RSS RSS

Дмитрий БОБЫШЕВ. Эстетическая формула Иннокентия Анненского в отражениях его антагонистов и последователей

 

Иннокентий Анненский

Иннокентий Анненский

 

 

Единственный прижизненный сборник стихов Иннокентия Анненского, вышедший, как известно, под многозначительно скромным псевдонимом Ник. Т-о, предварен эпиграфом (1):

 

     Из заветного фиала

     В эти песни пролита,

     Но увы! Не красота…

     Только мука идеала (2).

 

Эпиграф подписан тем же псевдонимом, что и весь сборник, и поэтому, думаю, мы вправе рассматривать его как главную мысль, как основополагающий принцип этой книги, а может быть, и всего творчества поэта.

 

На первый взгляд, здесь выражена вполне известная платоническая идея о противоположении нашего якобы реального мира – миру высшему, подлинному, идеальному, дополненная сожалениями автора «Тихих песен» о невозможности, невыразимости или недостижимости совершенства. Если это так, то вполне тождественная эстетическая формула была уже высказана в замечательном стихотворении Владимира Соловьева «Милый друг! Иль ты не видишь…»(3), стихотворении, которое само могло бы стать эпиграфом ко всему литературному движению русского символизма или по крайней мере к петербургской его ветви.

Тождественность этих формул подтверждается даже стилистически: ведь «житейский шум трескучий» Владимира Соловьева прямо соотносится со стихотворением Анненского «Нервы» и его ироническим подзаголовком «Пластинка для граммофона». А соловьевские «торжествующие созвучия» – это та «красота», которая напрасно пыталась пролиться из «заветного фиала», то есть из самой души Иннокентия Анненского.

 

Но у него есть одно слово, которое в корне отличает его горькую эстетику от в общем-то мажорной соловьевской. Это слово «мука» – «мука идеала». Что это – муки творчества требовательного к себе мастера или муки художественного бессилия?

 

В стихотворении «Не могу понять, не знаю», из которого Анненский взял эпиграф к «Тихим песням», эта строфа звучит иначе:

 

     Из разбитого фиала

     Всюду в мире разлита

     Или мука идеала,

     Или муки красота.

 

 Мука красоты и красота муки… Сам «Идеал», если мы возьмем из этого сборника стихотворение под таким названием, выглядит не совсем ясно и заключается он, если верить автору, в книжных попытках решить «постылый ребус бытия». Так, во всяком случае, трактует это стихотворение Вячеслав Иванов в статье «О поэзии Иннокентия Анненского»(4). Но этот неясный библиотечный идеал проявляется контрастом на фоне очень четких, беспощадных зарисовок житейской пошлости и обыденщины. «Тупые звери», «Мертвая яркость голов» и, наконец, «скуки черная зараза» являются источником страдания, вызывая в поэте «муку идеала» или, точнее, муку по идеалу. В муке по красоте проявляется особая красота муки, содержащаяся, возможно, в искусстве, то есть в попытке ее выразить. Обыденщина же и скука превращаются у Анненского в чудовищного циклопа, да и сама жизнь, проходящая в этом прозаическом «перегаре скуки», удостаивается уничижительной метафоры «Трактир жизни».

 

Шум этого трактира, однако, не заглушает поэзии Анненского, не ведет ее к немоте художественного бессилия. Наоборот, низкая компонента жизни вызывает у него чрезвычайно четкие, беспощадные образы, которые делают его стихи такими особыми и такими точными.

 

Итак, если высокая компонента эстетической формулы Анненского сближает его с Соловьевым, то низкая ее часть выходит, пожалуй, за границы поэзии и заставляет искать параллелей в прозе.

Томящую скуку и бессмысленность жизни, а также беспомощные порывы человека к неясному идеалу можно считать в полной мере главенствующими мотивами прозы и драматургии современника Иннокентия Анненского – Чехова.

