Барону В.Г. фон М.

 

До двадцать первого века дожил, как лель и тролль.

Русский немец, барон и ворон, тайник секретов,

обломок и самородок, миф, архетип, пароль,

родовая травма страны Советов.

 

Не полЕнился Творец в лепке, тонкописи, резьбе,

не отказал ни в искусности, ни в прихотливой силе:

в веке двадцатом явно покровительствовали тебе

сам Государь Николай Александрович и Святитель Василий.

 

День наш грядущий – извилист, прошедший – мглист,

но когда среди пролетариев, юродов, фриков

появляется дворянин – церковник и монархист,

воскресает Россия к недоуменью языков.

 

Может, не все потеряно? Не все закатано в гать?

Может, нам внушено надуманное сиротство:

девочка ищет отца, мальчик находит мать

и восстанавливают утраченное первородство!

 

На сердце положа руку, от имени своего

так говорит русский герой, проходя мытарства: 

«Равенства нет даже в самой природе, но нет его

и выше: под нами – бездна, над нами – царство».

 

Так говорят чудом спасенный аристократ,

Богоизбранный народ, херувим пернатый,

так говорит нам солнце, звезды так говорят,

и усеченный мечом апостол, и змей заклятый.

 

«А к революции, –  одним движением губ, –

русские немцы отнеслись брезгливо-высокомерно:

представьте, грызун восстает на медведя иль гриб на дуб.

Это и погубило нас всех, наверно!» 

 

 

* * *

 

Покуда кутят, наслаждаются,

тусят, снуют туда-сюда,

романы крутят, объедаются,

жизнь прожигают господа,

 

их челядь с мыслями неровными

руками щупает испод,

интересуется любовными

интригами своих господ,

 

интересуется достатками,

убытками, мошной, ларцом,

духами, тайнами, ухватками, –

все с важным пробует лицом!

 

И друг пред другом – по касательной:

– Мои – богаче и сильней!

– Мои – прославленней, влиятельней!

– Мои – роскошнее царей!

 

И столько искренности, страстности

в их откровеньях искони,

что ощущение причастности

семейной гордости сродни.

 

И правда ведь – закат пылающий,

и экзотический самшит,

и пруд, под вечер обмирающий,

к которому дворец пришит,

не челяди ли, это знающей

на ощупь, – здесь принадлежит?

 

…Не так же ль смерть, с артритом в голени,

как слуг, господ низвергнет с круч:

«Без отпускного вы уволены!

Верните ключ!»

 

 

ДРАМА

 

Сюжет избит, затаскан, всем знаком:

увлекся пожилой, с брюшком, как спятил,

молодкой с челочкой, с коленкой, с локотком

и обрюхатил.

 

Жена – в истерике. Его одеколон

в сортир спустила дочь-отроковица:

он собирается менять жилплощадь, он,

как пес на выгуле, красуясь, молодится!

 

Его сотрудницы перетирают вновь –

за сорок лет ухоженные дамы:

«Любовь у шефа или не любовь?»

и делают массовку этой драмы.

 

А что молодка? Если допечет,

она надует губы, бровь подправит,

сверкнет коленкой, челочкой махнет

и острый локоток отставит.

 

…Все знать – так муторно! От приторных речей

Давно бы мир прогорк в своих вопросах.

Когда б не тремоло незримых скрипачей,

Перебивающих томленье безголосых.

 

 

* * *

 

 

1.

 

Флакон одеколона свой аромат хранит.

И мертвого дракона зуб острый ядовит.

 

И дама пик – вся в крапе – к беде, хотя на вид

В такой приличной шляпе, в пальто: английский твид.

 

…Зачем я чую запах,  змеиный слышу шип,

Зачем на лисьих лапах мех беличий налип?

 

Заигрыванье с адом и бритовка в руках –

За благостным фасадом, за сценой в огоньках…

 

За бархатною шторой, закрыв дверной пролет,

таится тот, который, быть может, и не тот…

 

2.

 

Так разум дремлет праздный, под разговорный фон

Причудливо-бессвязный абсурдный смотрит сон.

 

А вот душа – во фразе, в движеньях – в том и как –

Находит смыслы, связи, значенья, символ, знак.

 

И мир на этой скрытной подветренной версте

Вдруг виден в беззащитной и страшной наготе.

 

 

ПРОТЕСТАНТ

 

Тебя, мой друг, совсем затуркали

Майдан, и Крым, и дым Донбасса,

Валютный курс, китайцы с турками

И человеческая масса.

 

Когда идешь на марше с прочими,

Держась за транспарант, – едва ли

Твой взор не выдаст озабоченный,

Как тут тебя замордовали.

 

О да! Тебя ввергают в бешенство,

Злят до кусанья заусенцев

И лица хэкающих беженцев

И простецы из ополченцев.

 

Иное дело – стать английская,

Французский стиль, клозет немецкий

Или баута флорентийская

Взамен байды замоскворецкой!

 

Взамен всей этой Рощи Марьиной

И византийского замеса,

Сермяжьей правды, репы пареной,

Авося, кваса и бельмеса!

 

И как мириться здесь с хроническим

Авралом, с духом своенравным,

И с алфавитом кириллическим,

И с пафосом самодержавным?

 

Стоишь такой – с глазами-щелками,

С протестной вывеской на вые,

Пока тебя фотограф щелкает

Сквозь вьюги росчерки кривые.

 

Ты и получишь – снимков дюжину…

Смеркается. Сейчас накатит.

Ведь непонятный люд жемчужину

Нашел и, покупая, платит!

 

 

* * *

 

Пошлые слова эпохи рынка,

например: «вкуснятина», «совок»,

«не срослось», «вторая половинка»,

«смайлик», «чмоки-чмоки» «чирик», «йок».

 

«Бабки, баксы, башли, пятихатка», –

все бабло наперебой галдит.

Мерзости египетской загадка

в том, что прилипает и смердит.

 

Жесткий слэнг и суржик, треп и лепет,

все равно, ты не уйдешь, братва, –

ведь твой мир, выстраивая, лепят

адские слова.

 

Но пацан реальный и серьезный

Папик с телкой верят – не замай –

в рай элитный, в рай амбиционный,

в пафосный, кайфовый, светлый рай.

 

_________________________________