В замечательной в целом статье Константина Азадовского «Об одном стихотворении и его авторе» ¹, речь шла о некогда знаменитом в литературных кругах произведении поэта-фронтовика Константина Левина ² «Нас хоронила артиллерия…» и очень сочувственно рассказывалось о судьбе этого ныне совершенно забытого поэта. При этом в статье содержалось странное, на наш взгляд, утверждение: «Правда поэзии и правда истории не всегда совпадают; подчас они вовсе несовместимы» ³

Такое утверждение в корне противоречит нашим представлениям о правде и об истории, что и побуждает публично возразить автору упомянутой статьи. Но прежде, чем начать разбираться, в чем тут дело, обратимся к тексту стихотворения:

 

1

Нас хоронила артиллерия.
Она сначала нас убила
И, не гнушаясь лицемерием,
Клялась потом, что нас любила.

2

Она раскаивалась жерлами,
Но мы не верили ей дружно
Всеми искромсанными нервами
В руках полковников медслужбы.

3

Мы доверяли только морфию,
По самой крайней мере – брому,
А те из нас, что были мертвыми, –
Земле неверной, но знакомой.
4

А тех из нас, что были мертвыми,
Земля, кружась, не колебала,
Они чернели натюрмортами
Готического Калибана.

5

Нас поздравляли пэры Англии
И англичанки восковые,
Интервьюировали б ангелы,
Когда б здесь были таковые.

6

Но здесь одни лишь операторы

Из студии документальных фильмов
Накручивают аппаратами,
А их освистывают филины…

7

Один из нас, случайно выживший,
В Москву осеннюю приехал.
Он брел по улицам, как выпивший,
Он меж живыми шел, как эхо.

8

Кому-то помешал в троллейбусе
Ногой искусственной своею.
Сквозь эти мелкие нелепости
Он приближался к Мавзолею.

9

Там все еще ползут, минируют
И отражают контрудары,
А здесь уже иллюминируют,
Уже кропают мемуары.

10

И здесь, вдали от зоны гибельной,
Лиловым лоском льют паркеты,
Большой театр квадригой вздыбленной
Следит салютные ракеты.

11

И здесь, по мановенью Файера ⁴
Взлетают стати Лепешинской,
И фары плавят плечи фрайера
И шубки женские в пушинках.

12

Солдаты спят. Им льет регалии
Монетный двор порой ночною.
А пулеметы обрыгали их
Блевотиною разрывною.

13

Но нас не испугает ненависть
Вечерних баров, тайных спален.
У нас защитник несравненный есть –
Главнокомандующий Сталин.

14

И отослав уже к полуночи
Секретарей и адъютантов,
Он видит: в серых касках юноши
Свисают с обгорелых танков.

15

На них пилоты с неба рушатся,
Костями в тучах застревая.
Но не оскудевает мужество,
Как небо не устаревает.

16

Так пусть любовь и независимость
Нас отличат от проходимцев,
Как отличил Генералиссимус
Своих неназванных любимцев.

Стихи были прочитаны Левиным на одном из литинститутских вечеров, студентом которого он стал вскоре после окончания войны, и сразу же подверглось уничтожающей идеологической критике за неприкрытую правду о войне. Да одно только упоминание о том, что наша советская артиллерия могла бить по своим, уже было недопустимым!

О том, какой крамолой это было для 1946 года, можно себе представить, ознакомившись с воспоминанием Евгения Евтушенко: «В 1956 году меня исключили из Литинститута потому, что на публичном шельмовании первого антибюрократического романа “Не хлебом единым” Владимира Дудинцева я прочитал как стихи, найденные на поле боя в документах убитого юноши, никому еще не известное новое стихотворение Александра Межирова “Артиллерия” бьет по своим» ⁵ .

Это не в 1946-м, а в 1956 году, когда уже началась «оттепель», Евтушенко исключили из института за чтение стихотворения неназванного (чтобы не подставить под удар) Александра Межирова «Мы под Колпиным скопом стоим…», в котором артиллерия тоже «била по своим»! Можно предположить, что и Левин-то уцелел в 1946-м только благодаря тому, что был фронтовиком и окончил войну в высоком офицерском звании…

Но артиллерия, «хоронившая» своих, – только один отдельный негативный факт, освещенный в стихотворении. Не менее уничижительной для парадной памяти о войне выглядела 3-я строфа:

Мы доверяли только морфию,
По самой крайней мере – брому,
А те из нас, что были мертвыми, –
Земле неверной, но знакомой,

да и все следующие за ней строфы были категорически неприемлемы для того времени.

Особенно строфы 7 – 12, в которых прозвучало, быть может, еще более крамольное для тех лет противопоставление фронта тылу и не просто тылу, а жизни Москвы, уже настроенной на скорую победу, – противопоставление явное и выраженное с большой художественной силой.

