Рута МАРЬЯШ. Детство – на всю жизнь. Глава из книги воспоминаний «Калейдоскоп моей памяти»
Утро, тишина в доме. Из кабинета отца в другом конце квартиры доносятся попеременно два голоса – голос Шевы, секретаря отца, читающей ему, полностью лишенному зрения, вслух, и голос отца, диктующего ей свои мысли. Лейтмотив всей жизни в доме, в семье – возвышенность чувств, стремление к идеалу, романтизм, атмосфера умственного труда. В моем детском восприятии вдохновенный голос отца переливается в звуки классической музыки, которую он часто слушает. Бетховен, Шопен, Чайковский – фон жизни в доме, фон моего детства.
Первый язык, ставший для меня основным на всю жизнь – русский. Сказки Пушкина, книжки Чуковского, Маршака, детский иллюстрированный журнал “Задушевное слово”, русские романсы – все это создало в моем юном воображении идеальный, милый сердцу, красочный образ страны, откуда родом мама и где живут ее родные – образ России. В те годы русская культура занимала значительное место в жизни латвийской интеллигенции. Наиболее наглядным, непосредственным воздействием на меня обладала живопись. Это – моё самое сильное впечатление. И сейчас, стремясь воскресить ощущения детства, я вглядываюсь в картины Богданова-Бельского, Александры Бельцовой и ощущаю, что манера, в которой они писали, их краски и свет по особому близки мне. Но возможно, я сейчас это домысливаю, и это – моя фантазия.
О России с присущей ей восторженностью рассказывала мне Шева – человек, сильно повлиявший на меня в детстве. Шеву в семье очень любили, называли ласково “Шевеле”, “Шепселе”. Это был Человек-Ангел, беззаветно преданный своим друзьям, начисто лишённый эгоизма, себялюбия. Она целиком посвятила свою жизнь моему отцу, его интересам, его творчеству. Ее личной жизнью была жизнь нашей семьи.
Мать, отец, Шева, старшая сестра Дита часто говорили между собой на идише – языке, на котором до Второй мировой войны говорило одиннадцать миллионов евреев. Я понимала этот язык, но сама говорить на нем не научилась. Мне так и осталось непонятным, почему меня в детстве не научили языку идиш, еврейской азбуке. Ведь основной темой творчества отца была история евреев, еврейская культура. Мое имя – Рута, было явно не еврейским, на европейский лад звали многих моих сверстников – детей из еврейских семей: Агнесса, Элеонора, Лилия, Белла, Эвелина, Зузанна…
Мой отец высоко ценил человеческое достоинство, идеи гуманизма, активное стремление к справедливости, но был неверующим человеком. Не думаю, чтобы он относился к религии враждебно, но определенно выступал против использования религии в целях, которые он считал антигуманными – для порабощения людей и укрепления неравенства между ними. Отец, как и мать, прекрасно знал Библию и считал, что центром любой религии должно быть этическое учение, законы нравственности. Отстраненность от религии в детстве сыграла, я думаю, не лучшую роль в моей дальнейшей жизни, создала некий духовный вакуум, который впоследствии заполнялся расхожими идеями, а иногда и затруднял выбор нравственных ориентиров. Теперь я сожалею об этом. Вера в Бога была присуща людям во все времена, она родилась и росла вместе с человечеством, ее принимали мудрецы Востока, философы Древней Греции. В основе её – поклонение силам природы, культ предков, стремление достичь гармонии между собой и вселенной. Без Бога человек ощущал себя одиноко в мире разобщенных картин, явлений, лиц. Задумываясь сейчас над понятиями совести, соотношении добра и зла в человеке, я понимаю, какую огромную роль в формировании морали играет религия, заповеди, проповедь милосердия, сострадания, доброты.
Но как сочетать существование всемогущего Бога, олицетворяющего Добро и Справедливость, с тем, что творится на земле, в обществе, в природе – с хаосом и жестокостью? Почему Бог, создав человека и заботясь о нем, допускает, что на протяжении всей истории человечества несправедливость в основном торжествует над справедливостью, страдают не только грешники, но и праведники? Возможно, ответ в том, что Бог, создав человека свободным, дал ему также и свободу выбора между добром и злом. Где есть возможность добра, есть и возможность зла. И, быть может, зло существует для того, чтобы выделить добро в качестве контраста; возможно, Бог, дав человеку сознание добра и зла, дал ему и силы для борьбы со злом. И хотя формула Христа “Подставь другую щеку” на практике часто оборачивается поощрением зла, в иных случаях эта формула может означать преодоление побуждения к мщению и расправе, обуздание темных инстинктов.
