Надежда ГОРЛОВА. Эдем в объективе Евы. Интервью с Лидией Григорьевой
Лидия Григорьева – поэт и фотохудожник, автор серии снимков «Мания Моне», в основу которой легла «эстетика любования». Однако Лидия не просто созерцатель – она, следуя заповеди, данной Адаму Богом, и одновременно воплощая мечту безбожника Вольтера, возделывает свой сад в Лондонском предместье. Его и запечатлевает в стихах и фотокартинах. Беседу с автором цвето-шоковой фотоидеи провела писатель и критик Надежда Горлова:
· Н.Г.: Прежде всего, – о вашем саде, лирическом герое вашей поэзии, как стихотворной, так и фотографической. Существовал ли он сначала в вашем воображении, или был неожиданным подарком судьбы? Вы его создательница или, как Ева в Эдеме, обнаружили себя в нем?
Л.Г.: Сад для меня – это скорее внутреннее понятие, состояние души в ее повседневных попытках подняться над материальным, тяготеющим к бездне, миром. Хотя и вещный мир был ко мне с самого моего рождения необыкновенно щедр. Он изначально возник вокруг меня, как развернувшаяся спираль поэтической метафоры: мне довелось родиться в настоящем вишневом саду, в доме моего деда, принявшего роды у моей юной матери, на Хуторе Лысом, под Луганском. Августовский, густой и ветвистый звездный сад над головой – вот первое, что вошло в мое подсознание. И симфония запахов – воск и мед с дедовской пасеки, и тонкая скрипичная партия степного горючего ветра.
По всей вероятности, я искала этот идеальный образ гармонизированного не нами, а некими высшими силами, мира: «Поднимешь очи к небесам, надеждой движимый немногой: сад каждый день цветет не сам! С внечеловеческой подмогой…»
Потом была цветущая тундра в немеркнущих огромных незабудках. Там, на берегу Моря Лаптевых, в космическом саду феерических Северных сияний, я провела свое раннее детство. После гибели отца, полярного летчика, мама купила дом с садом в Луганске. Там, среди мириад ажурных розовых цветков, порхающих в воздухе, облепивших по ранней весне голые черные ветки абрикосовых деревьев, я провела школьные годы. Вот такая сложилась «садовая биография», предопределившая путь.
Так что задача была сохранить в себе то, что уже было дано. И нечаянное обретение реального сада, с белой калиткой в каменной ограде, с почтовым ящиком на ней – стало как бы цитатой из детства: возвращением в утраченный Эдем – это Вы верно заметили. Так сложились обстоятельства, что вернулся ко мне сад уже в Лондоне. «Сад с загадочной русской душой, но возрос на чужбине чужой…», – на вершине холма. Чем не Хутор – только не степной (лысый), а заросший густым лесом. Порой случаются такие «римейки», повторы и варианты излюбленных сюжетов в кино ли, в жизни ли…
Н.Г.: Помнится, одна из ваших книг, вышедшая еще в конце прошлого века, называлась «Сумасшедший садовник», а в следующей книге «Воспитание сада» (2001 г.) собраны стихи, где мир показан как «вертоград Божий». Ну, а ваши фотографии рассказывают о цветах, как о людях, они психологичны. То есть «мания любования» преследует вас давно?
Еще в первой моей книге (1981 г.), пролежавшей в московских издательствах более восьми лет, были такие строки: «Когда я вижу сад цветущий… На малый садик городской я, как крестьянин неимущий, гляжу с завистливой тоской. А ночью шум индустриальный у самых окон узкой спальни…». Эта книжка, которую я назвала «Звездный сад», по прихоти редактора стала «Майским садом». Но ключевое слово «сад» все же осталось. Как говорится, я упрямо вела свою основную тему, не бывшую на острие литературной моды ни в те, ни в эти времена. Этому не смог помешать даже «индустриальный шум», сопутствующий моей жизни в больших городах.
Цветы моего нынешнего, полутропического сада (в феврале в Лондоне уже цветут японские камелии) поражают меня своей личностной, наполненной надмирным смыслом, такой, казалось бы, неуместной в суматохе и проблемах будней, красотой. Я готова смотреть внутрь расцветающей розы часами: видеть, как разворачиваются лепестки, разбрызгивая вокруг себя драгоценные цветные блики… Непередаваемое ощущение. Я даже впала в некую эстетическую зависимость (сродни наркотической) от неутолимой и ненасытимой страсти любования отдельно взятым, играющим гранями, как бриллиант чистой воды, цветком или «гнездом звезды», как я для себя называю не каждую, а только обладающую индивидуальными качествами, розу. «Небо в чашечке цветка» умел видеть еще Уильям Блейк.
