RSS RSS

АЛЕКСАНДР ПЕРЕВЕРЗИН ● СХОЖДЕНИЕ ЭПОХ

* * *

 

Счастливого детства осечка

случилась, где школа одна

у мелкой загаженной речки

за редким забором видна.

 

Лет двадцать тому здесь бараки

сгорели, сегодня горят

огни дискотеки, но баки

помойные те же стоят.

 

И в воздуха сложном искусстве,

блестящем и тонком, как жесть,

какое-то нежное чувство

и память недолгая есть.

 

Ей чужды пространные речи.

Моими глазами на бак

уставилась по-человечьи

и не отпускает никак.

 

* * *

 

Отец, которого я помню,

мне показал каменоломню,

засохший дуб — жилище ос

и рощу, где шиповник рос.

 

Когда брели по грубой пашне

в ночи, ведомые Творцом,

темно мне было, но не страшно —

ведь я шёл за руку с отцом.

 

Отец, которого я знаю,

вороньего страшится грая,

воды боится и огня,

бубнит: не трогайте меня.

 

И плачет и дрожит, покуда

не сядет смирно на кровать:

«В последний раз даю, паскуды,

отраву в горло мне пихать!»

 

Но тут же: «Уберите лапы!

В лицо не суйте пятерню…»

Тебя, мой самый лучший папа,

того и этого люблю.

 

 

* * *

Ю. Г.

 

В Митине пустом под утро

взрослым спать пора.

Посмотри: уходит будто

кто-то со двора.

 

Вслед ему молчи, сестрица,

здесь с недавних пор

всё, как встарь, не повторится.

Кончился повтор.

 

За окном фонарь разбитый

и ракушек ряд.

Под небесной Антарктидой

облака парят.

 

Не увидеть человека —

вышел и пропал.

Митино, экспресс-аптека,

Мосводоканал.

 

 

ПЛАМЯ

 

Очередное чёрно-белое

документальное кино:

в железной рамке опустелая

платформа Косино.

 

Зима просторная и жуткая —

кругом, куда ни посмотри,

смертельный холод с промежутками

последней, как всегда, любви.

 

Обживши тамбур многоразовый,

окно застывшее протри.

Живи и миру не показывай,

какое бесится внутри.

 

 

Эдем

 

Разбудят под утро тебя мудрецы,

Московского гидрометцентра жрецы,

Враньём на центральных каналах.

Расскажут о том, что надеть предстоит.

И только с насмешкой в ответ прозвенит

Трамвай 27 в двух кварталах.

 

Купив сигарет у барышницы с рук,

На этом трамвае ты делала крюк

Бессмысленный. Я убедился:

Гораздо быстрей напрямик. Через двор

Я шёл по дорожке туда, где забор

До самой земли накренился.

 

На опытном поле осеннем вдвоём

Мы видели, как зеленел водоём,

Как яблоки падали наземь,

Как ветер последние листья срывал.

И если нас кто-нибудь здесь узнавал,

То это один Тимирязев.

 

И мы незаметно следили за ним:

Спиной повернувшись к владеньям своим,

Он молча смотрел, как ветшала

Фасадов и крыш штукатурка и жесть,

А ты — здесь их, скрещенных, было не счесть —

Плоды неземные вкушала.

 

Два года прошло. Нам не встретиться тут,

У каждого — новый трамвайный маршрут.

Студенты в саду неволшебном

Подняли забор. У центральных ворот

Охранник и рыжая сука живёт —

Дворняга. И вход по служебным.

 

* * *

 

Асфальта живая плацента,

на десять км — никого.

Подъедет ЛИАЗ из райцентра,

оставит тебя одного.

 

Сам рвался на волю, смотри же:

отсюда нельзя убежать.

Спускайся к торфянику, ниже,

туда, где сосновая гать.

 

Она в этом дыме кромешном

для тех, кто не видит пути,

положена плотником здешним,

и мимо неё не пройти.

 

 

* * *

                                   Лете Югай

 

А что за этими коробками?

Листва и комьями земля,

травинки с божьими коровками,

шмели и доски горбыля.

 

А для чего забор и лестница?

Оттуда прилетает мяч,

когда засушливые месяцы

и ветер резок и горяч.

 

А дальше? Поле мать-и-мачехи,

березы, редкие кусты,

канава, солнечные зайчики,

кукушки, ласточки, кресты.

 

А что за ними? Мне неведомо,

ни разу не ходил туда,

быть может, что-нибудь из этого:

огонь, сиянье, пустота.

 

 

ЧАЙНИК

 

 

Курили, мялись у сараев,

решали, как доставим груз,

я, Марк и Гена Николаев,

наш однокашник и не трус.

 

Был Гена третьим, внешним оком,

пока снимали втихаря

мы радиатор, ручки с окон

в цеху при свете фонаря.

 

Ходили трижды за окошко,

во тьму, где шорохи слышны.

Забрали чайник, вилки, ложки.

Кому теперь они нужны?

 

И, хоронясь во мраке жарком,

соляркой провонявшем так,

что, если щёлкнуть зажигалкой,

спалишь к чертям весь этот мрак,

 

мы выгружались у забора.

Был Гена чайнику не рад:

«За ним вернуться могут скоро,

я отнесу его назад!»

 

За ним вернутся? Спятил, Гена!

Никто, никто и никогда

не возвратится в эти стены,

на это капище труда,

 

в пространство, ржавое на вдохе,

где — я же трижды там бывал! —

не то чтоб сходятся эпохи,

а просто времени провал.

 

Там труб дюралевые кости

нашарит в темноте фонарь,

и мнится: на чумном погосте

работал начерно грабарь.

 

А в отдалении, убоги,

из нашей тьмы во тьму веков

таращатся единороги

токарно-фрезерных станков…

 

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

…Теперь, застрявший меж мирами,

я говорю с таких высот,

с которых видно, что же с нами

за десять лет произойдёт:

 

Марк, соскользнув в стройбате с крыши,

без ног покинет гарнизон,

Геннадий голоса услышит

и будет в жёлтую свезён,

 

я изучу закон Бернулли,

проинжинерю год в Клину.

А чайник мы тогда вернули,

не взяли на себя вину.

 

* * *

 

Вот твой плащ,

а тебя нет,

год болящ

и отпет.

 

Ходишь там,

плащ ища,

не отдам

я тебе плаща.

 

Нет, не нужней,

просто здесь

для твоих вещей

плечики есть.

______________________________

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Александр Переверзин

Родился в городе Рошаль Московской области. Окончил Московскую государственную академию химического машиностроения и сценарный факультет ВГИКа, учился также в Литературном институте (заочное отделение, семинар Галины Седых). Участник поэтической группы "Алконостъ". Публиковал стихи в журналах "Арион", "Новый мир", "Октябрь" и др. Редактор поэтической серии «Приближение» издательства «Воймега».

Оставьте комментарий