RSS RSS

Евгения ЛУКЬЯНОВА. То, что память сберегла. Из книги «Судеб яркие витражи»

Война

Odessa-occupation-1.jpg 

Всё о чём хочу рассказать – не только мои воспоминания это, прежде всего, воспоминания моих близких, соседей, очевидцев, которых, к сожалению, уже давно нет. Для меня война началась, когда отец и мать, оживлённо обсуждая какую-то книгу, неожиданно замерли. В дверях стояла бабушка. Опустив на пол базарную корзину и растерянно прижимая к себе букет из ромашек и васильков, она побледневшими губами выдохнула: «Война!».

Помню я и тот дом в Малом переулке, в который спустя месяц после начала войны попала первая бомба. Я никогда не забуду ночь с 7 на 8 сентября. Днём в помещение Русского театра с военных кораблей привезли моряков. Здесь они должны были переодеться и отправиться на защиту окружённого города. Немецкая разведка, очевидно, узнала об этом и решила их уничтожить. Говорили даже, что с крыши нашего дома кто-то фонариком подавал сигнал.

Ночная бомбёжка была долгой и яростной. Во время налёта мы обычно спускались с третьего этажа в глубокий подвал дворницкой. В эту ночь бомба, нацеленная на театр, снесла четвёртый этаж нашего дома и, перелетев через дорогу, уничтожила жилой дом, оставив от него лишь повисшие в воздухе пыль и дым. Взрывной волной меня из комнаты вынесло в коридор, а в доме напротив погибли все. В живых остался только мой одноклассник – весёлый, рыжий, веснушчатый мальчишка, которому надоело сидеть в бомбоубежище, и он незаметно выскочил на улицу, сбежав от матери и брата-близнеца. Именно в эту ночь, под Дальником, Вакаржанами или Дачным (точно неизвестно), где воедино смешались огонь, техника и человеческие жизни, в числе многих погиб и брат моей мамы. Уйдя из жизни, моя бабушка так и не узнала, что в посёлке Дачное на братском кладбище есть мемориальная табличка с его именем и фамилией.

   Одесса в страшном пекле сорок первого года, при почти постоянном безводье, продолжала мужественно бороться. Воду в город подавали редко, чаще всего неожиданно и на очень короткое время. Были даже попытки использовать морскую воду: вкус супа и чая, сваренных на этой воде, остался в памяти до сих пор.

В некоторых городских домах были старинные колодцы, и сюда стягивались жители целых улиц. Мы с мамой ходили брать питьевую воду на Ланжероновский спуск, где из стены одного из домов выступала узенькая труба, из которой медленно сочилась водяная ниточка. Люди простаивали тут часами, уже почти не обращая внимания на бомбёжки, жажда была сильнее страха.

Odessa-occupation-2.jpg

Постепенно город пустел. Эвакуировались предприятия, оставляли свои дома одесситы. Опустевшие магазины чернели выбитыми окнами и распахнутыми дверями. На стенах домов появились листовки, призывающие остающихся одесситов вести беспощадную борьбу с врагом. Эти же призывы раздавались из неожиданно включающихся домашних и уличных громкоговорителей. В городе без продовольствия, воды и света, оставались беспомощные старики, инвалиды, больные, женщины и дети. Оставались и люди, которые не смогли, или же не захотели оставить свой кров, полагаясь на высокую арийскую цивилизацию. Оставались люди, которым, кроме борьбы с врагом, нужно было просто есть, пить, ухаживать за близкими, больными, которых оставить было нельзя.

Заботясь о том, чтобы богатейший урожай этого лета не достался врагу, большеглазых длинногривых красавцев-битюгов подводили к причалу и вместе с подводами, гружёнными чистейшим золотом отборного зерна, сталкивали в море. А перед самым уходом из города, рачительные хозяева подожгли в порту элеватор. И стойкий запах горелого зерна упорно заполнял улицы, дома и лёгкие людей. Вкус испечённого из этого зерна хлеба памятен мне до сих пор. Он пах дымом, кололся устюгами, и, даже будучи голодным, есть его было невозможно.

