RSS RSS

Марина Джулия НИИРИ. Дублин, весна 1910 года. Глава из романа «Большой герой маленькой страны».

 

На утро после праздника Св. Патрикея вся академия лежала пластом. Похмелье вязким облаком нависало над Степановой Поляной, растекалось по близлeжащим переулкам. Троицкий корпус укоризненно чернел сквозь туман. Во всём городе трезвых людей можно было сосчитать на пальцах одной руки. Одним из них был Хью Малоун, будущий филолог и самый прилежный студент Университетского колледжа, которому до диплома оставалось всего несколько месяцев.

Его сопровождали однокурсники: Адам Ренвик с юридического факультета и Том Кохран с экономического. У обоих были уважительные причины находиться в трезвом состоянии. У Адама были родители методисты, поборники воздержания. У Тома была язва желудка. У одного Хью не было уважительной причины. Все деньги пропил братец Дилан, а у Хью даже не было друзей, которые вызвались бы угостить его за свой счёт. За четыре года в столице он так толком и не сблизился ни с кем. Нет, конечно, конспекты у него списывали жадно и без всяких угрызений совести. За неделю перед экзаменами, когда все впадали в панику, он вдруг становился самым ценным и востребованным товарищем, а тесная студенческая каморка, в которой он жил с братом, становилась пристанищем для всех кающихся разгильдяев. Хью не отказывал в помощи и всегда мог доходчиво и методично объяснить то, что остальные прозевали на лекциях, от абсолютного идеализма Гегеля до диалектики Канта. Но в кабак или на танцы его не приглашали. Тщедушный очкарик отравлял праздничную атмосферу своими астматическими приступами. От запаха курева он тут же начинал xрипеть и кашлять. После экзаменов всё становилось на привычные места, и неблагодарные товарищи опять забывали о существовании Хью на ближайшее будущее. Ренвик и Кохран были не в счёт. Они были слишком правильными и жеманными. Ходили слухи, что отношения между этими двумя выходили за пределы естественной мужской дружбы. Их полушутливо сравнивали с Оскаром Уайльдом и избалованным аристократом Альфредом Дугласом, который в конечном счёте погубил великого писателя. Во всяком случае, в обществе женщин их никогда не видели. Хью казалось, что они ходили за ним хвостом и потом обсуждали его промахи у него за спиной.

Его единственным другом, пожалуй, был граф Маркевич[1], красавец поляк с душой француза, попавший в эту дикую страну через брак с дочерью английского баронета, с которой познакомился в Париже. Золотая парочка основала свой авангардный театр. Их съёмный особняк на Франкфoрт-aвеню в сердце района Ратгар служил пристанищем для неприкаянных актёров, студентов, анархистов и прочего богемного сброда. Поляк проникся искренним участием к невзрачному юноше и пригласил его к себе в труппу, в которой состав постоянно менялся. Артисты соперничали, влюблялись, спивались, забывали партии, обливали наряды вином, затевали драки, вызывали полицию и потом друг друга выгораживали, только чтобы повторить всё по кругу на следующий день.

Как только Хью переступил порог особняка на Франкфoрт-aвеню, восторженный граф всучил ему партитуру.

–L’amour interdit. Запретная любовь. Ты создан для этой роли, мальчик мой. Поверь мне, уж Казимир в таких вещах разбирается. Казимир сам любит играть против правил и попирать условности. Для него запретов нет. Догадываюсь, для тебя тоже. Казимир сразу почувствовал в тебе родственную душу.

Граф имел привычку говорить о себе в третьем лице, будто это снимало с него ответственность за некоторые поступки. Хью заметил, что волосы его друга были растрёпаны, a губы и пальцы заляпаны шоколадом. Сильную шею с вызывающим кадыком украшали следы алой помады. Графиня была в отъезде со своими сообщницами суфражистками, и поляк, видно, решил скрасить одиночество, пригласив пару молоденьких актрис на чай и уроки импровизации. Из смежной комнаты раздавалось сладострастное хрюканье. За закрытыми дверями, полураздетые сирены из Аббатского театра поедали шоколадные трюфеля с кофейной начинкой. Эти звуки и ароматы не на шутку будоражили воображение бедного студента, который уже сто лет не ел сладкого.

– Здесь какое-то недоразумение, – ответил Хью, пробежав глазами по нотам.

– Партитура написана для тенора, а я – баритон.

– Мой юный друг, я был в Печерской Лавре в Киеве и слушал хор. Вот там во втором ряду стоял истинный баритон поперёк себя шире, с бородой по пояса. А у тебя тенор.

– Без верхних нот.

– Верхние ноты – дело наживное. Связки, диафрагма, дыхание – это всё физиология. Механизм можно настроить. Где-то подтянуть, где-то подкрутить. Ключевой элемент – это … Je ne sais quoi, как говорят французы. Сам не знаю что. Это нечто чувственное, мистическое. Тебе втрескаться надо по самые … уши. Сразу голос прорежется.

