RSS RSS

Наум БЕЛОГ ● Не тяните резину, Рома ● Рассказ

Началось все с того, что под вечер позвонил мой приятель Толик Брокман, который в Одессе первым узнавал, что, где дают, а в Мельбурне, где все везде было, он первым узнавал все последние новости, сплетни и анекдоты. Толик сказал, что если я поклянусь, то он мне выдаст такое, от чего я, как пить дать упаду со стула.

– Хорошо. Клянусь, – поклялся я уже не помню чем.

Толик, прокашлявшись, сделал длинную паузу. За то время, что он молчал, я успел выпить бутылочку пива и выкурить сигарету. Я уже собирался положить трубку, когда он наконец сказал, что мне решили дать Человека года.

– Кого? – спросил я.

– Ни кого, а что.

– Это то, что Бараку Обаме в том году дали?

– Неужели ты такой остолоп, Рома? Я не знал тебя за такого, – засмеялся он в трубку.

– О кэй. Это то, что Эдику Рудому дали два года назад?

– Да, Эдику Рудому. Ну, пока. Итак, готовься…

– Подожди, Толик! Подожди! – кричал я в трубку, но трубка была глуха, как мой покойный дядя Арнольд.

Я хотел спросить у Толика, что значит готовься, как одеться и будет ли банкет. А вдруг он меня взял на пушку? Что я сделал такого, чтобы получить человека года? Это же почти тоже самое, как получить в Союзе Героя Соцтруда, или народного артиста республики. Но все эти вопросы повисли в воздухе.

Я никак не мог заснуть в ту жаркую ночь. Где-то в два часа я встал, убил таракана, залезшего в мой правый тапок и поплелся на кухню. Там я вынул из холодильника кастрюлю с борщом и с удовольствием съел полторы тарелки. Почувствовав тяжесть в животе, я быстро заснул.

Прервал мой сон стук в дверь. Мне не хотелось вставать, и я еще долго лежал с закрытыми глазами, а когда я открыл их, то в зеркале, висевшем напротив кровати, на меня с едкой усмешкой посмотрел пожилой лысоватый мужчина.

– Ну и тип, – сказал я и отвернулся от зеркала.

В тот же самый момент я услышал крик за дверью:

– Рома, ты живой? Я бьюсь головой о дверь уже полчаса. Открой, или я с собой что-то сделаю.

Я сразу понял, кто это кричал. То был голосок моей старенькой тети Лэи. Она славилась на всю Балаклаву своим вздорным нравом и пронзительным голосом.

– О, нет, она не бросается словами, – сказал я сам себе, и, надев халат, поплелся открывать дверь.

Да, передо мной стояла моя единственная тетя Лэя, или, как она представлялась австралийцам, анти Лэй. Бог дал ей хорошее здоровье и она потихоньку, всего с одним инфарктом, добралась до своих девяноста лет. Тетя каждые две недели ездила к парикмахерше Раечке, и та красила ее волосы в пошлый черный, с вкраплениями малинового, цвет. Дважды тетю определяли в дом для престарелых евреев, и дважды она убегала из него.

– За что я должна остаток моих дней провести среди сумасшедших стариков? – спрашивала она свою дочь Киру после очередного побега, – я еще, слава богу, на ногах и при своем уме.

Месяц назад Лэя вбила себе в голову, что настало время избавляться от волос, которые неимоверно быстро произрастали на ее лице. Она купила карманное зеркальце и пинцет и пользовалась этими инструментами в самых неожиданных местах и обстоятельствах. Дело дошло до того, что однажды в трамвае она неожиданно обнаружила на своем носу серый закрученный спиралью волосок. Не стесняясь людей, она достала из сумочки пинцет, вручила его сидевшей рядом австралийке и на пальцах объяснила ей, что та должна сделать. Ошалевшая женщина, ища защиты, побежала к водителю и на следующей остановке вылетела пулей из трамвая.

– Что, я ее хотела зарезать? – жаловалась она потом дочке, – эти австралийки немного того.

