Гений – это вовсе не только, а на русской почве и не столько – человек, наделенный выдающимися способностями в какой-то области, но и человек, сполна обеспеченный сопровождением таковых способностей судьбой. По этому признаку Александру Солженицыну мало найдется равных. Главное качество гениальности – универсализм, равноодаренность, с какой стороны ни зайди, в том числе и с биографического бока. Гений осложняет задачу исследователя неуловимостью, недоступностью воображению и разуму самой своей природы и упрощает эту задачу в том отношении, что любой – без преувеличения – фрагмент текста, если речь идет о словесном воплощении, такой же универсум, как и весь свод созданного.

Читать дальше 'Марина КУДИМОВА. А. Солженицын: судьба, роль, образ в меняющемся времени'»

Мой путь к Солженицину пролегал через заблуждения.* Как большинство читателей и исследователей творчества писателя, я рассматривала его произведения в чисто политическом ключе. «Один день Ивана Денисовича» не был исключением. В процессе преподавания я, как и все, делала акцент на политической обстановке и ужасах сталинского режима. Всё укладывалось в аспект политической доктрины за исключением фигуры Алёши-баптиста, которая выглядела как притянутая за уши и выпадающая из общего контекста лагерной тематики.

Прозрение всё же наступило, и открылась глубина мудрости Солженицына.

В своей нобелевской речи Солженицын заявил: «Работа художника не укладывается в убогой политической плоскости, как и вся наша жизнь в ней не лежит» [Солженицын 1995: 224]. Это было сказано в ту пору, когда Солженицын воспринимался сквозь призму диссидентства. Как оказалось, это было ложным представлением, на котором погорел и Запад, принявший его за традиционного диссидента и посчитавший, что за рубежом Солженицын станет бороться за политические и социальные свободы. Он и боролся, но не как антикоммунист, или про-капиталист, или социалист. Он боролся, как верующий, как воин, как Георгий Змееборец. Вот весьма знаменательный отрывок из письма Солженицына к Рейгану, в ответ на приглашение в Белый дом: «Я не располагаю жизненным временем для символических встреч. Однако мне была объявлена (телефонным звонком советника Пайпса) не личная встреча с Вами, а ланч с участием эмигрантских политиков. Из тех же источников пресса огласила, что речь идёт о ланче для “советских диссидентов”. Но ни к тем ни к другим писатель-художник по русским понятиям не принадлежит. Я не могу дать себя поставить в ложный ряд» [Солженицын 1995: 17].

Читать дальше 'Вера ЗУБАРЕВА. Солженицын как анти-политик. К 55-летию публикации «Одного дня Ивана Денисовича»'»

ЛИЦО ВОДЫ

Ирина Машинская. Делавер.
М.: «Книжное обозрение» (АРГО-РИСК), 2017

В начале книги – справка из «Британики»: Делавер – река, которая частично является границей между штатами Пенсильвания и Нью-Йорк. Именно в том краю и живёт автор. Одноимённый цикл стихотворений помещён на одной из последних страниц; всё предыдущее словно бы готовит нас к нему. Вода, волна, речные приметы не раз встречаются у Машинской, – видимо, выступая символами течения жизни, текучести, «утекаемости» её, а с другой стороны – символом спокойствия, тишины, вечности, памяти как бессмертия: стихи будто покачиваются на зыбкой поверхности широкого водоёма, они негромки и грустны. а как ещё можно говорить об ушедших – своих родных и близких? Их тени я вижу на протяжении всей книги. «Когда человек умирает, начинается новая с ним жизнь…»; «И потом научаешься обходиться без человека / без словечек его / без примочек привычек…»; «Ты снился мне / смотрел и улыбался / И как при жизни было непонятно / о чём нам говорить…»; «Тот кто умер домой не летит в самолёте со мной / он вернётся, но только отдельно летит / как ни в чём не бывало встречает /и до смерти рад раскрываемым рамам…» Но разговор поэт ведёт не только о своих утратах; в обращённых к дочери строках она выражает всю глубину своей любви, глядя в неизбежное будущее – то есть глядя на себя глазами родного человека.