Втрескаться … Это, конечно, мысль! Вот только в кого? И как добиться взаимности?

Хью не прельщали скуластые, чернобровые тихони, которые паслись на холмах отцовского имения, и которых с таким удовольствием подминал под себя Дилан. Его не прельщали шлюховатые, всеядные натурщицы графа, которые свои корсеты зашнуровывали так, чтобы не создавать лишних забот для кавалеров. Хоть пословица и гласила, что нищим не пристало привередничать, Хью тем не менее привередничал. Полюбить – так королеву! У дамы его мечты были мышино-пепельные пряди, собранные на залытке небрежным узлом, прямой костистый нос с подвижными ноздрями, серые глаза, бледные губы, растянутые в ехидной ухмылке. Он отчётливо видел её оголённую узкую спину, торчащие лопатки, которые в любой момент могли превратиться в крылья, и позвоночник, выступающий точно нить жемчуга сквозь белый атлас. Он чувствовал лёгкое, но твёрдое пожатие её холодных пальцев, слышал её лондонский акцент, с которым она напевала арию из популярной оперы Майкла Балфа «Цыганочка»[2].

Мечтала о жизни в палатах больших

С вассалами, слугами я,

И каждый из них был готов мне служить,

Опорой считая меня.

Имела богатства несчетным числом

И имя фамильное я,

Но больше всего я мечтала о том,

Что ты еще любишь меня.

Втрескаться … Хью прекрасно знал, чего жаждала его душа, и что ему грозилo, если бы поиск избранницы, наперекор обстоятельствам, увенчался успехом. Он отчётливо представлял, как бы отреагировал отец, если ему каким-то фантастическим способом удалось заполучить даму своей мечты. Он с неким упоением проигрывал варианты собственной смерти.

– Честно говоря, я хотел взять на главную роль твоего брата, – признался граф. – Я долго играл с этой мыслью и даже устроил прослушивание. Бог мой, какой красавец! И голос я бы ему поставил.

– И что же вас остановило?

– Дилан начал читать монолог с листа и … застыл. С трудом осилил первые три строчки. А дальше никаких слов, одни гримасы. Он всегда был таким? – Граф замялся, пытаясь подобрать наиболее корректный термин. – Ветреным …

– Он в детстве переболел скарлатиной. У него долго температура держалась. – Хью без особого труда выпалил эту полуправду. Дилан на самом деле переболел скарлатиной. Графу было вовсе не обязательно знать про сцену в погребе, когда отец грохнул старшего сына по голове бутылкой. – И вот, с тех пор у него память шалит.

– Не только память. Он слова переставляет местами. У него само построение предложений нелинейное, особенно когда он нервничает. Разве ты не заметил? Есть такой термин – дислексия. Его отчеканил один немецкий офтальмолог. Вот, я думаю что у твоего брата та самая дислексия, помимо прочих диагнозов.

– Наверное, я уже привык к его особенностям. – Хью пожал плечами с подчёркнутым безразличием. – Другим я его не помню, и не представляю. Ему всегда учёба давалась со скрипом, особенно точные науки.

– А что же он тогда делает в университете?

– Ну как «что»? То же самое что и большинство студентов: пьёт, играет в карты, влезает в долги. Всё по полной программе. За это ему диплом положен.

– Бедный парень, – вздохнул граф. – Наверное, он даже не пытается выиграть. Ведь для того, чтобы предугадать ход противника, тоже нужно мозги напрягать.

– Вот почему с Диланoм играть не очень интересно, но выгодно. По крайней мере победа гарантирована. Насчёт платежа не могу ничего сказать. Мне приходится записывать в блокнот, кому он сколько должен. Я уже привык играть роль личного бухгалтера и адвоката Дилана.

Граф покровительски обнял Хью за плечи.

– Ну вот, самое время расширить свой репертуар! Не век же тебе рассчитываться с кредиторами брата. Bидишь, всё складывается как нельзя лучше. Звёзды сами выстроились в ряд. – Взбудораженный поляк думал на ходу и восторгался собственными мыслями. – Знаешь что? К чёрту Дилана! Он какой-то пресный в своей красе, будто безалкогольная горилка. Cовсем тянет на трагического героя-любовника. Зрители устали от классической мужской красоты. Думаешь, почему я больше не играю на сцене, а в основном пишу пьесы? Моя внешность уже неактуальна. Правильные черты лица и крепкие мышцы нынче не в моде. Все эти эталоны остались в девятнадцатом веке.

– Неужто? – ахнул Хью.

– Безусловно! Разве бы я солгал тебе? Если я, вопреки своим обычаям, возьму на главную роль неказистого, щуплого юношу, так даже интереснее получится. Как ты думаешь? Пусть люди видят, что великие любовники всякие бывают на вид. Бывает на первый взгляд человек ну такой хлюпик неказистый. Без слёз не взглянешь. А как рот раскроет, да запоёт, сразу забываешь, что у него ноги кривые, и плечи сутулые, и зубы в кучку. Вот она, сила искусства! Да не смотри на меня так. Что я такого сказал? Ты же не обиделся, я надеюсь.