Вот этим эстетическим экстазом, на грани безумия, мне и захотелось поделиться с теми, у кого нет возможности или времени (что тоже важно) на такие прихоти, как попытка «остановить прекрасное мгновение». К тому же, фотография – такое же послание в будущее, как, допустим, стихотворение.
Но только фотографирование, в отличие от работы за компьютером или с пером в руке, еще и тяжелый физический труд. В конце ноября я едва не простудилась, снимая морозостойкую розу, всю в нежной, кружевной, крахмальной изморози. Оказалось, что я простояла (в легком одеянии) в зимнем саду неподвижно, в полусогнутом состоянии почти пять часов. Потому что имею дело с мотыльками неуловимых бликов, а ну, как улетит! Именно поэтому, боясь спугнуть и упустить мгновение, я и делаю снимки «с рук», не пользуясь штативом.
Н.Г.: Изображать красоту – самое рискованное дело, и немногие за него нынче берутся. Кроме того, цветы – вечное умирание, и именно поэтому они могут вечно ждать своего поэта. Ждать истинного художника – под натиском тлей-опошлителей. Вас не смущает неактуальность темы и ее откровенная, весьма требовательная, вечность?
Л.Г.: Вы совершенно правы, в красоте, действительно, есть нечто мистическое – она непостижима на уровне пяти чувств. Но искусство – это всегда надежда на обретение шестого чувства и седьмого, если хотите, неба.
Конечно, если человек одержим идеей явить миру содержимое своего ночного горшка и списать этот болезненный комплекс на требования актуальности в искусстве, то в эту идею должны «вложиться» (деньгами, рекламой, изданиями, выставочными площадями) такие же пациенты доктора Фрейда или просто циничные и расчетливые люди – поборники безобразного.
На этом, шокирующем и обывателя, и потребителя фоне, все естественное и чистое, не грязное и не уродливое, действительно, выглядит простовато. Но подобное небанальное безобразие так расплодилось в галереях и книжных магазинах, что случился неизбежный в таких случаях кризис перепроизводства. Производители оного уже не в фокусе мировых тенденций. В мире сейчас все явственнее нарастает ностальгия не просто по красивому – но по Прекрасному, с большой буквы. Этот пробудившийся интерес сродни возвращению к «органической пище», лишенной канцерогенов. Очевидно, в людях сработал инстинкт самосохранения, ощетинилось оборонное сознание «потребителя искусств», а заодно и спонсора. Вложение денег в мусорные кучи постепенно выходит из моды. Более выгодным (прямо по Чернышевскому) на Западе становится вкладывать деньги в то, что произрастает на этой куче, ставшей питательным компостом: например, розовый куст или классический вишневый сад.
Фотография быстротекущего во времени, уходящего в небытие сада или отдельного (это уже моя основная тема) цветка – это его жизнь после смерти! Смерть прекрасного мгновения неизбежна, это понимал еще Гете, но останавливать это мгновение – входит в профессию поэта и писателя, в той же мере, в какой – в дело живописца и фотографа. Очевидно, понимание кажущейся столь простой и доступной идеи, побудило Эмиля Золя к занятию фотографией. Мало кто знает, что он оставил после себя семь тысяч (!) фотографий. Великим фотографом-пейзажистом был Леонид Андреев. Альбом, изданный в Великобритании трудами исследователя его творчества Ричарда Дэвиса, яркое свидетельство очевидной и удавшейся попытки удержать этот мир, увековечить его (что и является, по моему убеждению, конечной целью искусства) не только с помощью словописания, но и визуальными средствами. Прекрасным фотографом был писатель Илья Ильф. Эти примеры можно продолжить.
Н.Г.: «Эстетика любования» – это просто термин или стиль жизни?