 

Когда сравниваешь эти две фигуры, то на фоне того, что их роднит (писатели, интеллигенты), бросаются в глаза различия: прославленный прозаик и бесславный поэт (Ник. Т-о); популярный юморист и тоскующий эстет; практикующий врач и гимназический учитель-классик; автор «Чайки», «Человека в футляре» и незаметный переводчик Еврипида, чуть ли не сам Беликов – та самая мишень, в которую метил чеховский рассказ (даже при наличии других реальных прототипов).

 

Интересно проследить, как схожий антагонизм (тоже при иных прототипах) намечен Чеховым в «Чайке», и тоже между двумя писателями – неудачником, мечтателем-декадентом Треплевым и успешным, мастеровитым Тригориным. Треплев даже произносит эстетическую формулу мастерства и успеха Тригорина, которая для него самого остается недостижимой: «У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса – вот и лунная ночь готова…»(5)

 

Здесь удивительно схоже сочетание высокого и низкого – в таком же соотношении, как и в формуле Анненского. Однако смысл – чисто ремесленный, в нем нет страдания и тем более «муки красоты». Вяч. Иванов, оценивая поэзию Анненского, писал: «Страдание есть отличительный признак истинной любви… критерий ее подлинности»(6). Чехов создает, можно сказать, жемчужины прозы, порожденные скептической и снисходительной усмешкой; Анненский стремится к «жемчужинам, которые порождены страданием», а получает, по его самооценке, «ненужные строфы».

 

Однако в мае 1906 года Анненский едет в Вологду и Грязовец и пишет два стихотворения, вошедшие в «Трилистник проклятия» (в посмертном сборнике «Кипарисовый ларец»).

 

Одно из них, написанное в Грязовце, повторяет вполне чеховский мотив бессмысленно растрачиваемой жизни и завершается сильным, подчеркнуто прозаическим апофеозом:

 

     Чтоб дочь за глазетовым гробом

     Горбатая, с зонтиком шла.

 

Если это – художественная деталь, то звучит она даже резче, чем «горлышко разбитой бутылки», хотя и света небес она, в отличие от чеховской, отнюдь не отражает.

 

Но заключительное стихотворение «Трилистника проклятия» чеховским не назовешь. В нем есть и любовный соблазн, и холодное страдание. В нем звучит и банальный вальс, и трагическая музыка Вагнера. И последняя строфа, отделенная от предыдущих отточиями, возвращает нас к теме, возвещенной в эпиграфе «Тихих песен», но выраженной здесь с необычайной силой контраста между «высоким» и «низким»:

 

     Оставь меня. Мне ложе стелет Скука.

     Зачем мне рай, которым грезят все?

     А если грязь и низость – только мука

     По где-то там сияющей красе…

 

Эстетическая формула, заключенная в финальных строках, приобретает здесь и этический, то есть более общий, смысл, и новую глубину.

 

Акмеисты, избравшие Анненского своим посмертным учителем и предтечей, воспринимают прежде всего другие стороны его поэтического хозяйства – в особенности те, которые отличали его от символистов: зримая резкость образов, весомость прозаических деталей, общая трезвость тона и т. д. Но гумилевские штудии в «Цехе поэтов» и позднее в «Звучащей раковине» были не напрасны, и упомянутая эстетическая формула Анненского постепенно начинает проступать в самых важных декларативных строчках новых поэтов.

 

Когда Мандельштам, времен сборника «Камень», обещает («Notre Dame»):

 

     … из тяжести недоброй

     И я когда-нибудь прекрасное создам,

 

мы обоснованно можем видеть здесь не только «муку красоты», но и «красоту муки» Иннокентия Анненского.

 

Позже Георгий Адамович в книге исключительно тонких и чутких статей о литературе «Комментарии» цитирует заключительную строфу из «Трилистника проклятия» и придает ей роль пробного камня, по которому можно и нужно судить о литературе. Он задается вопросом, выдерживают ли сравнения с ней «оптимистические полотна и идейно-насыщенные романы». Конечно же, рядом с этой строфой вся литература исходной фальши, не содержащая ни душевных вопрошаний, ни тревожно-мучительных сомнений, «груба и глупа, и всегда найдется кто-нибудь, кто это поймет»(7).