Такого количества «комплиментов», выплеснутых на одном дыхании, Хью не слышал ни от кого, даже от родного отца.

– Что вы, граф … Какие обиды между друзьями?

– Вот то-то же. Раз уж мы говорим по душам, как мастера театрального дела, тебе надо имя изменить на что-нибудь более благозвучное. Если ты будешь выступать на сцене, тебе нужен псевдоним. А то Хью … Звучит будто плевок. Видно, отец твой был в дурном настроении когда выбирал тебе имя. Но всё это поправимо. Мне лично нравится Эдуард или Андриас. Звонко и мужественно. Я не буду навязывать тебе свою волю, но ты всё-таки подумай над этим. Хорошо? Ну всё, ступай c Богом. Adieu, adieu! Ко мне тут должны прийти. Прелестница одна … Я ей портрет обещал. Казимир привык выполнять обещания.

Повернув гостя на сто восемьдесят градусов, граф выпихнул его за дверь под моросящий мартовский дождь. Бедный студент спрятал партитуру под плащ и поднял воротник, но весенняя влага всё равно щекотала ему шею и затылок. Он как назло забыл зонт в трамвае.

Слова графа Маркевича бренчали у него в ушах. Хью понимал, что бестактный, импульсивный поляк говорил не со зла, но от этих небрежных замечаний на сердце юноши приоткрылись старые раны и начали пускать сукровицу. К голосу графа присоединились и другие голоса из его прошлого, в частности отца и наставников монастырской школы.

Хью … Звучит как плевок. Уродец. Хлюпик неказистый. Скверный мальчик. Гнилой человечек. Иуда. Оборотень-подкидыш.

«Меня никто не любит», – думал он. – А значит, я никому ничего не должен. Буду делать то, что сердце прикажет. Захочу – выучу партитуру. Не захочу? Пусть граф себе другого дурака найдёт. Буду ходить на репетиции, а на премьеру возьму и не явлюсь. Я же предатель в конце концов. Надо же поддерживать репутацию».

Однако, он должен был признаться, что мелодия ему всё-таки нравилась – быстрая и живая, но в миноре. В ней смешивались тоска и желание насолить всему миру – столь хорошо знакомые Хью чувства. До верхних нот он бы добрался как-нибудь. Интересно, какую партнёршу ему выбрали? Было бы здорово, если француженку! Или Элину Молони[3], восходящую звезду дублинских подмостков. Вот была бы удача! Жаль, что Хью так поздно познакомился с графом Маркевичем, к самому концу своей студенческой карьеры. Возможно, эта дружба скрасила бы последние три с половиной года.

Ему ещё предстояло зайти к профессору Эшли с филологической кафедры, который вызвался помочь ему с диссертацией. Хью это приглашение немного озадачило. Он и не напрашивался на помощь. У него было подозрение, что профессор собирался навязать ему какую-нибудь репетиторскую халтуру. Он уже слышал слова: «Молодой человек, вы и так всегда всем помогаете с написанием курсовых работ. Почему-бы вам не получать за это деньги?» Хью знал заранее, что ему подсунут избалованного мальчишку, сына какого-нибудь адвоката или банкира, который будет сучить ногами и которого нельзя будет даже треснуть по пальцам линейкой, как это делали в католических школах. Профессор Эшли, хоть и англичанин, симпатизировал активистам гэльского возрождения, которое считалось неполитическим. Член академической общины мог его поддерживать на безопасном расстоянии, не рискуя при этом нажить себе репутацию эстрeмиста. А друзья у профессора в основном были рядовые англичане, без всяких либеральных замашек, и отношение к ирландцам у них было соответствующее. Профессору бы пришлось немного поплясать перед друзьями и произнести небольшую речь в защиту Хью: «Мистер Малоун, хоть и родом из Роскоммона, но серьёзный, надёжный юноша, без дурных привычек. Он ваших детей ничему плохому не научит. И акцент у него не заразительный». Иными словами, его хотели представить как своего рода этнический курьёз, как исключение из правила, как образец кельтской расы наиболее приближенный к англосаксонскому идеалу. И всё равно, друзья профессора не стали бы платить ирландцу столько, сколько платили бы соплеменнику за те же услуги. Деньги скорее всего будут мизерные, и их в любом случае пропьёт Дилан. Ничего не поделаешь. Когда-то Дилан спас ему жизнь ценой собственных мозгов. Теперь Хью был в долгу у брата до конца своих дней. Может, было бы лучше, если бы отец попал в цель и угробил его, Хью, на месте? Тогда бы все были довольны.