Л.Г.: Скорее, состояние самоуглубленного созерцания полюбившегося объекта, тихий восторг, мирный огонь, а то и пожар экстаза. Эстетика любования, как известно, свойственна не только отдельным людям, но и целым народам. Самый расхожий пример – коллективное любование цветущей сакурой или садом камней, или видом на Фудзияму в Японии. Восточные мудрецы вкладывали в любование (потоком воды, бликами живого огня, пейзажем, предметом etc.) сакральный смысл. Суть этого процесса лицезрения цветка или горы – в счастливой сосредоточенности на одной, сколь угодно малой части Творения с тем, чтобы через малое познать Огромное и влиться в эту Огромность своим собственным существованием. Часто при этом люди Востока испытывали священный трепет и входили в транс, из которого выходили обновленными и очищенными. Для древних китайцев, как и для современных японцев, любование – совершенно неотъемлемая часть религиозного мироощущения.
Любование лежит и в основе любой коллекции: лаская вожделенные предметы взглядом, прикасаясь к ним руками, страстный коллекционер испытывает наслаждение равное любовному восторгу (пример пушкинского Скупого Рыцаря тут только лыко в строку). Но если созерцание – это более всего работа для философствующего ума, то любование – область чувствований (импрешен, импресьон), область поэзии. Это как бы уже экстракт чистого удовольствия. Занятие не для лентяев, следует отметить.
Медики давно заметили зависимость человеческой психики от того, какие краски, звуки и запахи его окружают. Любование прекрасным, как утверждали они еще в древние времена, способствует долголетию, ибо в процессе экстатического любования, которое я проповедую, вырабатываются в организме так называемые гормоны радости. А гормонотерапия лежит в основе многих современных научных обретений. Так что, это, скорее всего, стиль жизни, а не отвлеченное понятие.
Н.Г.: Все импрессионисты стремились запечатлеть сиюминутное. Почему именно Моне?..
Л.Г.: Вот о сиюминутном и речь. О том, чтобы продлить его в пространстве и времени! Что такое поэзия, если не чистой воды импрессионизм? Впечатлительность – важная составляющая поэтического дарования.
А Моне… Он прожил 86 лет, из них ровно половину – 43 года – в своем саду, в Живерни, в 80 километрах от Парижа. И он сам, с помощью родни и редких помощников, строил свой сад. Уход от мира, от публичной жизни за садовую ограду, конечно, не самый тягостный вид отшельничества. Тем более, что он не отрекся от дара Божьего и не закопал свой талант. Более сорока лет он не только возделывал свой сад, но и живописал его: писал по живому... Он пытался остановить мгновение, сделать его бессмертным. Сотни, тысячи вариантов только одних кувшинок в его знаменитом теперь на весь мир пруду! Я вспомнила о Моне, когда увидела, что я делаю бесконечное количество снимков одного и того же цветка в разных его состояниях: в вечернем и дневном освещении, после дождя и до него, рождение бутона и постепенное старение (все, как у людей). Ну, просто: собор в Руане, а не ярая роза сорта «Пикадилли»! Больше десяти лет я делаю то, что он делал сорок три года: люблю свой сад, любуюсь им и хочу поделиться своим восторгом с другими людьми. И если я еще не законченный маньяк эйфории любования, то на близком подходе к этому.
Н.Г.: Метафизику сада можно постигнуть, вернувшись к воспоминанию об утраченном рае. Но расскажите об этом проекте не как поэт, а как садовник. Как вы «готовите» цветы к съемке? Вы «режиссируете» или просто берете фотоаппарат и выходите «на охоту»?
Л.Г.: Для этого конкретного фото-проекта я определила несколько жестких и обязательных правил: работать только с естественным освещением и живыми, не срезанными цветами в своем саду. Когда я работаю, то есть слежу за перемещением солнца, ловлю его лучи на лепестках, чтобы схватить, «снять», унести с собой этот блик или эту сверкающую на цветке каплю росы, я ощущаю себя как бы под неким градусом, «под шофе».
В свое оправдание могу только сказать, что за каждым удавшимся кадром стоит текст, а иногда даже целый литературно-драматический сюжет или поэтический образ. Таких фото-эссе у меня уже много: «Слезы по генералу Гамову» (красные розы после грозы, которая обрушилась на Лондон в день смерти генерала в японском госпитале) или «Мак имени Елизаветы Хилл». Ну, и так далее, как говаривал, вдруг обрывая чтение своих стихов, Президент Земного Шара Велимир Хлебников.
Н.Г.: Что для вас зимний сад?
