Я помню своё первое впечатление от портрета Льва Либолева на Стихире: трагик.

Такие глаза у Шарля Азнавура, у Аль Пачино, у Зиновия Гердта… Библейские глаза.

Я спросила себя: кто он?

И была уверена, что в его  стихах будет много богоискательства и философии, цитат из возможных «Писаний», но я глубоко ошиблась.

Никаким морализаторством стихи не наполнены. Хотя, споткнулась о строки «Мы бога ждать ещё не перестали», начавшиеся со слов:

 

Скажи, Фома, неверующий мне,

зачем нужна пасхальная суббота

с наколотой иконой на спине

у всех, кто крал, сидел, по фене ботал?

Оказалось, что его тексты немного страшно «брать в руки»: там живут, кричат, пьют, любятся, целуются, убивают, умирают обычные люди и животные, которым ты можешь помешать неосторожным прикосновением.

Вот – две совершенно непохожие, но почти  кибировские старухи, приготовляющиеся к смерти. Вот – маленькая болонка, которая, не смотря ни на что, «будет выть по-человечески» («Болонка»).

Так, реально и отстранённо, могут оживлять своих героев сказочники, склонившиеся над миром своих подопечных, настоящие романисты, движущие полки и венчающие на трон инфант, и  поэты.

Итак, поэт.

Бравада о скромном образовании (10 классов и ПТУ) меня не  растеплила.

Пушкин закончил лицей, читай – школу, О. Мандельштам закончил Тенишевское училище = школе, С. Есенин – церковно-учительскую школу… Достаточно вспомнить Иосифа Бродского, чтобы отсутствие диплома не являлось аргументом для ограничения в творчестве. Но Лев Либолев назначает себе особый день сотворения и право на его  существование: День восьмой.

 

День восьмой на дворе, но его распознают лишь те,

кто не очень умён, и, как правило, необразован.

Кто познал изнутри жизни кухонных мелких вещей,

а снаружи – оконных, когда стекленеют пейзажи

от морозов лихих.

(«день восьмой»)

 

Но все перечисленные поэты восходили от субъективной лирики к художественным полотнам. Больших полотен у Льва Либолева пока нет.

Каким же путём идёт поэт?

Подозреваю, что возможен ещё один путь развития «вильяма нашего шекспира», путь  летописца, рефлексирующего на жизнь  стихообильно и органично, не подвергаясь ни  конъюнктурной вкусовщине, ни другой цензуре, кроме как внутренней.

Он – это литературный Ван Дейк, уравнивающий человечков  с окружающими их предметами своего  времени, или Питер Брейгель, безысходно помещающий живых людей в неприветливое   заснеженное поле. Да, в текстах такого художника, Льва Либолева, действительно преобладает быт и хаос человейников, поэт никого не зовет на крупный план. А на каждом полотне, в уголочке подробной городской картины, маленькие  собаки всегда будут  совершать очередное непотребство. Но именно по таким, неукрашенным, небольшим картинам потомки узнают о нашем времени.

 

Тот, кто выжил, смолчит. Намотает кровавые сопли
на костистый кулак. И комком поиграет кадык,
про себя повторяя старинное слово “усопли”,
и на мове – щоб кращє було, та немає куди…
И на мове ни слова не скажут разбитые хаты,
а садок яблуневий безмолвно обронит листву…
Тишина за окном ожиданием смерти брюхата,
и кричит тишина – торжествуй! торжествуй! торжествуй!
Потому, что живой… Может кто-то весёлый и ловкий
ей распорет живот, посмеётся и плюнет в лицо…
Только в доме повешенных не говорят о верёвке,
просто мёртвые молча хоронят своих мертвецов.

(«Садок»)

 

Да, именно многоплановость картины – вот тот  магнит, которым сильны стихи Льва Либолева.  У него нет плоских текстов с номинальным значением слов. Читая, чувствуешь, как за мазком мазок выныривают из твоего сознания, накладываясь друг на друга  особые краски генетической памяти, воссоздавая ушедшие звуки и голоса, оживляя прошлое.

Уже устав от формул классиков и немного сомневаясь в их конгениальности нашему времени, ищешь  в современнике  или точку отсчёта в хаосе бытовой поэтической круговерти или сверхличность, смогшую прорвать пласты времени и разглядевшую иные законы времени и бытия. И пугаешься его зрению.

 

по-новому понять, пересмотреть,
увы, не выйдет… сколько ни витийствуй,
а кто-то, обреченный на убийство,
стреляет в обреченного на смерть…
не им двоим награды и чины,
они лишь тени чьих-то инферналий…
годами жили рядом и не знали,
что оба и давно обречены…

(«Обречённые»)

                       

Наивный призыв «Больше поэтов хороших и разных» нынче страшит как чёрта крест –  уж слишком много их развелось, поэтиков, которых бы «головкой об стол, за которым они это написали». И вздохнёшь, вспоминая благословление старым Жуковским юного Пушкина – почти помазанник!  И даже (тьфу-тьфу-тьфу!) советская цензура  иногда покажется  чуть ли не отеческой заботой о достойной литературной преемственности. Уж слишком оказалось  необозримым и необъятным море Интернета,  что не справляются с ним  ни лоцманы, ни буйки – а белинских нет! – куда плыть читателю, если душа жаждет  alter ego?