Погрязнув в своих упаднических размышлениях, Хью не сразу заметил, что его уже некоторое время преследовали. За ним увязались подвыпившие парни из Троицы. Хью отчётливо слышал их голоса и прекрасно понимал, как ему это ни претило, что издевки были направлены в его адрес.

«Интересно, что он прячет под плащом? Вдруг у него взрывчатка? Давай, проверим. Деревенское быдло. Картофельный принц».

Голоса становились всё отчётливее. Никаких сомнений не было. Эти парни, по каким-то причинам державшие зуб против Дилана, явно напрашивались на драку.

– Эй, Малоун! – протрубил один из них, судя по всему главарь.

Хью поплотнее запахнул плащ и ускорил шаг. До дома профессора оставалось каких-то сто ярдов. Парни двигались не очень проворно, но их было четверо. При желании они могли его окружить.

Вдруг он почувствовал тупой удар между лопаток. Один из парней запустил ему в спину осколок кирпича.

Удар не причинил особой боли, но заставил его остановиться и обернуться. Хью горько сожалел о том, что у него не было на самом деле взрывчатки под плащом.

– Ну, слава Богу, вспомнил своё имя, – сказал главарь. – А то мы зовём, зовём, а он не откликается. Слушай, приятель. Твой брат задолжал нам.

– Вы меня с кем-то путаете, – отвечал Хью. – Нет у меня брата. И я вам не приятель.

– Ишь, юморист! Лицедей. Слыхали? И брата у него нет. И не приятель он нам. Гордый какой, будто баронет.

Не удостоив троицкого парня ответом, Хью продолжил путь. Далеко уйти ему не удалось. Самый трезвый из шайки забежал впереди него и загородил ему дрогу. Его спутники тотчас схватили Хью с обеих сторон и полезли к нему в карманы.

– Отцепитесь, кретины, – сказал он сквозь зубы.

Почему-то у него не нашлось более сочных выражений. Ругаться он, конечно, умел. Не до такой степени он страдал чистоплюйством, чтобы брезговать нецензурщиной. Но в тот момент все красочные оскорбления как назло вылетели у него из головы.

Ему главное было уберечь партитуру. Очень не хотелось, чтобы этот шедевр авангардной оперы попал в руки вандалам. Троицкие студенты находились на своей территории и прекрасно понимали свою безнаказанность. В день после праздника Св. Патрикея, полиция на многое закрывала глаза. Привлечь внимание властей можно было разве что стрельбой. Трезвому, законопослушному человеку вообще нечего было делать на улице в такой день. Надо было сидеть дома.

Вдруг, Хью отчётливо ощутил на себе чей-то взгляд, будто какая-то таинственная космическая сила сосредоточилась на нём. Подняв голову, он понял, откуда лился этот холодный свет. На балконе профессорской квартиры стояла настоящая англосаксонская богиня, та самая, которая столько раз являлась ему в мечтах – тощая, бледная, сероглазая. На ней было струящееся платье из серебристого шёлка с завышенной талией, отдалённо напоминающее тунику римской патрицианки. Пепельные кудри были схвачены атласной лентой. Запястья и шея были обмотаны нитями речного жемчуга. Не мигая, она наблюдала за уличной комедией, разворачивавшейся у неё под ногами. В алебастровых пальцах подрагивала сигарета, которой она не забывала затягиваться.

Удар в челюсть спустил Хью на землю. За ним последовал пинок в поясницу, толчок в грудь. Студент мужественно защищался, что в его случае значило раздавать оплеухи в воздух правой рукой, в то время как левая охраняла партитуру. Внутренний голос подсказывал ему, что это его последняя драка. Он обязан был уйти из этого мира на мажорной ноте.

В какой-то момент свалка переместилась с мостовой на дорогу. Ещё один пинок, и Хью полетел прямо под колёса выезжающей из-за угла кареты. Злополучная партитура выпорхнула у него из рук. Листки белыми голубями воспарили и опустились в мартовскую грязь.

Естественно, никто не ожидал такого поворота событий. Троицкие парни, смекнув что на этот раз без полиции не обойдётся, тут же разбежались, предварительно прикрыв лица воротниками.

Что за этим последовало? Бородатый кучер матерился на чём свет стоит. Пожилая англичанка, сидевшая в карете, ахала в полуобморочном состоянии. Владельцы соседних лавок высыпали на улицу посмотреть на проиcшествие. Вдруг, сквозь жужжание толпы прорезалось звонкое ржание. Хью, хоть его сознание угасало, оценил мелодию этого звука. Ржала не лошадь. Ржала белокурая богиня, перегнувшись через балюстраду. В этом смехе не было ничего светского или дамского. Казалось, он копился у неё в груди десятилетиями и теперь хлестал каскадом. Ещё чуть-чуть, ещё один неосторожный наклон вперёд, и она бы бухнулась с балкона в ту же самую лужу, в которой валялся раздавленный Хью.

Дверь балкона хлопнула, и раздался исполненный укоризны голос профессора.

