Рута МАРЬЯШ ● Весна пятьдесят третьего года ● Фрагмент из книги «Калейдоскоп моей памяти»
Отец мой был известен и уважаем в кругу еврейской интеллигенции. В первые послевоенные годы к нам в дом еженедельно, по средам, приходили те немногие еврейские писатели, поэты, художники, артисты, которые вернулись из армии, эвакуации, выжили в гетто. Говорили о перспективах возрождения еврейской культуры, об открытии еврейского театра в Риге. Обсуждали проекты памятника погибшим в гетто. Когда в 1946 году из Америки приезжал журналист Бенцион Гольдберг, все вместе осматривали территорию Рижского гетто. Поддерживали контакты с еврейскими культурными центрами в Москве, Киеве, Минске, Литве. В Ригу, в дом творчества писателей в Дубулты приезжали лидеры Еврейского антифашистского комитета видные писатели Лев Квитко, Ицик Фефер, Перец Маркиш. Особенно мне запомнился Маркиш, о котором потом кто-то из поэтов писал:
Красавец-россиянин – иудей
Красавец-россиянин – иудей
Точеный профиль эллинской чеканки,
Сплав городов, местечек, площадей
Волыни, Гранд-бульваров, Якиманки…
Маркиш с моим отцом вели тогда страстные споры о будущем евреев в послевоенном мире. Поэт лелеял мечту о социалистическом Израиле, отец же слегка иронизировал по поводу этой “поэтической мечты”. Маркиш подарил тогда отцу свою поэму “Война”, только что изданную в Москве на идише, с дарственной надписью: “Истинному рыцарю подлинного искусства, дорогому товарищу Шац-Анину”. Вскоре Маркиш был расстрелян в сталинских застенках.
Послевоенная политика советских властей свела на нет все попытки возродить здесь еврейскую культуру, рассеяла все надежды. Началась повальная расправа, все ближе к Латвии надвигалась гроза. Моя мать была постоянно напряжена, подозревала, что все наши телефонные разговоры прослушиваются.
18 февраля 1953 года в нашу семью ударила молния: моих родителей арестовали.
События этого дня мне запомнились в мельчайших подробностях. Мы были с отцом дома вдвоем, когда раздался звонок у входной двери, и двое в штатском буднично спросили, дома ли хозяйка. Мамы дома не было, и тогда они предъявили удостоверение сотрудников МГБ и вошли в квартиру. Отец предложил им сесть, и они молча сидели и ждали прихода матери. Ситуация была напряженной. Отцу, видимо, с самого начала была ясна цель этого визита. Он не задал ни одного вопроса, не выразил недоумения, не показал смятения. Он углубился в свои мысли и таким оставался на протяжении всего этого страшного вечера.
Пришла мама, и посетители предъявили ордер на обыск. Квартира тотчас стала наполняться незнакомыми людьми, они полновластно распоряжались в доме, звонили кому-то по телефону, о чем-то докладывали, открывали двери, коротко переговаривались.Перерыли все бумаги, книги, журналы, даже мои студенческие конспекты. Проводилась серьезная операция: арест опасных государственных преступников. Длилось все это около десяти часов.
Вряд ли кто-нибудь из них испытывал неловкость оттого, что пришел за старым, полностью незрячим, физически беспомощным человеком. Их отношение было безлично-официальным, сухим. Никаких эмоций. Закончив обыск, опечатали сургучом двери кабинета отца и спальни родителей, предъявили ордера на арест их обоих – отца и матери. И увели в ночь, в неизвестность. Отец выходил из квартиры, держась, как обычно, за спину мамы… А мама в дверях почему-то вдруг тихо запела: “Город на Каме, где – не знаем сами …” из фильма-трилогии о жизни Горького…
Потянулись дни и недели жуткого ожидания, проблесков надежды и приступов отчаяния. В первых числах марта я решила поехать в Москву, попытаться выяснить причину ареста родителей. По своей наивности я предполагала, что произошла страшная, нелепая ошибка, и мне, возможно, удастся добиться справедливости.
Уже на вокзале в Риге я почувствовала за собой слежку, это ощущение не оставляло меня и в Москве. Не хотелось навлекать беду на знакомых, друзей, но в московских гостиницах, как обычно, не было мест. И хотя повсюду царил страх, ощущение надвигающейся катастрофы, меня все же, рискуя своей безопасностью, приютили друзья моих родителей – семья профессора Давида Розенберга. Я пошла в прокуратуру СССР, выстояла огромную очередь к дежурному, изложила свою просьбу и тут же получила формальный краткий ответ: “Следствие покажет, если невиновны – освободят”.
Я возвращалась домой ни с чем. Утром, по дороге в аэропорт шофер такси сообщил мне, что заболел Сталин, бюллетень о состоянии его здоровья передают по радио. Я была потрясена. Образ Сталина в моем представлении тогда полностью соответствовал тому, каким его создавала советская пропаганда: мудрый отец и учитель, защитник всех трудящихся, вождь всего прогрессивного человечества. Мелькнула страшная догадка: все это происки врагов – они арестовали моих родителей, убили Сталина, теперь всему конец! Впереди пропасть, бездна! Эти мысли не оставляли меня и потом, когда объявили о смерти вождя, когда по радио гремели траурные марши и люди плакали, ожидая с его смертью новых бед, новых потрясений. Это была массовая истерия, безумие, проистекавшие из бредовой политики, из адской сталинской пропаганды.