Моя мать говорила мне: Бог в самом человеке. Я сейчас время от времени посещаю храмы Божьи – синагогу, православные, католические и протестантские соборы. В трудные минуты обращаюсь к Богу, иногда в мыслях дохожу до такой глубины в себе, что кажется, будто во мне заговорил кто-то иной, не я, и я ощущаю Его присутствие, возникает чувство слияния с какой-то высшей сущностью. Все же моя молитва всегда оборачивается диалогом с собой, со своей совестью. И я понимаю, что, хотя в моем детстве не было религиозных обрядов, кошерной пищи, субботних свечей и поста, тем не менее, была вера в Высший Разум и его силу, в Совесть.
Есть люди, которые проповедуют смиренность, кротость и терпение, советуют пройти сквозь жизнь так тихо, чтобы судьба тебя не заметила, довольствоваться своим маленьким уголком. Меня этому не учили в детстве, а воспитывали во мне своего рода максимализм – активное стремление к радости, красоте, ко всему яркому, значительному. Меня сознательно готовили к активной деятельности, поощряли во мне попытки творчества, внушали веру в возможность счастья, во взаимность окружающего мира. И так получилось, что в моей душе всегда присутствует не только стремление к действию, но и вера в то, что все разрешится к лучшему, жизнь изменится и всё будет хорошо. Это, наверно, и есть существо того, что было во мне заложено в детстве.
Мои мать и отец были поздними детьми своих родителей, поэтому я уже не застала в живых своих дедов, а бабушек знала, только когда они уже были в преклонном возрасте. Киевскому дедушке Шмилику – отцу моей мамы сообщили о моем рождении, когда он лежал на смертном одре. Я пришла на свет словно на смену ему, унаследовав, быть может, от него какие-то неизвестные мне черты. Киевская бабушка Майя – красивая, величественная и немногословная, приезжала несколько раз к нам, в Ригу, погостить. С ней мы были большими друзьями, она гуляла со мной и, хотя была женщиной весьма волевой, разрешала мне “садиться ей на голову”. Когда мои шалости переходили через край, она с улыбкой спрашивала: “Рутеле, на тебя уже гэц напал?” Помню, у неё с моей мамой были препирательства по мелочам, по поводу покупки одежды: бабушка хотела зимнее пальто со “скунсовым” воротником, мама же предлагала ей каракулевый. Но они очень любили друг друга, бабушка жалела мою маму за ее трудную судьбу, а вернувшись в Киев, на вопрос о том, как живет в Риге её дочь, отвечала: “Как драгоценный кубок, до краёв наполненный слезами”. Бабушка скоропостижно скончалась в возрасте 69 лет. В семье остался некий “культ бабушки Майи” – её именем называли девочек в последующих поколениях.
Бабушку Розу — мать моего отца я помню совсем старенькой, сгорбленной. Она давно овдовела и жила в Риге, но не с сыновьями, а в семье своего двоюродного брата Михеля и его жены Анетты. Там у неё была своя комната, и, когда мы к ней приходили, она открывала ящик комода, доставала круглые мармеладки, обсыпанные сахаром, и угощала меня. Такие мармеладки я охотно ем и сейчас. На дни рождения внуков бабушка приезжала на извозчике, одетая во всё чёрное, с большим чёрным зонтом и всегда дарила одно и то же: серебряные стопочки “бехерлах”. Умерла она в возрасте 90 лет во сне. Помню, как в день её похорон я плакала, лежа в постели с очередной ангиной.