– Эдита, у тебя нет сердца.

Эдита … Как же иначе? Не какая-нибудь Маргарита или Магдалена, а Эдита. «Владеющая боем» в переводе с древнесаксонского. Имя подстать образу. Оно колючим ежом застряло у Хью в горле. Пусть это будет его последним словом, произнесённым перед смертью.

***

На протяжении следующих трёх недель мир Хью был обмотан бинтами, скован гипсом. Его действительность была разбита на отрезки времени между уколами морфина. Первые несколько дней oн больше бредил, чем бодрствовал. Когда он более или менее пришёл в сознание и перестал выкрикивать отрывки из поэм Горация на латыни, врач перечислил все травмы, которые он перенёс. Хью запомнил только самые существенные. К счастью, позвоночник не пострадал. Пожизненный паралич ему не грозил. Ему грозила пожизненная боль, к которой ему пришлось бы привыкнуть.

Весть о зверском избиении самого прилежного студента Университетского колледжа облетела весь город. В одночасье Хью стал одним из самых популярных и посещаемых пациентов в столице. В его палате вечно кто-то ошивался, хотя ему самому больше всего хотелось покоя.

Граф Маркевич приходил к нему каждый день и подкармливал не слишком свежими сандвичами, оставшимися после репетиций. Эти сандвичи было есть безопаснее, чем больничную еду. Натурщицы графа приходили делать больному массаж. Актриса Элина Молони свалила на него политический манифест в защиту прав женщин-работниц с просьбой отредактировать. Адам Ренвик и Том Холлоран исправно приносили ему конспекты из университета. Профессор Эшли зачитывал ему выдержки из какого-то утешительного трактата античного философа Эпиктета, выполняя одновременно роль учителя и духовника. Кучер приходил осведомиться о его состоянии. Даже старая пассажирка прислала горшок с фиалками. Иными словами, пострадавшего навещали все, за исключением родного отца. Брендан перевёл чисто символическую сумму сыну на лечение, даже не приложив записки.

Через месяц после проиcшествия Хью в конце концов встал на ноги, хоть и с помощью костылей. Он выписался из больницы не потому, что ему было существенно лучше, а потому что процедуры, которым его подвергали, никак не способствовали поправке. С такими травмами, как у него, нужно было по-хорошему показаться военному хирургу-ортопеду. Но кто бы стал ходaтайствовать по этому поводу?

Движение придавало ему некое чувство защищённости. Лёжа в палате, он был у всех на виду. Его могли безнаказанно трогать, тыкать, переворачивать, колоть, расспрашивать. Только за пределами больницы он мог худо-бедно сохранить остатки достоинства. Всё свободное от лекций время он проводил на улицах Дублина, находя убежище в тех районах, где его никто не знал. Нередко он возвращался в общежитие после полуночи. Повторного нападения он не боялся. Ему было всё равно. Смерть в руках бандитов принесла бы облегчение, xотя врачи твердили Хью в один голос, что ему крупно повезло, и всё могло быть намного хуже, и он должен был благодарить Бога, что позвонки остались целы. Но Хью не испытывал благодарности. Он наконец понял, почему солдаты, вернувшиеся с фронта, топились, бросались в петлю, пускали себе пулю в ухо. Он проникся сочувствием к своему прадеду Колину Магвайеру, у которого Крымская война отняла не только руку, но и рассудок. В том, как Хью получил увечия, не было ничего героического. Эта история была нелепой и гротескной, как, впрочем, и всё остальное, что случалось в его жизни.

Однажды вечером, прогуливаясь по району Клонтарфа, он зашёл в англиканскую церковь Св. Иоана Крестителя для того, чтобы отдохнуть и переждать апрельский ливень. Новый зонт он, кстати, так и не приобрёл. Да он и не представлял, как будет носить зонт, когда его руки сжимали рукоятки костылей.

Когда он переступил порог и погрузился в сухой полумрак, сердце его забилось быстрее. Быть может, оно хотело напомнить ему, что пора было принять очередную дозу болеутоляющего? А может, оно уловило присутствие своей музы. На первой скамье, перед самым алтарём, сидела она – та самая хохочущая богиня, свидетельница его позора. Хью узнал её по осанке. Сомнений быть не могло. Oн бы сумел выделить её из тысячи женщин. Эдита Бессердечная. Во всём Дублине их угораздило встретиться в махонькой церквушке. Похоже, судьба решила возобновить издевки. Когда, казалось, он ударился головой о дно, и у него не было пути, кроме как вверх, ему было уготовано очередное злоключение. Что же? Он готов был его вынести.

К запаху ладана примешивался запах обыкновенного табака. Красавица самозабвенно коптила свои лёгкие. Хью видел её затылок в ореоле мышиных кудрей и облачко дыма. Она вела беседу с высшими силами, а точнее, предъявляла к ним претензии.