Моя поездка в Москву на поиски справедливости не прошла незамеченной, и по возвращении в Ригу, мне немедленно было объявлено о том, что в связи с арестом родителей я отчислена из адвокатуры. Целыми днями я сидела дома, слушая по радио последние известия. В то время часто транслировали песню “Родина слышит, Родина знает…” С детства воспитанная в любви к России, прожив там годы войны, я ощущала свою принадлежность к этой стране, мне казались понятными и близкими ее люди, ее природа, ее мелодии, затрагивавшие струны моей души. Теперь страна, которую я считала своей родиной, показала мне свое враждебное, злобное лицо. Мысли упирались в полную неизвестность. Перед глазами постоянно стояла зловещая, дьявольская аббревиатура: “МГБ”. Воздух был пропитан всеобъемлющим ужасом, смертью. Я ждала: вот-вот придут и арестуют меня, была уверена, что это случится.
Приходили на ум строки из Блока:
Закат в крови! Из сердца кровь струится!
Плачь, сердце, плачь…
Однако спустя месяц, все стало внезапно и стремительно меняться. Газеты опубликовали ошеломляющее сообщение: полностью реабилитированы врачи, обвинявшиеся в заговоре против Сталина, объявлено, что все они невинно оклеветаны “презренными авантюристами” с целью разжечь национальную вражду. В нашей квартире ожил долго молчавший телефон: звонили знакомые, родственники, друзья, радовались, поздравляли.
Шестого апреля я снова вылетела в Москву, чтобы попасть на личный прием к вновь назначенному министру внутренних дел Лаврентию Павловичу Берии. На Кузнецком Мосту гостеприимно открытая приемная была переполнена интеллигентного вида посетителями из разных городов Советского Союза. Все они с надеждой ждали положительного решения своих дел. Меня приветливо принял дежуривший в приемной полковник, сказал, что Берия очень занят, и принять меня не сможет, однако о моей просьбе разобраться с делом родителей ему будет доложено, будут затребованы сведения, и я получу ответ.
Вечером я позвонила домой и сестра мне сказала, что в квартире только что снова произведен обыск, вскрыты все ранее опечатанные комнаты, шкафы и изъяты все издания, касающиеся еврейской тематики, в том числе, и советские – все это считалось крамолой.
Тем не менее вскоре зловещая вакханалия была приостановлена, и уже 28 апреля родителей освободили. Нам объяснили тогда, что их арест был результатом вредительства, угнездившегося в органах МГБ, и преподносился как некая частность, не меняющая сути великих социальных преобразований в стране.
Спустя сорок лет, я получила возможность ознакомиться с делом, сфабрикованным против моих родителей. Я увидела их тюремные фотографии в анфас и профиль, потухшие глаза мамы, выражение их лиц в те страшные дни. Их допрашивали по ночам много часов подряд, добиваясь признания в антисоветской деятельности, в измене родине. Все то, что было активной культурной деятельностью отца, его встречи с еврейскими интеллектуалами, было инкриминировано ему и матери, как шпионская деятельность, создание антисоветского центра, организация националистических сборищ. Я читала то, что было в протоколах, но за рамками зафиксированного оставались оскорбительные интонации следователей, их провокационное вранье, грязные сплетни, угрозы. Было очевидно, что им известны многие детали жизни нашего дома: мы были окружены стукачами. И хотя ничего криминального в этих деталях не было, и быть не могло, нетрудно себе представить, как реагировали на такую осведомленность следователей мои несчастные родители, особенно мать. В ее голове словно что-то помутилось тогда, она не знала, жив ли еще отец, то и дело слышала крики своих дочерей за стеной камеры, и не знала, явь это или кошмарный сон, галлюцинации. Я читала потом, что подобное слышали многие, побывавшие в советских застенках. Быть может, это были специально изготовленные для сокрушения духа заключенных граммофонные записи. Отцу ставили в вину события и факты всей его долгой жизни, с самого начала двадцатого века… Формулировка “лидер еврейских буржуазных националистов в Прибалтике” означала в то время неминуемый смертный приговор. Еще один шумный процесс в развитие всех предыдущих. Лишь счастливая случайность – внезапная кончина тирана спасла родителей от гибели.
Меня восстановили на работе, жизнь начала входить в привычное русло… Однако в моем сознании что-то необратимо изменилось. Исчезла уверенность в будущем, безвозвратно ушло чувство стабильности жизни. Долгие годы я не могла избавиться от ощущения, что за мною следят, что я окружена осведомителями- стукачами.
И каждый год с тех пор приход весны окрашен для меня печалью тех воспоминаний…
Об Авторе: Рута Марьяш
Рута Марьяш ( 4 февраля 1927, Рига, Латвия — 29 ноября 2016, Рига, Латвия). Юрист, политик, литератор. Неоднократно выступала в периодической печати. Автор мемуарно-документальных книг - «Быль, явь и мечта» ( Рига, 1995) и «Калейдоскоп моей памяти» (Рига, 2003), а также сборников стихов «Дар судьбы» (Рига, 2007), «Души прикосновенье» (Рига, 2009) и «Вопреки канонам» (Рига, 2010)