина меня, То какая же это Регина!..» или «Аскет, понятно, небогат, Его совсем не знает слава…»

Но это было потом. А тогда, в легендарный день 20 ноября 1978 года, в тот тёмный и слякотный московский день, который я с тех пор помечаю в календаре как праздничный, ко мне просто подошли и спросили: «А ты пишешь стихи?» И я, не задумываясь, выдохнула: «Да».

Уже позже, дома, я с ужасом и неожиданным облегчением поняла, что выхода нет — надо писать стихи. Села к столу, взяла шариковую ручку и тетрадку в клеточку и быстро сочинила несколько стихотворений. Вот самое первое:

 

*   *   *

 

Жил-был попугай.

Большой попугай.

Говорящий, к несчастью, довольно редко.

Но однажды случайно открылась клетка,

И в чужие края улетел попугай.

 

Жил-был воробей.

Смешной воробей.

Какой-то чудак заточил его в клетке.

Но упорхнул воробей и с ветки

Высмотрел в луже съедобных червей.

 

Людям не спится.

Серы их лица.

Каждый надеется, что не забыт,

Что неожиданно в клетку влетит

Какая-нибудь сумасшедшая птица.

 

И жизнь сразу обрела смысл и логику. Тот же журфак из просто нарядного и что ли престижного места превратился в факультет с уникальной библиотекой и ещё более уникальным кругом общения. Между прочим, журналистика очень выручала меня потом, уже после 1991 года, когда литературные публикации и внутреннее рецензирование перестали кормить. (И до сих пор выручает, поскольку на жизнь я зарабатываю, в основном, редактурой.) И в «Московском комсомольце» моя роль, наконец, определилась: вместо заметок там начали печатать мои стихи, а потом и прозу.

Вот только с литературной студией «Публицист» общение как-то не сложилось. (Хотя, конечно, собирательный Мавр в лице её членов сделал в моей жизни своё дело, за что ему большое спасибо.) И с другими литобъединениями тоже не сложилось. Нет, я некоторое время ходила в различные более или менее серьёзные литературные кружки и даже съездила на все полагавшиеся тогда молодому писателю совещания. Но групповая форма занятий литературой оказалась не для меня. Как не для меня оказались и всевозможные литературные группки и группировки, невероятно тогда расплодившиеся. Говорят, в коллективе легче самоутверждаться, пробиваться и всё такое. Но сам факт возникающей в нём, зачастую совсем не литературной, субординации (а она обязательно возникает в коллективе) для меня, как выяснилось, неприемлем.