«Господи, чем я тебе не угодила? Неужто я так возгордилась, что ты меня загоняешь в угол, непрeклонно тычешь носом в грязь?»

Услышав стук костылей и шарканье подошвы, англичанка оглянулась. Её скользящий взгляд упал на покалеченного студента.

– Поосторожнее с сигаретами, – сказал Хью. – Пожар не устройте.

– Что вы делаете в чужой церкви?

Хью впервые услышал её голос, который она применяла со всеми, начиная от отца и кончая прислугой, если, конечно, прислуга у них была – мелодичный, усталый, надменный голос, пропитанный лондонским акцентом. Похоже, она не разделяла человечество на друзей и врагов, богатых и бедных, католиков и протестантов. Она недолюбливала всех одинаково. Эта вялотекущая вселенская мизантропия отложилась тёмными полукругами под глазами.

– Позвольте задать вам встречный вопрос. Что вы делаете в чужой стране?

– Какая страна? Не смешите меня. Нет, у вас нет страны. Помойка Европы! Скажите спасибо, что мы её вам хоть капельку облагородили. По крайней мере, жить можно. Иначе ваши атаманы давно бы друг друга перерезали.

У Хью дыхание сперло. Её высказывание не походило на шутку. Она говорила на полном серьёзе. А самое ужасное было то, что он с ней во многом соглашался.

– Прав ваш отец, – сказал он, когда к нему вернулся дар речи. – У вас нет сердца.

– Ничего не поделаешь, – вздохнула красавица, склонив на бок изящную голову, от чего пламя свечи заиграло в её опаловой серёжке. – Это – национальная черта. А у вас нет ни капли здравого смысла.

– Это тоже национальная черта.

– Что же? Вполне справедливо. По крайней мере, вы себя здраво оцениваете. И это похвально и освежающе. Возможно, вы не так безрассудны, как мне на первый взгляд показалось.

– Спасибо на добром слове. Я давно ничего лестного в свой адрес не слышал.

Хью на самом деле было приятно от неожиданной похвалы. Он улыбнулся вяло, но искренне, в первый раз за прошедший месяц. Барышня была черства и высокомерна, как все англичанки, но в её стальных глазах мерцала какая-то свежая скорбь, которая ещё не успела переродиться в апатию.

– A ваш отец вообще собирается возбуждать уголовное дело против этих кретинов? – спросила она.

– Я даже их имён толком не знаю.

– А я знаю. Гендерсон, Брюстер, Гиббс и Форд. Мой брат с ними водится. Благодаря ему, я знаю, на каком факультете они учатся, где снимают квартиры, в каких борделях снимают напряжение. И если понадобится, готова дать показания против них в суде. Думаете, почему они так резво дёру дали? Увидели меня. Знали, что я им не дам спуску.

– До суда, скорее всего, не дойдёт.

– Жаль. Всё-таки, групповое нападение с нанесением телесных увечий. Нарушение общественного порядка, в конце концов. Я в уголовном кодексе плохо разбираюсь, но наверняка существует статья на такой случай. Даже в нашем печальном королевстве, должна же быть какая-то управа на им подобных. Не всё так безнадёжно. Пускай для начала мистер Малоун наймёт хорошего адвоката.

– Не думаю, что у этой истории будет продолжение.

– Вопрос упирается в деньги?

– Не только. Деньги как раз можно наскрести. Моя жизнь не представляет для отца особой ценности.

– А если бы это случилось с вашим братом? – То, что родители любили не всех детей одинаково, Эдита воспринимала как нечто само собой разумеющееся.

– В том-то и дело, что с Диланом такое не случилось бы. В отличии от меня, он умеет за себя постоять, хоть на кулаках.

– Драться вы не умеете, но храбрости вам не занимать. Вы до последнего не хотели сдавать позиции. Другой на вашем месте давно бы сдался и попроcил пощады.

– Нет, вы не понимаете. Одной попытки не достаточно. Быть избитым, это всё равно что попасть в плен или проболтаться под пытками на допросе. Я опозорил весь род Малоунов, причём не в первый раз. Мне нет оправдания.

Англичанка двусмысленно хмыкнула и затянулась сигаретой, будто табачный дым помогал ей усваивать слова собеседника.

– Ваши страдания не так уж уникальны, – выдала она наконец тоном врача, уверяющего пациента, что его главная напасть – ипохондрия. – Не знаю, утешит вас это или нет, но … мой отец тоже меня ни во что не ставит.

– Профессор Эшли? – изумился Хью. – Не может быть. Он добрейший человек, который мне повстречался за четыре года. Ни за что не поверю.

– Мне глубоко наплевать, верите вы мне или нет. Факт остаётся фактом. Отец получает глубокое моральное удовлетворение от помощи бедным студентам. Увы, его экстравагантное человеколюбие не распространяется на меня. Конечно, Эдиту не за что жалеть. Детство её прошло в изобилии. А значит, он без всяких угрызений совести отнял у меня серебряную ложку, с которой я родилась.

