* * *
городские пейзажи не хуже природных красот
скал предгорий низин и небесных высот
новостройки не хуже пчелиных отмеренных сот

то наткнешься на статую в старом одесском саду
даже мелкая вещь тебя крупно имеет в виду
успокойся утешься все равно я к тебе не приду

то насквозь словно луч разгоняющий утренний сон
взгляд атланта спиной вместо неба разбитый балкон
то вода в проржавевших забитых растерзанный горестный стон

то прабабкин портрет на стене на старинном гвозде
говорит у тебя хорошо как всегда никогда и везде
как гагарину на полуночной пятиконечной звезде

никому не ответишь секрета на кой тебе ляд
это чуткое ухо внимательный пристальный взгляд
эти горе деревья вдоль аллеи застывшие в ряд

эти горе скамейки осторожно окрашено так
ты когда-то испортил свой единственный старый пиджак
эти плитки из лавы известен им каждый твой шаг

вкривь и вкось поперек а случится и вдоль
как вдоль тела пронзает чужая полночная боль
это сердце трепещет как между ладошками моль

то листва под ногами а раньше над головой
то чужой искалеченный дом а когда-то был твой
впрочем Бог с этим домом и городом с этой листвой

 

* * *

А еще иногда он вытаскивает газету из пожелтевшей стопки,

которую тетка-покойница лет сорок назад оставила для растопки

давно разрушенной печки, а газеты в кладовке так и лежат,

а в платяном шкафу тоже стопка негодных старорежимных деньжат.

 

Иногда он их пересчитывает, если вовсе заняться нечем.

Принимает лекарства: одно лечим, другое – калечим,

читает газетку о съезде двадцать четвертом.

Ах, как потешались над этим бровастым чертом!

Третья полоса заполнена всяким спортом.

 

Наши в хоккей забили их трем коронам – шведам.

Президента Намибии накормили званым обедом.

Шпион перешел границу. Пограничник крадется следом.

 

Он читает все это, и делается моложе,

даже морщины разглаживаются на коже.

На последней странице в черных рамочках некрологи.

Все передохли. Понятное дело. И мы – не боги.

 

Он выпивает таблетку, наливает в стакан минералку…

В дверь стучат. Он идет открывать, опираясь на палку –

через всю прошедшую жизнь, весь коридор, всю одесскую коммуналку.

 

* * *

черноморец не команда

двадцать третий не маршрут

застекленная веранда

в телевизор снова врут

 

гастроном одни консервы

холодильники полны

взгляд соседки Фиры стервы

как удар морской волны

 

вид на море и обратно

это с катера на порт

катер ходит аккуратно

чуть кренясь на правый борт

 

там столпились пассажиры

из холодных городов

что без отпуска служили

в гуще зимних холодов

 

водкой с перцем согревались

жизнь работа и тоска

может в первый раз добрались

до прибрежного песка

 

до приморского разврата

жирной пляжной наготы

до дворов где воровато

ходят наглые коты

 

до салата в банках круглых

до селедочки во рту

до бычков глазастых крупных

до пивных ларьков в порту

 

пуст прилавок люди сыты

дамы склонны к полноте

говорят что одесситы

хитрованы еще те

 

чтоб вы жили на зарплату

будь здоров семье привет

по знакомству и по блату

шум волны и солнца свет

 

пиво темное в бутылке

сигареты с фильтром кент

и девица на подстилке

волосы на перманент

 

* * *

Приморский город всегда – перевалочный пункт.

Опустошает трюмы, девок сдает морякам,

сует в широкие рты деткам тропический фрукт,

отправляет товар в столицу – но что-то прилипнет к рукам.

 

Поэтому – липкость рук ( никакого обмана)- закон

работы таможенной службы, прокурора и торгаша.

Просто товар перегружают из трюма в вагон,

против богов торговли и прибыли не греша.

 

Поэтому – южный акцент и смешение языков,

поэтому даже дети под вечер едят с трудом.

Тела тяжелы, отечны, но вкус у мамы таков –

худоба не порок, но тощий не вхож в наш дом.

 

Поэтому пышные булочки и кренделя.

Поэтому окорок, подчеревок, брынза, икра.

Поэтому море съедает землю – сползает земля.

Поэтому по заливу скользят катера.

 

Поэтому, как у Пушкина, пушки каждый вечер палят,

и шахматисты спорят, сбиваясь на крик.

Поэтому змеи воздушные легко над пляжем парят.

И лоток с мороженым катит вдоль бульвара старик.

 

* * *

В городском саду теперь поющий фонтан.

Но он сегодня не в голосе. Да и музыка – швах.