Эти шесть строф, являющиеся по сути центральными во всем стихотворении, поражают достоверностью и точностью деталей: «брел по улицам, как выпивший», «кому-то помешал в троллейбусе / ногой искусственной своею», «здесь уже иллюминируют, уже кропают мемуары», «лиловым лоском льют паркеты», «Большой театр квадригой вздыбленной», «салютные ракеты», «стати Лепешинской», «шубки женские в пушинках» – автор, конечно, видел все это своими глазами в Москве, уже готовящейся к великой победе, и увиденное потрясло его своим контрастом с жизнью фронта.

Стихотворение не спасло даже то обстоятельство, что образ Сталина, «венчающий стихотворение, звучал как апофеоз» ⁶.

Действительно в завершающих строфах 13 – 16 появляется никак логически не подготовленное и даже противоречащее всему строю стихотворения (ведь с образом «великого кормчего» следовало связывать лишь все прекрасное и жизнеутверждающее) обращение к личности Сталина.

При этом нельзя не заметить, что достоверность и конкретика деталей, характеризующие весь предшествующий текст, уступают в финале место расплывчатости смысла и нечеткости изображения. Нет, и в этих четырех строфах есть сильные строчки и образы («в серых касках юноши /свисают с обгорелых танков», «Но не оскудевает мужество, как небо не устаревает»), но эти образы явно выделяются из окружающего их контекста последних строф.

А контекст таков: «нас не испугает ненависть / Вечерних баров, тайных спален». И возникает вдруг недоверие к автору: могли ли тыловики испытывать ненависть к фронтовикам? Кажется, подобные случаи как явление неизвестны. Здесь вместо «ненависти» должно было бы быть найдено какое-то другое слово, но автор его не нашел. Грамматически небезупречна вся фраза, ибо бары и спальни не могут испытывать никаких чувств. И потом, если в «вечерних барах» еще можно подразумевать единство мнений их посетителей, то в «тайных спальнях» предполагается наличие мужчины и женщины, занятых своим «делом», не имеющим никакого отношения ни к политике, ни к фронтовикам.

Или вот еще пример: «У нас защитник несравненный есть» – с кем несравненный? Определение явно неточное для «защитника», а точного эпитета автор не нашел.

Дальше следует совершенно фантасмагорическая картина: на погибших танкистов, тела которых «свисают с обгорелых танков» рушатся с неба пилоты (по-видимому, убитые), которые при падении застревают костями в тучах. Даже если закрыть глаза на эту сомнительную, с нашей точки зрения, экспрессию (кости, застревающие в тучах) и не зацикливаться на явной недостоверности изображенного, стилистическая несовместимость этой строфы с изобразительными приемами, явленными до этого, бросается в глаза. Здесь проявляется другая поэтика, чуждая поэтике всего стихотворения.

И еще пример: «отослав уже к полуночи /секретарей и адъютантов», Сталин якобы видит упомянутую выше картину с обгорелыми танками и падающими на них пилотами. Но Сталин, мысленным взором видящий в своем кабинете картину боя, – это лишь фантазия автора, результат слепой преданности и безудержного обожания кумира.

А «любовь и независимость» в начале 16-й, последней строфы? К кому любовь, от кого независимость? Опять смысловая неопределенность и приблизительность.

И наконец (действительно апофеоз): Генералиссимус отличил «своих неназванных любимцев». Чем отличил, когда, в чем это выразилось в реальной жизни? Видимо, отличил тайно (!) – ведь любимцы «неназванные».

Таков финал стихотворения, таковы заключительные строфы, потерявшие вдруг, как уже было отмечено, четкость и выразительность предшествующего текста!

И этого не могло не произойти, потому что автор от реальных картин, виденных его собственными глазами, от ощущений, пережитых им самими, перешел в финальных строфах к картинам и деталям, по преимуществу, воображаемым, умозрительным.

Азадовский это, конечно, почувствовал – на это указывает его оговорка в статье: «И тем не менее нельзя не признать: монументальный образ Вождя, созданный Левиным, не вполне и не слишком ясно очерчен; в нем чувствуется недосказанность» ⁷.
Не недосказанность, хочется здесь возразить Азадовскому, – умозрительность и надуманность!

А главное, строки, относящиеся к Сталину, не только придуманы, умозрительны, но и противоречат фактам! Сталин как «несравненный защитник фронтовиков» в праздном столичном тылу или он же в качестве генералиссимуса, отличивший выживших фронтовиков, как «своих неназванных любимцев», – весь этот пафос ложный, это плод авторского воображения и пропаганды военных лет.

Но почему именно в этой «сталинской» концовке увидел Азадовский главный смысл стихотворения?

А ведь стихотворение, как мы уже показали, совсем не о Сталине, а о фронтовиках, которые выживали под обстрелами своей артиллерии (как и в более позднем стихотворении Александра Межирова), о том, что в условиях страшной войны они не доверяли ни своей артиллерии, ни ближайшему начальству, ни «полковникам медслужбы», о невольно возникщем в душе фронтовика, случайно оказавшегося в предпобедной Москве чувстве досады за эту преждевременную праздничность тыла и ощущении глубочайшей несправедливости по отношению к гибнущим в это время на фронте товарищам.