Осмелев, Хью нащупал её руку, скрытую в складках атласного платья.

– Я вижу, вы чем-то недовольны.

– Меткое наблюдение.

– Вас обидели. – Хью сжал ей руку, которую она не отнимала. – Pазочаровали.

– Не меня первую, не меня последнюю. Всё очень банально, как в романе Томаса Харди. Я училась у лучших педагогов, носила самые изысканные наряды, играла на лучших инструментах, подметала шлейфом сцены Европы. И для чего? Чтобы на рубеже прорыва вернуться под родительский кров и выполнять дочерний долг, управлять школой покойной матушки. – Она бросила окурок на пол и наступила на него подошвой. – Только какое вам до всего этого дело?

– Что значит, какое мне дело? Я люблю вас. Причём, уже давно.

Этой барышне несомненно, доводилось выслушивать подобные слова не раз. По крайней мере, так считал Хью. К его приятному удивлению, она приняла его откровение с участием и даже некоторым интересном. Hе рассмеялась и не скривила гримасу, а впервые ответила на рукопожатие.

– Ну и зря. Ничего хорошего из этого не выйдет, учитывая политический климат.

– Климат не изменился за последние семьсот лет, – ответил Хью, не мигая. – Мы проходили историю. Ну и что? Это не повод наступать на горло своим желаниям.

– Хорошо, когда есть желания, – отметила Эдита с лёгкой завистью. – Чем абсурдней, чем эгоистичнее, тем лучше.

– Я рад, что вы меня правильно поняли. У меня и так всё болит, так что намного хуже вы мне не сделаете. Тот день, когда меня переехал кабриолет, стал самым счастливым для меня. Ну и пусть я останусь хромым. Невелика потеря. Я уже уродец, по словам одного драматурга, а теперь ещё и калека. Всё это пустяки. Я встретил вас и понял, что всё-таки мечтал не зря. Такая женщина есть на самом деле, не только в моих мечтах.

Англичанке уже стало неловко от этих комплиментов.

– Тоже мне, нашли о чём мечтать! Да нас как собак нерезаных.! В Лондонской консерватории на каждом этаже по нескольку десятков. Эдита, Эдвина, Эвелина … Спесивые, ясновельможные стервы. Очевидно, лондонский воздух так на них действует.

– Увы, я никогда не был в Лондоне, – вздохнул Хью с глубоким сожалением, – хотя всегда мечтал. Думаю, мне бы там понравилось. Я бы ужился с англичанами, перенял бы их обычаи, акцент. Это ошибка судьбы, что я родился ирландцем.

– Перестаньте. – Эдита слегка ударила его по руке, точно ребёнка, который потянулся за конфетой. – Судьба не допускает ошибок. Вы сами к этому выводу пришли. И не надо романтизировать англичан. Умоляю вас. Когда вы поближе узнаете наш народ, вы поймёте, почему нас во всём мире ненавидят.

– Пусть лучше ненавидят чем презирают. Что представляет из себя ирландский народ? Материал для анекдотов, частушек и карикатур в журнал «Панч». Вы сами сказали – помойка Европы.

Профессорская дочь чувствовала, что ещё чуть-чуть, и она втянется в долгую и бесплодную дискуссию о мировой истории и евгенике. В её распоряжении было достаточно времени и сил на подобные разговоры. Тема этнической принадлежности считалась запретной в её семье. Религиозные убеждения, акценты и формы черепа, присущие представителям различных рас не обсуждались. Профессор Эшли считал, что для просвещённых, интеллигентных людей, к каким он причислял себя и своих детей, таких различий не должно существовать.

– Как это характерно, однако, ставить врага на пьедестал, – сказала она. – Для того, чтобы поднять оружие, нужно сначала пробудить в себе возмущение. А где возмущение – там и восхищение. А где восхищение, там и зависть. И так по кругу. Век живи – век воюй.

– Честно говоря, я не знаю кто мне друг, а кто враг. Как вы уже поняли, мои корни меня не подпитывают. И если … если придётся сделать выбор, он не будет для меня трудным. Можно сказать, я его уже сделал, независимо от того, какой ответ вы мне дадите. Я уже не с ними, хотя ещё не с вами.