Л.Г.: О, для меня это не цветущие круглый год английские сады (зимние примулы, цикламены и анютины глазки, пробивающиеся уже первого января ростки крокусов или цветущие в феврале японские вишни и камелии) и даже не оранжереи с их удушливой африканско-индийско-бразильской экзотикой, а черно-белый яблоневый русский сад, сибирские сугробы, степные метели, полярная пурга и мириады снежинок (вот бы поймать их в кадр!) в чистом морозном воздухе. Короче: «…и снежные цветы, и вьюжные лилеи, молочные стога, вся в белых перьях липа: глубокие снега, любимые до всхлипа…». Вот такая вот вечнозеленая английская зимняя хандра: тоска по родному снегу…
Н.Г.: Как пришла идея начать фотографировать? Вы снимаете еще что-нибудь, кроме вашего сада?
Л.Г.: Фотография (только зритель) и джаз (только слушатель) – увлечения моей юности, пережившие множество других не менее замечательных маний. Я вообще люблю делать то, что легко удается: встала на коньки и не упала, поехала, значит, можешь стать чемпионом, не так ли? Я была неплохо подготовлена и к садовому отшельничеству (зачитанная книга на полке в Москве «Философия японского сада»), и к фотоделу, ибо умела строить кадр, чувствовала объектив, как продолжение моей собственной плоти и сути. Но… не было идеи, объединяющей умение и хотение. И вот она появилась и потихоньку, с Божьей помощью, воплощается.
Н.Г.: Сад – это единое целое, а каждый цветок – просто «нотка» симфонии, или вы вступаете в «личные отношения» и с каждой нотой? У вас есть любимцы среди цветов? Бывают ли цветы более или менее фотогеничными?
Л.Г.: Любимицы, как ни банально, розы, а среди животных – кошки и коты… А что касается фотогеничности… О, да! Есть у меня в саду просто звездные модели. Они ведь живые, и чувствуют, и понимают, как ты к ним относишься. И головкой вертят, и прихорашиваются, и приревновать могут. Только не говорят. Ну, просто как собаки и коты! Хотите – верьте, хотите – нет.
Английский интерьерный сад сам по себе чудо. Есть просто виртуозы садового дизайна даже среди моих лондонских соседей. И вы верно заметили, как важна тут общая гармония цветового и ароматического (симфонического) звучания. Но некоторые цветы и растения (ну, просто как люди!) стремятся изо-всех сил вырваться вперед из садового хора или оркестра и исполнить свою сольную партию. Вот таким «солистам» я и потакаю, снимая их быстротекущую красоту на фотопленку. Для меня это и труд, и удовольствие, а для зрителя, вольного или невольного, надеюсь, возможность посозерцать, помедитировать, а может, и пережить бодрящий цветовой шок на черно-белом фоне московского межсезонья.
Как вы, наверное, знаете «имя розы» – не только загадочно, но и символично…
Н.Г.: В средневековой Европе выражение «под розой» означало: «В глубокой тайне». В тайне между человеком и Богом. Этот образ становится понятным, когда смотришь в загадочные лица ваших питомиц, тем более, что все, сказанное здесь нами, сказано под розой. У Вас и стихи есть о непостижимости и власти этого цветка.
Л.Г. Да. Как правило, сначала образ рождается в слове. А потом уже и фото дает свой видимый мета-вариант, умноженный – как в зеркалах – на бесконечность.
ВЫСОКАЯ РОЗА
Попробую вспомнить: не в том ли году ли
высокая роза стоит на ходулях,
стараясь напрасно, натужно и слепо,
с надеждой безгласной заглядывать в небо.
Возвысясь, над нами она нависала,
как будто на шпагу себя нанизала,
и вскоре, в пустом дерзновенье высоком,
она истекла ароматом и соком.
Тяжелая роза, принцесса печали,
небесные вихри тебя увенчали,
ты в небе витала, светло и блаженно,
и море людское тебе по колено.
Пытаюсь припомнить: не в эту ли пору,
тебя возлюбив, непостижную взору,
сама посягала на дали и выси.
Откуда тогда только силы взялися…
Высокая роза – высокая мера,
мираж и виденье, фантом и химера!
Твою красоту, недоступную глазу,
отмерю семь раз, не отрезав ни разу.
Об Авторе: Надежда Горлова
Горлова Надежда Алексеевна. Окончила Литературный институт им. М. Горького. Как прозаик печаталась в «Новом мире», «Нашем современнике», «Литературной учебе», «Литературной газете», в интернет-журнале «Русский переплет». Как поэт – в журналах «Арион», «Юность», «Литературная учеба», в сборнике московских поэтов «Звуки неба». Живет в Москве. Автор книг прозы "Покрывало Ребекки" и "Луна наощупь холодная".