 

Тот же принцип, то есть высокое и положительное, выраженное через низкое и отрицательное, явно усматривается и в хрестоматийно известной ахматовской декларации: «Когда б вы знали, из какого сора…». Да, и сорная трава, и грубые окрики, и деготь, и плесень – это, конечно, «грязь и низость», только краса сияет не где-то там, а звучит вполне отчетливо и рядом, в самом ахматовском стихотворении, «на радость вам и мне». О страдании, которым оплачена эта радость, Ахматова умалчивает, поскольку эти стихи прямо адресованы к читателям, а им такого знать не обязательно.

 

Показывать свое страдание читателю в еще меньшей степени было присуще самому Гумилеву, который прикрывал его мужественной позой и бравадой. Это парадоксальное отличие Гумилева-поэта от Гумилева-преподавателя принципов акмеизма замечательно точно подметил Георгий Иванов, как бы «внучатый» (через Гумилева) последователь Анненского. В своем стихотворном «Дневнике» он пишет:

 

     Я люблю безнадежный покой,

     октябре – хризантемы в цвету,

     Огоньки за туманной рекой,

     Догоревшей зари нищету…

 

     Тишину безымянных могил,

     Все банальности «Песен без слов»,

     То, что Анненский нежно любил,

     То, чего не терпел Гумилев.(8)

 

Действительно, начиная с эмигрантского сборника «Розы», Георгий Иванов наиболее полно осуществляет эстетический принцип Анненского. Конечно, в его стихах заметны и другие влияния, звучит в них и «черная музыка Блока», но все же грязь и низость бытия, которое страдает «по где-то там сияющей красе», и само сияние составляют определяющие мотивы его поэзии. Он любуется розой, которую нашел на тротуаре и которую он выбросит в помойное ведро. Он пишет о нестерпимом сияньи, пролетающем в глубине его сознанья:

 

     Господи! Глаза я закрываю

     От невыносимого огня.

     Падаю в него. И понимаю,

     Что глядят соседи по трамваю

     Странными глазами на меня. (9)

 

В самом деле, его сознание даже само по себе, безотчетно следует формуле Анненского. В стихотворении «”Желтофиоль” похоже на виолу» Георгий Иванов интуитивно проборматывает созвучия и почти неожиданно, но по существу совершенно закономерно, заканчивает стихи прямой цитатой:

 

     «… Оставь меня. Мне ложе стелет скука»!(10)

 

 Удивительно, что примерно в то же самое время, когда Георгий Иванов находится в парижском изгнании, формула Анненского угадывается и в самых драматических стихах его друга Осипа Мандельштама, агонизирующего в воронежской ссылке. Ему, сводящему счеты с временем, называющему свой век волкодавом, конечно, не до эстетических формул. Он просит лишь о решении своей участи,

 

     … чтоб не видеть ни труса, ни липкой грязцы,

     ни кровавых костей в колесе,

     чтоб сияли всю ночь голубые песцы

     мне в своей первобытной красе.(11)

 

     И этика, и эстетика в этих стихах просто пожираются веком-волкодавом или, вернее, веком-людоедом, но нельзя не заметить, что в них есть и грязца, и сияющая краса, и конечно, страшная, перемалывающая его жизнь, мука.

 

     Много лет спустя в московском «Дне поэзии» появилось стихотворение под названием «Назначь мне свиданье». Автором его была Мария Сергеевна Петровых, подруга Ахматовой и адресат мандельштамовского стихотворения «Мастерица виноватых взоров». Стихотворение Петровых было страстным оплакиванием погибшего друга, и, хотя имя Мандельштама в нем не названо, стихи воспринимаются как обращение к его памяти, в особенности описание совместных дальних прогулок:

 

     Пейзажи и впрямь были бедны и жалки.