Вот где ощутима и берет читателя за душу истинная правда поэзии, проявляющаяся в достоверности каждой детали, схваченной цепким взглядом автора. И правда эта полностью совпадает с исторической правдой о беспощадной и кровавой войне, запечатленной еще раньше Левина Ионом Дегеном («Мой товарищ, в смертельной агонии….», 1944) и подтвержденной потом стихами Семена Гудзенко, Николая Панченко, Бориса Слуцкого, воспоминаниями других представителей фронтового поколения, повествованиями писателей-фронтовиков Григория Бакланова, Василя Быкова, Виктора Астафьева.

Неизбывной горечью пронизано известное высказывание об итогах войны, принадлежащее последнему из названных писателей: «Сколько потеряли народу в войне-то? Знаете ведь и помните. Страшно назвать истинную цифру, правда? Если называть, то вместо парадного картуза надо надевать схиму, становиться в День Победы на колени посреди России и просить у своего народа прощения за бездарно выигранную войну, в которой врага завалили трупами, утопили в русской крови» ⁸ .

Вот таким «несравненным» защитником фронтовиков был на самом деле «главнокомандующий Сталин», не считавшийся, как известно, с людскими потерями.

Почему же Азадовский сосредоточил свое внимание лишь на восхваляющих Сталина строфах, в которых правда поэзии как раз утрачена, а он увидел ее именно в них?

Неужели им вдруг вновь овладело позабытое чувство поклонения навсегда низвергнутому идолу?

Так воспринимало Сталина поколение “выживших”, к которому принадлежал Левин»,⁹ – констатировал Азадовский, произведя совершенно явную и необъяснимую именно для него, каким мы его знаем и уважаем, подмену понятий.

Правдой поэзии он совершенно необоснованно провозгласил веру большей части фронтового поколения в Сталина, на самом же деле это была не правда поэзии, а губительное для нее заблуждение, и, если уж уместно говорить здесь о какой-то правде, то уместнее назвать это правдой времени, оставившей свой злокозненный отпечаток на завершающих строфах замечательного стихотворения «Нас хоронила артиллерия….».

Поэтому утверждение Константина Азадовского о возможном несовпадении правды поэзии и правде истории не может быть принято: правда и в поэзии, и в жизни бывает только одна!

При этом необходимо отметить, что не все поколение, к счастью для страны, обожествляло Сталина. Были отдельные «отщепенцы», которые уже и тогда не верили ни Сталину, ни в Сталина, которые не были подвержены социальному психозу, названному впоследствии культом личности.

Вообще же, такое положение вещей, когда большая часть поколения неправильно (ошибочно) оценивает происходящие с ним – свидетельство болезни общества и несчастной судьбы страны, что и имело место в действительности.

Утверждение Азадовского противоречит всем нашим представлениям о предмете, например, высказыванию Пушкина о необходимости соблюдения исторической правды в поэтическом произведении. Так, при оценке образа Мазепы в поэме своего современника К.Ф. Рылеева «Войнаровский», он заметил, что пропускать в описании «исторических характеров» их разительные исторические черты непростительно. ¹⁰ Такие упущения, по мысли Пушкина, обесценивают произведение, что и сыграло свою роковую роль в судьбе рассмотренного нами стихотворения.

Ведь Левин, впоследствии, после ниспровержения сталинского мифа ¹¹, понял, что испортил свое творение хвалебными строками о Сталине. Однако напрасно он попытался реконструировать его в 1984 году, по-видимому, по совету Евгения Евтушенко, как написал об этом Азадовский ¹². Тот поэтический порыв, что он ощутил в 1946 году, то ощущение поэтической свободы и счастья, которое выпадает иному поэту, быть может, раз в жизни, возвратить невозможно. Так же, как невозможно исправить неправду о Сталине, высказанную в ослеплении временем, которое автор, в отличие от более прозорливых современников, не в состоянии был критически осмыслить.

---

1. Азадовский К. Об одном стихотворении и его авторе //Вопросы литературы», 2014, №4, с.9 – 20.
2. Левин Константин Ильич (1924 – 1984) – поэт-фронтовик, единственная книга его стихотворений «Признание» была издана только в 1988 году, после его смерти.
3. Азадовский К. Об одном стихотворении и его авторе, с.15.
4. Файер Юрий Федорович (1890-1971) – дирижер балета Большого театра.
5. http://2005.novayagazeta.ru/nomer/2005/35n/n35n-s32.shtml
6. Азадовский К. Об одном стихотворении и его авторе, с.15.
7. Азадовский К. Указ. соч., с.15
8. Окопная правда о войне Виктора Астафьева/http://gapeenko.net/astafiev/3540-okopnaya-pravda-o-vojne-viktora-astafeva.html
9. Азадовский К. Указ. соч., с.15.
10. Пушкин А. С. Опровержение на критики. – А.С. Пушкин. Полн. собр. соч. в 17 тт., т.11, М.: «Воскресенье», 1996, с.160.
11. Началом которого явился закрытый доклад Н.С. Хрущева на ХХ съезде коммунистической партии в 1956 г.
12. Азадовский К. Указ. соч., сс.12 – 13.