Поневоле всплакнешь о дерзновенных критиках, расставляющих приоритеты, рискующих быть затролленными скооперированной сайтовой  серостью или утопленными сонным  игнорированием неизбирательного читателя, берегущего собственное мнение, как муравей свои яйца в разрушенном  муравейнике. Приходится полагаться на собственное мнение, которое аргументируешь, опираясь не только на мудрости «великих», но и аки народный судья, «опираясь на внутреннее чувство и знание закона».

 

Чем  меня  увлекли стихи Льва Либолева?

       

Скорее, неожиданными деталями, доступными ловцам времени, легко смешивающим  детали быта взятого времени – «но быт всего лишь нечто, вроде клади,
что каждый сам проносит по судьбе» – с внутренним состоянием лиргероя, присаливая этим, казалось бы, спонтанным микстом,  поэтический текст, льющийся легко и естественно, при этом свободно вырисовывая  целое по его малому признаку, вкусу и запаху.

 

Уже и капли – мелкие солисты,
прокашливают горло громовое.

(«там»)

       

Ещё – способностью из ничего раскрутить текст, наполненный звуками, домами, где  в пять утра «кофейник медный царственно бухтит», звоном трамваев, спешащими людьми – жизнью. Этому  первопричиной  не пресловутый ахматовский  стиховный сор, это уж такие уста, которые отверз Господь для акынного словоизвержения.

 

И вьётся виноград, как гад ползучий,
по стенке до балкона и окна,
беря добычу в лиственную раму…

(«Краешек офорта»)

       

Известно, что прилог греха – это еще не грех, а внутренняя готовность к нему. Вот и готовность к стиху идет через прилог – состояние, подобное предчувствию эпилептического припадка – импульс – ещё не слово, но предощущение потока, чувство коридора за счёт внутренней локации, когда поэт находит и ловит  встречный поток  хаоса слов, из которых автор выхватывает свои, неповторимые. Этот состояние поэт описывает саркастично:

 

Мои слова – брожение ума,
стихи – изобретение дебила.

(«мон дьё»)

         

        Льву Либолеву, кажется, достаточно перевести глаза с предмета на предмет, чтобы разразиться новым потоком сознания. Он торопится, торопится выписаться, пока это нечеловеческое состояние  не покинуло его и еще не измотало вконец,

 

…вживаясь в одиночество всерьёз,
не зная причта, и не зная клира,
тождественности разных стад и стай,
сообщности гуляний и собраний.

(«На цыпочках»)

       

Лев Либолев  пишет о времени, в котором  ему «с пророками не по пути»  и «дух унылый  телу откормленному покорен» –  о его признаках, ну и понятное дело, о его убыстрении и «старость стирает черты со знакомых лиц, / и не узнаешь их пару минут спустя» («Блиц»). Хотя в каком времени живет сам поэт непонятно, настолько легко он перемещается во временных пластах.

        Темы, в которые Лев Либолев окунается, разнообразны. Он не чурается ни гражданской, ни лирической поэзии, не гнушается эротической, зачастую обращается к портретным полотнам, прикасается и к историческим – пока через портреты. Одного направления нет: пейзажного.

 

        С некоторым сожалением отметив излишнюю чувственность ранней лирики Льва Либолева и слегка смутившись живостью картин, расхватанных женскими и эротическими сайтами,  зело опошлившим «высокое предназначение поэта», а также налюбовавшись  изгибами тел и  складок простынь,  всё равно  убеждаешься в том, что

 

если он пишет – читает десяток жен,
все – по-живому, отточенно-обострённо…
каждая думает – он хорошо сложен,
статный, высокий… как было бы хорошо
по вечерам снаряжать для него патроны,
чистить его ружьё…

(«Охотник»)

 

Во всяком случае, со времен Есенина, более популярного певца женских прелестей у нас нет. И это – факт.