Читать дальше 'Эмиль СОКОЛЬСКИЙ. Книжный обзор. Ирина Машинская, Виктор Каган, Ярослав Пичугин, Игорь Силантьев, Алексей Ланцов, Елена Семёнова'»

     Одно из стихотворений Александра Кондратьева называется «В доме Отца Моего обителей много…». Эти слова из Евангелия от Иоанна могут быть прочитаны как эпиграф ко всему творчеству поэта. Цитируя Евангелия, Кондратьев стремился сказать о своем понимании вселенной – о многообразии миров. Многообразие он понимал мифологически. Литература Серебряного века – это литература мифотворчества, а Кондратьев в своих стихах, рассказах, романах оживлял миф, одушевлял его, приближая древность к современности.
Многообразие – одно из ключевых слов того русского культурного феномена, который мы называем Серебряным веком. Эпоха стремилась вместить в русское творчество культурное наследие всех народов и всех времен. Эпоха была экстенсивной, широкой и пытливой, и такими же были ее деятели – люди многосторонне одаренные. И сам Кондратьев не только поэт – он еще и прозаик, драматург, переводчик, критик, литературовед, фольклорист, мемуарист.
Эта полифония творческой личности у Кондратьева объединилась одним главным мотивом – любовью к древности. Некоторые поэты написали в подражание Горацию свой «Памятник», ставший как бы отдельным малым жанром в русской поэзии. Такое стихотворение (имеет оно в названии слово «памятник» или никак не названо) подводит итоги жизни в искусстве, творит высший суд над собою. Г. Державин в «Памятнике» видит свою заслугу в том, что первым дерзнул «в сердечной простоте беседовать о Боге». Вывод В. Ходасевича в его «Памятнике» совсем иной:

Но все ж я прочное звено:
Мне это счастие дано.

Читать дальше 'Вадим КРЕЙД. «ОН – СТРАНА, ПОСЛЕ НЕГО ДУША ОЧИЩАЕТСЯ». Судьба и творчество Александра Кондратьева (1876-1967)'»

Чуть выйдешь во двор:

– Повитель! Повитель!

Как это клички прирастают к людям? И почему «повитель»? Наверно, из-за кучеряшек, которые выбивались из свежезаплетенных кос и разбегались по лбу и лицу.

У мамы на Юлины волосы терпения не хватало. Иногда она даже шлепала Юлю по голове «ежовой» щеткой с металлическими зубцами. Зубцы можно вынимать из резиновой подушечки и вставлять обратно. Когда мама застала Юлю за этим занятием, ор был нещадный:

– Остригу наголо!

Уж остригла бы, чем так мучить! Но ежеутренние пытки с выдиранием целых прядей не прерывались.

– Больно! Больно! – верещала Юля.

– Не больно! Не больно! – вопила мама.

Читать дальше 'Марина Кудимова. Пискля в бочке. Отрывок из романа'»

* * *
Погляди напоследок на книжные эти полки,
на штрихи на картонке, закладки, тайные метки;
по глухим переулкам летят упругие волки,
дребезжат осколки, распахиваются клетки.

Всё, что раньше грело, больше не пригодится.
Не блажи – ему не впервой ошибаться дверью.
Вот толпа у ворот. «Гряди, – кричат, – голубица!»
И она грядёт, и летят кровавые перья.

Пожелай мне смерти, дружок, пожелай мгновенной.
Что в кармане бренчит монетою неразменной?
Ключ от райских врат, уздечка, полтина, медный
обол. Всё слышней торжествующий вой победный.

* * *
Наливается пламенем алый шар
и плывёт, качаясь, над головой:
это плавится звонкий тифозный жар
давней выдержки вековой.