Вот – золотистый ретривер. Да где? Вон там!

Действительно, золотистый. На деревах

 

перемигиваются цветные лампочки. Вдоль

аллеи гуляют пары. День сходит на нет.

На зеленой скамье ребята, стриженные под ноль,

лишенные разума и особых примет.

 

Ресторан с открытой верандою. Лишь одна

посетительница за столиком. Перед ней

чашка кофе – гуща у самого дна

обнажает прошлое. Впрочем, это видней

 

цыганке в широком платье, цветном платке,

знает судьбу, но не знает – кому нагадать.

А здесь – церковные книжки продают на лотке.

Книжки можно продать, нельзя купить благодать.

 

Никто никому не нужен. Ни друг другу, ни сам

себе, ни гадалке, ни музыке, ни пацанве,

ни подсвеченным снизу, вечереющим небесам,

ни подстриженной под косилку регулярной траве.

 

Всем пора уезжать. Пусть на месте пустом

начинают сызнова. Никому ничем не помочь.

Золотистый ретривер, помахивая хвостом,

натягивает поводок, уводит хозяйку прочь.

 

 

* * *

Представь себе, Звиад, нелепый одесский двор:

что-то вроде Тбилиси, не хуже, но холодней.

Оглядись вокруг – то и дело спотыкается взор

о подобие сельской хаты – палисадник, зеленый забор,

о колодец, от греха прикрытый бетонной плитой,

о соседа с рожею испитой,

о унылую череду темных декабрьских дней.

Не хватает домов с резными галереями и, разумеется, гор.

 

Было бы лучше, если б за домом виднелась гора

заросшая лесом, что щетиной твой покорный слуга.

А тут еще гребаный дождь зарядил с утра,

некому жаловаться – пришла такая пора,

сговорились погода с тревогой – они всегда заодно.

Кот сидит пирамидкой, упираясь носом в окно.

Жизнь, что река без воды – одни берега,

то ли дело Арагви, или, к примеру, Кура.

 

Вот из темной квартирки, бывшей дворницкой, говорят,

перестроенной, кухня, санузел, все чин-чинарем,

выходит твой знакомец – и несколько раз подряд

что-то бормочет себе под еврейский нос,

и хрен его знает, что он там произнес,

но внимательно вслушавшись мы разберем:

добрый день, гамарджоба, батоно Звиад!

 

* * *

Третий день в доме нет воды. Благо, в углу двора

есть каморка, в каморке – четыре кабинки,

в каждой кабинке – дыра,

по сторонам дыры два выступа в виде подошвы –

туда нужно ставить ботинки.

 

Дверь в каморку год как заколочена,

но взломали вчера.

Помещение обесточено.

 

Изя стоит в кабинке долго, как все старички,

слышит, мимо стучат веселые каблучки.

Хлопает дверца, шуршит одежда, Изя стоит, представляет,

как она там приседает.

Как говорится, видит внутренним взором.

Слушает, думает, ну, нивроку, дама с напором.

 

Стоит не дышит, ждет пока она не выйдет

и не уйдет – она его никогда не увидит.

 

А рядом алкаш-морячок заглянул в гальюн,

и видит – в гальюне – страшный галюн,

скорчась сидит в дыре

и пищит оттуда: тире-точка-тире.

Рога, как у черта, морда, как у болонки.

 

Дама с напором уходит, покачивая бедрами.

 

Пять человек с ведрами

стоят в очереди у колонки.

 

* * *

Двор с деревянным поясом галереи.

Мемориальная доска: «Здесь когда-то жили евреи».

Не бойся, мальчик, это были такие люди,

женщины носили в бюстгальтерах большие мягкие груди,

животы убирали в атласные грации с поясами,

их мужчины гуляли с карманными серебряными часами,

с брелоками на длинной цепочке поверх жилетки.

Целовались с жёнами, а от этого были детки.

В розовых чепчиках и немецких колясках,

а к зиме они подрастали и катались на старых салазках.

 

Здесь жили прошлые люди, теперь здесь пришлые сбоку.

Тоже живут, слава Богу, тоже детки — нивроку.

Тоже жарят к обеду тугую мелкую рыбку.

В общем, живут и, следовательно, повторяют ту же ошибку.

2 Responses to “БОРИС ХЕРСОНСКИЙ ● ПЛОХОЙ РАЙОН”

1. Pavel Golushko says:

   September 5, 2014 at 2:50 pm

   Прекрасная поэзия, Борис!!! Спасибо!

   Reply
2. Галина Соколова says:

   September 7, 2014 at 8:54 am

   Серьезные, многоплановые философские стихи.Что-то-таки роднит с Бродским.

   Reply