Поздние же  лирические тексты разительно отличаются от прежних, бесшабашных и пылких. Они философски умудрены, подтверждая совет Сократа о  дуализме итогов женитьбы, а некоторые стихи откровенно говорят об ответственности перед Вечностью:

 

и время рассыпается песком.
и жизнь – песок, и смерть почти песчинка…
и небо вдруг сжимается овчинкой,
напуганное детским голоском…

(«Песок»)

        Ясно, что воспоминания –  это питательная среда для любого  поэта, тем более, что их, воспоминаний, в 50-летнем возрасте поэта предостаточно. Оттого рождаются необыкновенно откровенные  до беззащитности  строки о его родных, к которым он относит не только отца:

 

В макушку целовал,
а после пил безбожно, помня
пять лет за проволокой, там,
где каждый лагерник – паломник,
и смерть крадётся по пятам
любого… –

 («Устал от зауми»)

 

И бабушку в разрывающем сердце стихотворении о тяжелом семейном конфликте:

 

Люшенька, ангел мой, мама плачет,
миленький мамин, родной палачик.
Жизнь – не игрушка, не чёт и нечет…
Хочешь ударить? Ударь покрепче.
Мама потерпит, мой самый-самый…

 

Такие  рубцы в  памяти о матери саднят, иначе бы не выдавились такие безжалостные строки, объясняющие отчуждение:

 

Пойми – не нужно и аборта,
ещё бывает просто выкидыш.

 

Остро помнит Лев Либолев, воссоздающий  события в селе Яруга,  погибших и спасённых соплеменников («Краснокожий вождь»),  хотя  теперь многие позабыли об этом нынче опустевшем селе, где местные жители смогли спасти  еврейское население от расстрела …

 

Наверное, к этой же личной и  важной теме нужно отнести и востребуемые и ожидаемые стихи  поэта-современника  – стихи, по которым потомки будут судить и время, и поэта. Таких стихов, к  печальной радости, у Льва Либолева много, так как  «разочарованность друг в друге внушают эти времена»… Просто его стихи нужно читать – все, подряд, как горькое лекарство, радуясь тому, что он наш современник и по-монашески плача вместе с ним о горестях мира.

       

В  многоплановом  стихотворении «Юродивый»,  поэт, недавно выехавший из Одессы в Германию,  достаточно прямолинеен:

 

не требуй любви к безымянной стране,
к неназванной новой – не требуй.

 

Поэт не эксплуатирует эту, казалось бы, естественную тему «неприкаянного эмигранта», но эта тема просачивается  у него, как просачивается через поры кровь от краш-синдрома, образуя кровоподтёки, видные любому глазу.

       

Я бы не сказала, что стихи Льва Либолева вопиют  одиночеством, как отмечали критики О. Дарк («Новый мир») и А. Русских (сайт изд. «Союз писателей») – одиночество нормальным человеком воспринимается трудно, но естественно. Скорее, в длинном диалоге самим с собой поэт продолжает находиться в наблюдательной позиции относительно мира и его народонаселения, предварительно прошагав в ногу со временем достаточно долго. Теперь – он остановился, вышел из потока и смотрит на жизненную стремнину, как чудом спасшийся пловец взбирается на валун посреди реки и видит  на покинутом берегу пожар. И он кричит миру, уже зная, что «в пожизненной песочнице война».

 

трудно врать, что любишь в октябре
не людей, а то, чем люди стали…

(«в октябре»)

Кому из классических авторов ближе Лев Либолев? Лермонтову? – отчасти, да. По характеру некоторых героев. Такой большой портретной галереи я не встречала ни у одного автора, хотя в пушкинское время (и позже) было модным писать посвящения.

Литературного героя Льва Либолева я бы рассматривала как приметливого без мелочности, саркастического без цинизма, ярко жаждущего и получающего закланную Белу,  опережающего время в котором живет и оттого неугодного этому времени, но имеющему равное с другими право на существование. Пушкину? – отчасти нет.  По малой площади полотен.

Некоторые строки  автора реминисцентны строкам  известных современных поэтов – помните? – «За рубашкой в комод полезешь, и день потерян»:

 

Истончается кожа, тетради и календари,
докурил сигарету – и солнце склонилось к закату.

(«Запись»)

       

Так как автором, точнее, «воробьишкой нахохленным в свитере, тапках и трениках, / поглощается чтиво Цветаево или Ахматьево, / и ещё одного знаменитейшего шизофреника», то  понятно, что  его поэтика где-то  делает реверансы и О.Мандельштаму, и В.Маяковскому, и  Б. Пастернаку, и М. Цветаевой, и … даже Пушкину:

 

пушкинский слог зачумлён и давно нездоров.
сленг наступает. он даже уверен в победе,
марлевым снегом забив носоглотки дворов.

(«Маленькие трагедии»)

 

        Я отнюдь не считаю такие  умственные отсылы банальным версификаторством, так как правильное ученичество всегда держалось на палимпсестах, отчего самостийный автор обретает и собственные границы, и  присущую таланту скромность, сознательно избегая эпигонства.

Либолеву не присущ какой-либо литературный стиль, он не стремится  «сказануть» или «сказать красиво»,  подкупает читателя именно его откровенность и естественность, помноженная на мудрость и приметливость вполне равную хорошему образованию.

 Скольким его дали, а они не взяли, не смотря на наличие дипломов и, даже, степеней?

То-то же… Вот такой казус Либолева.