Эдита была достаточно искушена, чтобы отличать искренние признания от фальшивых светских дифирамбов. Беспардонный тон хромого ирландца затронул её несуществующее сердце. Его открытое любование вражеской культурой вызывало у неё горькую улыбку. Деревенский несмышлёныш! Жизнь его уже изрядно помяла. А сколько тумаков ему ещё предстояло получить? Англичане чуть не отправили его на тот свет, а он продолжал тянуться к ним. Хотя, быть может, он был на самом деле не таким наивным, каким притворялся. Не исключено, что он инсценировал нападение, чтобы привлечь к себе внимание. И такое было возможно. По её вычислениям, Хью был её на два или три года моложе. Кажется, он заканчивал бакалавриат? Хотя, возраст ирландца трудно угадать. Они медленно взрослеют, но потом быстро стареют. Свежий, невинный телёнок в одночасье может превратиться в старого, дряблого быка. Ho Хью не выглядел как типичный ирландец. В его смуглом, угловатом лице крылся глубокий драматический потенциал. В консерватории за такими лицами гонялись на театральном факультете. Его старший брат был просто смазливым крестьянином, приводящим в восторг не слишком взыскательных женщин. У Хью была сдержанная, утончённая внешность, которую можно было бы выгодно обыграть. Эдита разглядывала его глазами режиссёра. Если бы ему подобрать подходящий костюм, грамотно загримировать и подсветить, то он бы блестяще воплотил любого шекспировского злодея. При этом он вполне искренне считал себя уродом. Невероятно. Точнее, очень даже вероятно. Самоунижение присуще творческим, чувствительным натурам.

Плавным, схореографированным движением oна сняла с него очки и провела холодным пальцем по складке между его бровями.

– Вот, это та самая чёрная звезда, о которой писал Джон Мичелл[4] в позапрошлом веке. Tочка, которая притягивает к себе всю скорбь вселенной. Вам нужно увеличить дозу морфина.

– Ни за что, – возразил Хью. – Мне нужно готовиться к выступлению. Скоро премьера. Я не хочу подвести графа. От морфина у меня голос хрипнет.

– Он ещё и поёт! – ахнула англичанка скорбно.

– Ещё как!

Отбросил костыли, Хью опустился на колено.

– Это ещё что? – спросила Эдита испуганно. – Вы что вытворяете? Концерт решили устроить? Сейчас полиция примчится.

– Да нет. Просто у меня ступня онемела. Мне нужно сменить позу.

– Так сядьте на скамью.

– Не смею. Чужая церковь – как вы мне добросовестно напомнили.

– Глупости. Бог eдин. Нельзя же так всё буквально воспринимать.

– Нет, вы правы были. Бог-то может и eдин, а церковь всё равно чужая. Вот почему я не устрою здесь концерт.

– Хорошо, тогда я устрою. Я тоже немножко пою. Но сперва, у меня для вас небольшой сувенир. – Порывшись в кармане плаща, Эдита извлекла крошечный значок с символом лондонской консерватории и приколола его на пиджак очумевшего от любви студента. – На память о Лондоне, в котором вы ещё не побывали. Для меня эта безделушка уже ничего не значит.

У Хью было такое чувство, будто его посвятили в рыцари. Боль улетучилась. Осталась одна эйфория. Глядя ему в глаза и поглаживая его щёку своими ледяными, пропахшими табаком пальцами, Эдита пропела второй куплет всем известной арии.

И встав на колени, просили руки

Все рыцари в грезах моих.

Внимала их клятвам о верной любви –

И таяло сердце от них.

Возможно, кому-то из знатных особ

Дала бы согласие я.

Но лучше их клятв было все-таки то,

Что ты еще любишь меня.

 

________________________________________________

[1] Казимир Дунин-Маркевич (1874-1932) – художник и драматург из богатой польской семьи, чьи владения находились на территории современной Украины. После смерти первой жены, он женился на Констанции Гор-Бут, дочери англо-ирландского баронета.

[2] Майкл Уильям Балф (1808-1870) — ирландский оперный певец, композитор, прославившийся оперой «Цыганочка».

[3] Элина Молони (1883 – 1967) – ирландская актриса, феминистка, националистка, участница Пасхального восстания.

[4] Джон Мичелл (1724 — 1793) — выдающийся английский естествоиспытатель и геолог, на чьи записи опирался Эйнштейн.

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Марина Ниири

Марина Ниири - дочь провинциальных музыкантов. С 1992 года проживает в США. Получила диплом литературоведа в университете ЛаСаль (LaSalle University). На данный момент проживает в Стамфорде, штат Коннектикут, совмещая работу в институте по международному обмену с литературной деятельностью. Её творчество вращается вокруг политических катастроф из английской и ирландской истории, включая Крымскую Войну, великий голод 1848 года, Пасхальное Восстание в Дублине. Ниири рассматривает человеческие страдания через призму чёрного юмора, полагая что трагедия и комедия идут рука об руку. Публикации: Неовикторианская серия Королевство Уинфилда - Wynfield's Kingdom (2009, Fireship Press) Уинфилд на войне - Wynfield's War (2010, Fireship Press) Ирландская серия Брендан Малоун - Brendan Malone (All Things That Matter Press, 2011) Мученики и Предатели - Martyrs & Traitors (All Things That Matter Press, 2011) Нет нам покоя - Never Be at Peace (Fireship Press, 2014) Автобиографическая сатира Спасённые взрывом - Saved by the Bang (Penmore Press, coming 2015)

Оставьте комментарий