     Но вспомни, что даже на мусорной свалке

     Жестянки и склянки

     сверканьем алмазным

     как будто мечтали о чем-то прекрасном.(12)

 

     Внешне – это чеховская бутылка в свете луны, но внутренний, психологический пейзаж стихотворения Петровых связывается скорее с формулой Анненского, с ее мучительным заглядыванием за пределы эстетики. За этими пределами находится не только циклоп скуки, но, как подтверждают предчувствия и судьбы поэтов, гораздо более страшные чудовища.

     Конечно, существовали они и для Анненского. Проницательный Владислав Ходасевич в статье, написанной к двадцатилетию со дня его кончины, заметил, что сам псевдоним Анненского заимствован из горячо любимой им античности и является условным именем «Никто», под которым Одиссей скрылся от Полифема, пожиравшего его спутников. Таким образом, заключает Ходасевич, «поэзия была для Анненского заклятием страшного циклопа – смерти».            

     А это, добавим мы, придает его формуле новое, не только эстетическое, но и религиозное измерение.

 

Примечания:

1. Иннокентий Анненский и русская культура XX века: Сборник научных трудов. –  Санкт-Петербург: АО АРСИС, 1996. С. 44-49.

2. 3десь и далее стихи Анненского цитируются по: Анненский И. Стихотворения и трагедии («Б-ка поэта. Большая серия»). – Л., 1959.

3. Русская поэзия конца XIX – начала XX века. – М., Изд-во Московского университета, 1979. С. 249.

4. Иванов Вяч. Борозды и межи: Опыты эстетические и критические. – М.: Мусагет, 1916. С. 293-294.

5.Чехов А. П. Собр. соч.: В 8-ми т. – М., Искусство, 1970. Т. 7. С. 192.

6. Иванов Вяч. Борозды и межи. Опыты эстетические и критические. – М: Изд-во «Мусагет». 1916. С. 302.

7. Адамович Г. В. Комментарии. – Вашингтон: изд-во Виктора Камкина. 1967. С. 37.

8. Иванов Г. 1943-1958: Стихи. – Нью-Йорк: Изд-во «Нового журнала», 1958. С. 87

9. Иванов Г. Отплытие на остров Цитеру. – Берлин: Петрополис, 1937. С. 70.

10. Иванов Г. 1943-1958: Стихи. С. 56.

11. Мандельштам О. Стихотворения. («Б-ка поэта. Большая серия»). – Л.: Советский писатель, 1973. С. 153.

12. День поэзии. – М.: Советский писатель, 1956. С. 70.

13. Ходасевич В. Об Анненском // Возрождение. Париж, 1935. 14 марта.

 

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Дмитрий Бобышев

Поэт, переводчик, эссеист, профессор Иллинойского университета в г. Урбана-Шампэйн, США. Родился в Мариуполе, с детства жил в Ленинграде. В 1959 г. окончил Ленинградский технологический институт, 10 лет работал инженером по химическому оборудованию, затем редактором на телевидении. Писал стихи с середины 1950-х, публиковался в самиздате (в том числе в журнале Александра Гинзбурга «Синтаксис»). Дмитрий Бобышев – автор шести сборников поэзии: «Зияния», «Звери св. Антония» (совместно с Михаилом Шемякиным), «Полнота всего», «Русские терцины и другие стихотворения», «Ангелы и Силы», «Жар–Куст», «Знакомства слов», «Ода воздухоплаванию». Один из авторов-составителей «Словаря поэтов русского зарубежья» (СПб, 1999). В 1979 году в Париже вышла первая книга стихов Бобышева – «Зияния». В том же году Дмитрий Бобышев выехал в США, где живёт и сейчас – в городе Урбана-Шампэйн, штат Иллинойс. Он является также автором ряда поэтических переводов. В 2014 году в американском издательстве вышли три тома мемуарной прозы «Человекотекст». Печатается во многих эмигрантских и российских журналах. В начале 1960-х годов вместе с Иосифом Бродским, Анатолием Найманом, Евгением Рейном Бобышев входил в ближайший круг Анны Ахматовой.

Оставьте комментарий