Зимой в городе заливали катки, ярко освещенные по вечерам, там громко играла музыка в ритме вальса. Я училась кататься, держась за спинку кресла на полозьях. Недалеко от нашего дома в парке на Эспланаде в декабре возникал веселый рождественский базарчик, там продавались горячие, хрустящие и ароматные вафельные трубочки с взбитыми сливками, искрящиеся елочные украшения – серебряная канитель, хрупкие стеклянные шпили для верхушки елки. Особенно запомнились сине-зелёная птичка с голубым хвостиком-кисточкой, грибок-мухомор с красной в белую крапинку шляпкой и разноцветные конфеты-хлопушки с блестящей бахромой, в которых можно было обнаружить маленькую игрушку. В серых шатрах располагались зверинец со львами и комната смеха с кривыми зеркалами, откуда постоянно раздавался дружный хохот. Легковые извозчики зимой возили пассажиров на санях с кожаным пологом. Сами они сидели впереди – толстые, огромные, в тёмных суконных пелеринах. Запомнилась краснолицая женщина-извозчик. Однажды я увидела её на улице пьяной. Сейчас мне кажется, что в те годы зимы были холоднее и более снежными – крепкий мороз проникал сквозь мои тёплые вязаные варежки и низкие фетровые ботики с металлической пряжкой. Помню своё первое зимнее пальтишко – синее, бархатное с коричневым мехом и пелеринкой. Когда я из него выросла, пальтишко ещё долго лежало зимой на высоком подоконнике в уборной, чтобы не дуло из окна. Я очень ждала весну, когда, наконец, можно будет скинуть надоевшие за зиму рейтузы и шерстяные чулки…
От лета я всегда ждала чего-то прекрасного, какого-то необыкновенного, именно летнего чуда. В начале июня мы выезжали на дачу в Лиелупе. Прислуга уже с утра отправлялась с вещами на грузовике, а мы с родителями, прежде чем сесть на дачный поезд, шли обедать в ресторан “Римский погреб”, где подавали бульон со слоёными пирожками и витали аппетитные ароматы. Дачи были деревянные, их хозяева ежегодно готовились к приезду дачников, и там пахло свежей масляной краской. Помню, как в Лиелупе, на даче мирового судьи Неймана, где мы жили несколько лет, я кубарем скатилась вниз со свежеокрашенной ярко-коричневой деревянной лестницы, а внизу стояла мама с широко раскрытыми от ужаса глазами. В саду на шестах сверкали на солнце стеклянные зеркальные шары, цвели георгины, флоксы. Эти цветы были совсем другими, чем в городе, в цветочных магазинах, где было всегда влажно, душно и стоял густой запах роз, гвоздики, гиацинтов. Летом мы все – мама, Дита, я и мои кузины носили платья с немецким названием “дирндлкляйд” – из тёмного ситца в мелкий пёстрый цветочек. Подол широкой, присобранной в талии юбки, квадратный вырез и короткие рукавчики на резинке были подшиты узким белым кружевцем и отделаны сверху черной или темно синей бархатной –> лентой.
На взморье были свои выходы к берегу сквозь дюнный лес – тропинки или деревянные мостки. На пляже до полудня были “мужские” и “женские” часы, когда можно было купаться и загорать нагишом. Мы приходили к десяти утра, когда мужчин на пляже уже не было, располагались на больших махровых простынях, загорали, купались, а когда “женское” время заканчивалось, на дюнах появлялись первые мужчины, все быстро надевали купальники. Мой
Я любила спокойное море и особенно вечерний закат, когда солнце прямо садилось в гладь моря. Ощущения, связанные с морем моего детства, сопровождали меня потом всю жизнь, оживали на берегах Черного, Средиземного и даже Мертвого моря, всегда напоминая родной Рижский залив, песчаный пляж, дюны, кустарник и высокие сосны.
В августе часто дождило, и большую часть времени я проводила за книжкой. Читать я научилась рано, по русской складной азбуке. Первые книжки запомнились картинками – сказки с рисунками художника Струнке, там было много ядовито-травянистого цвета. Книжка “Федорино горе ” почему-то ассоциировалась с кружкой молока, а немецкая книжка о проказниках Максе и Морице запомнилась изображением аппетитной жареной курицы. Книжки Лидии Чарской и Клавдии Лукашевич в твёрдых синих и зелёных переплётах с золотым тиснением, толстая книга Брема “Жизнь животных” с рисунками птиц и зверей и совершенно непонятная тогда книга под названием “Семь ликов озера Дива”, связанная почему-то с романсом “Ах, зачем эта ночь так была хороша … “.
В полном объёме эту главу и всю книгу можно прочесть здесь
Об Авторе: Рута Марьяш
Рута Марьяш ( 4 февраля 1927, Рига, Латвия — 29 ноября 2016, Рига, Латвия). Юрист, политик, литератор. Неоднократно выступала в периодической печати. Автор мемуарно-документальных книг - «Быль, явь и мечта» ( Рига, 1995) и «Калейдоскоп моей памяти» (Рига, 2003), а также сборников стихов «Дар судьбы» (Рига, 2007), «Души прикосновенье» (Рига, 2009) и «Вопреки канонам» (Рига, 2010)