На весу подрагивает блесна,
застит взгляд горячечная слюда,
и приходит яростная весна
в разорённые города.

Впрочем, эта весна ненадолго: не
оборачивайся, не путай шаг,
там на площади полночь и дом в огне,
и колышется тусклый флаг;

там раскачивается бетонный мост,
там раскручивается змеиный хвост,
и растерянный город, слепой от слёз,
поднимается во весь рост.

И из черепа этого октября
выползает кольчатая змея,
говорит: «это смерть, это смерть твоя»;
это жизнь, это жизнь моя.

* * *
Хороводы без конца,
каждый третий – без лица,
в небесах упругий свиток
разворачивается.

Тает хрупкая стена,
зазвенели стремена,
нотной грамоты китайской
реют птичьи письмена.

Кто писал слова огнём
в доме сумрачном моём?
Видишь, бархатные твари
устремились в водоём.

А другие из воды
вверх глядят, разинув рты;
распускаются на склонах
небывалые цветы:

в нежных рыльцах копят яд,
в душу пристально глядят,
голосами человечьими
о чём-то говорят.

Крыльев низкое круженье;
тихо хрустнула печать:
он пришёл без приглашенья
вашу детку покачать.

* * *
Дело к ночи. Сбегают улицы
в темноту под уклон к воде
(раз волнуется, два волнуется –
дожидается; быть беде).

Вновь зима, и подходим молча мы
к остывающему костру.
Видишь, стяги с крюками волчьими
развеваются на ветру?

Слышишь, песня в ночи доносится,
нам знакомая с давних пор;
из котельных на волю просится,
рвётся тонкоголосый хор.

Тянет дымом из переулочков,
начинается торжество.
– Для чего тебе эта дудочка?
–Ты сама догадайся, дурочка;
кто ж признается, для чего.

Сломанными флажками сверху сигналит птица.
Кто её разумеет? – нет никого окрест.
Только над прудом ива – будто пришла топиться.
Ива стоит и плачет, чёрную землю ест.

Бездна небес глядится в тёмный нагрудник пруда,
видя в нём только птицу, рваный её полёт.
Небо само не может жить ожиданьем чуда.
Ива стоит и плачет, чёрную воду пьёт.

Что у неё за горе? Кто её здесь оставил?
Но прибежит купаться – выгнется и вперёд! –
тонкий и голенастый, с виду как будто Авель.
Ива ему смеётся, – кто её разберёт.

Читать дальше 'Елена ЛАПШИНА. Небо из-подо льда'»

Отхожу от окна, оставляя там серый февральский день, дождливый и ветреный.

Возвращаюсь через час – в зиму.

Дождь обернулся снегопадом, перетёк легко и незаметно, и не понять, откуда и куда падает снег. Из ниоткуда – в никуда.

Выйти бы в старый парк, постоять под огромными лапчатыми туями, укрытыми снегом, побродить по дорожкам, оставляя первые следы на девственном снегу, ни о чём не думая, никуда не спеша – просто так. Из ниоткуда в никуда.

Читать дальше 'Людмила ШАРГА. Из ниоткуда в никуда'»

Книга воспоминания Арона Каценелинбойгена охватывает весь обширный период его жизни, начиная с детских лет и заканчивая годами в США. Люди, события, факты, имена известных деятелей науки, культуры и искусства, отношения и характеры, судьбы и лица – всё, что повстречалось у него на пути, нашло отражение в книге. Нелицеприятные, порой, оценки друзей и близких не были заретушированы в повествовании. Арон пожелал отразить всё так, как он видел, понимал и чувствовал – без прикрас. Он пожелал остаться честным и принципиальным в своих суждениях и после своего ухода. Эта книга как нельзя точно отражает его собственную суть – кем он был и каким он был и остался в памяти тех, кто знал его близко. Книга была завершена незадолго до его смерти. Она стала завещанием его внуку Иосифу – завещанием следовать самому себе всегда и во всём.