О тете Лэе можно рассказать много интересных историй, но пора вернуться к ее раннему визиту в мой дом.

– Тетя Лэя, чего такой тарарам? – задал я ей прямой вопрос, – кому эти цветы? Что, сегодня мой день рождения? Так ты немного перепутала.

– Ничего я не перепутала, – сверкая золотым молдованским ртом, – закричала она, – уже весь город гремит, а ты еще дрыхнешь.

– Тетя, о чем ты говоришь? Почему город должен греметь?

– Ты такой же тюфяк, как твой покойный папа. Тот всегда узнавал все новости самым последним. Рома, так сейчас люди не живут. Посмотри вокруг. Я уже такая старая, как этот комод, я уже плохо слышу и вижу, но мозги у меня, слава богу, еще понимают что к чему.

И моя тетя выложила мне всю историю про Человека года, и я терпеливо выслушал ее. Я хотел сказать ей, что не заслужил такой чести, но она тут же заткнула мне рот.

– Рома, чего ты мне говоришь такую ерунду? За твои еврейские колена в Японии ты заслужил у них не просто Человека года, а самого лучшего Человека года. Понял? Сегодня на рассвете ко мне пришла Сара с двадцатой квартиры и сказала, что твоя кандитатура победила и председатель Миша Гольдман поставил печать.

Лэя одела очки, вынула из сумки зеркало и долго рассматривала свое лицо.

– Слушай, Рома, вот тебе пинцет, – сказала она, – сделай одолжение, вырви мне два волоска на лбу.

Я не стал убегать от нее, как та австралка в трамвае, напрягся и вырвал два, притаившихся между морщинами, волоска. Тетя Лэя внимательно рассмотрела свой лоб, осталась довольной и встала со стула. Она направилась к двери и вдруг ударила себя ладонью в лоб.

– Как тебе нравится? Самое главное я забыла тебе сказать. Чтобы ты оделся, как человек, а не как халамидник какой-то. Выкинь свои джинсы на смитник и купи что-то стоящее. Понял? Ну, я побежала. Меня Раечка ждет покраситься. Да, и постригись обязательно!

Толик Брокман оказался прав. Через два дня позвонил председатель Миша Гольдман и сказал, что мне дали Человека года за серию докладов на тему: «Есть ли японцы затерявшиеся евреи, или наоборот?»

– Чтобы к пяти, как штык, в зале на Глен Эйра. Ясно?

Я ответил, что мне все ясно и приготовился писать ответную речь. Чтобы быть точнее, вначале я порылся в Интернете и нашел ответную речь Обамы в Стокгольме. У него была очень умная речь, но длилась она по крайней мере полчаса. Я понял, что наша публика не выдержит этого и решил, что обойдусь всего лишь шпаргалкой на одну страницу.

Я все сделал так, как хотела тетя Лэя. Все, но кроме одного пункта. Я забыл купить крем для туфель. Не мог же я прийти в нечищенных штиблетах. Не найдя ничего подходящего, я одел старые, растоптанные, в прошлом белые, а теперь серого цвета кроссовки. Потом я проглотил две таблетки валиума, чтобы унять волнение, сел в машину и поехал в зал, где должна была состояться церемония, о которой я не имел ни малейшего представления. В зале я сел в последнем ряду, вдали от родственников и знакомых. Я пытался прочесть мятую шпаргалку, которую я накропал, но разобрать свой собственный почерк мне не удалось. Ладно, – решил я про себя, – разберусь на сцене.

Тут ко мне подсел Толик Брокман.

– Ромчик, не дрейфь. Главное, не разводи бадягу. Краткость – сестра таланта. Два слова о японцах, десять – про евреев. И все. И смотри на людей, потому что люди уже смотрят на бесплатный буфет. Ну, ни пуха, ни пера.

Он трусцой побежал к своему месту в первом ряду, а мне почудилось, что Миша Гольдман назвал мою фамилию, и я поплелся к сцене. Я шел к сцене, как к эшафоту. Несмотря на бодрое напутствие Толика, никогда в жизни я так не волновался, как в тот момент. Я плелся к сцене со скоростью ползущего по земле муравья. Миша Гольдштейн удивленно посмотрел в мою сторону и тихо сказал:.

– Роман, еще не подошла ваша очередь, – но видя, что я, как слепая лошадь, продолжаю двигаться к сцене, махнуд рукой, мол, что с меня возьмешь. Все японоведы немного того.

Я с трудом одолел три ступеньки, ведущие на сцену, и, не зная, куда приткнуться, стал в темном углу. Я стоял, как бедный родственник, и не имел ни малейшего понятия, что мне делать дальше. Чтобы чем-то занять себя, я стал рассматривать ботинки председателя Миши Гольдмана. Они выглядели не лучше моих кроссовок. Я бы сказал, что они выглядели даже хуже, потому что не левом ботинке была дырка из которой выглядывал малинового цвета носок. От этого мне чуть-чуть полегчало. Я успел расслабиться, но тут меня позвали к столу президиума. Миша Гольдман, как и обещал по телефону, вручил мне грамоту и бутылку виски.

– Не тяните резину, Роман, – сказал он мне на ухо и хохотнул, – скажите людям пару слов, и с концами.

Тревога подкашивала мои ноги, но я как-то добрался до микрофона и ухватился за стойку, чтобы не упасть. С трудом нашел шпаргалку, сделал три глубоких вдоха и приготовился читать. Я успел сказать только два слова «Дорогие господа», и из зала закричали:

– Громче! Ничего не слышно!

Молодой парень из президиума подскочил ко мне:

– Ты что никогда не держал в руках микрофон? Держи его у рта, считай что ты собираешься укусить банан, – сказал он и на длинных несгибающихся ногах побежал на место.

Я пытался сделать так, как сказал мне тот парень, но ничего хорошего из этого не получилось. Моя правая рука по-прежнему, чтобы не упасть, держалась за стойку микрофона, левая держала дурацкий микрофон, а шпаргалке уже ничего не оставалось делать, как упасть на пол. Она, закрутившись в штопоре, полетела в сторону стола президиума и приземлилась у ног председателя.

В зале раздался смешок, который через минуту превратился в рев. Народ любит смеяться, когда кто-то ушибся, упал в лужу или что-то не клеится. Народу было весело еще потому, что буфетчица Люся начала раскладывать на подносы пирожные и бутерброды. А мне было не до бутербродов. Мне казалось, что я стоял раздетый догола и самолично поливал себя из ведра помоями. А что может быть более неприглядным, чем тело старого мужчины?

Я посмотрел в зал. Там сидели незнакомые мне люди. Они все улыбались. То ли сочувственно, то ли враждебно. И тут мне в голову вдруг пришло то, что говорила тетя Лэя, когда я жаловался на неумение говорить на людях. Вот, что она тогда сказала мне: «Ромочка, одним людям Бог дал талант писать, другим – говорить, а третьим – что-то другое. Так пусть каждый из них получит удовольствие от того, что дал ему Всевышний во временное пользование».

Я вспомнил это и в первый раз за три дня улыбнулся. Я поблагодорил публику за теплый прием и спустился в зал. Проходя мимо столов с угощениями, я почувствовад, как голодный спазм скрутил мой желудок, и я замедлил шаг. Буфетчица Люся, добрая улыбчивая женщина, увидела мои горящие голодом глаза и спросила:

– Может что-нибудь перекусите? На вас лица нету.

– С большим удовольствием, – сказал я, съел три бутерброда с икрой и два бутерброда с сыром и почувствовал себя намного лучше.

Мельбурн, 2014.

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Наум Белог

Первая поэтическая подборка в 1988 году в американском альманахе “Встречи». С 2003 года публикации стихов, рассказов и переводов с русского на английский в ньюйоркской газете «Форум» а также в австралийских журналах «Менора» и «Австралийская мозаика».

Оставьте комментарий