Сменив яркий летний наряд, пустеющий город оделся в броню баррикад. Теперь вместе с соседями мы поселились в бомбоубежище дома, где находился кинотеатр имени Григория Котовского. Тогда ещё никто не знал, что на рассвете 16-го октября город был оставлен. Румыны вошли, когда начало смеркаться. Едва бомбоубежище оставил последний человек, как раздался взрыв – пламя охватило дом, который всего несколько минут назад был укрытием для всех, кто в ужасе замер, оказавшись в одно мгновение в каменной ловушке переулка. На Дерибасовскую выйти было невозможно – высокая баррикада. На Греческую выход закрыт летящими железными коробками, которые выбрасывали объятые пламенем серпантины кинолент. Сразу стало очень светло, очень красиво и очень страшно. Воды нет, гасить нечем, и подступится к такому огню оцепеневшим женщинам и детям тоже невозможно. А вокруг бегают в непривычной форме солдаты, выкрикивая незнакомое слово (ana-ana \ вода-вода. (румын.)

Вместе с осенними сумерками в Одессу вошла оккупация, так начался первый день затаённого упорного сопротивления. А впереди предстояли взрыв на Маразлиевской, и безвинные смерти заложников, виселицы, расстрелы и огонь, сопровождающий любые действия партизан. Ещё никто не мог представить себе, что очень скоро по замёрзшим улицам города беспощадно и безжалостно будут хуже скота гнать на смерть колонны евреев с извечно грустными и опустошёнными обречённостью глазами.

Ещё впереди был кандальный проход истерзанных войной, пленом и цепями моряков-севастопольцев, которых немцы окрестили «чёрной смертью».

Я ещё не знала, что через всю жизнь пронесу картину из памяти, где мама стоит в парадной, а рядом с ней вылощенный немецкий офицер с циничной улыбкой, приставивший к её виску пистолет. Неведомо мне было и то, что незнание языка и любовь к картам могут в самую критическую минуту спасти жизнь, когда при обыске в книжном шкафу на виду стоял Манифест коммунистической партии, а рядом лежала новая колода карт.

За 907 дней оккупации мама, на руках которой оставались я и бабушки, пережила многое. Она была ответственной за нас и ещё каким-то чудом спасла из дома на Приморском бульваре двух заложников. А перед самым освобождением города вместе с соседкой спрятала двух мужчин, бежавших от отступающих немцев.

 

Утро свободы

Odessa-liberation.jpg

 

Утро свободы. Первые признаки бегства оккупантов мы увидели накануне 10-го апреля. Взрывы зданий, суета, гружёные машины говорили об этом.

В квартире на втором этаже появились калмыки с овчарками, приказано было закрыть окна и оставить незапертыми двери, и стало ясно, что грядёт расправа. Бабушка, мама и я, уйдя из фасадных комнат, сидели в комнатушке у соседки по коридору, где было не так страшно. Она выходила полуслепым окном в фонарь. Заперев двери, мы сидели в полной темноте, на руках бабушки дрожал и поскуливал её любимец Джек, и бабушка рукой зажимала его пасть, чтобы не залаял.

Со страхом и надеждой мы вслушивались в приближающуюся канонаду. К рассвету, как-то неожиданно всё стихло, и мама, посмотрев в окно, увидела наших новых соседей-калмыков в штатской одежде, уже без оружия и своих волкодавов. Калмыки торопливо взбирались на высокий забор дома, стоявшего напротив.

В дверь торопливо и сильно постучала соседка тётя Маруся и, задыхаясь от волнения, крикнула: «Наташа, наши пришли!». Мама выскочила из парадного: пустой переулок, пустая Греческая, добежав до Преображенской, она вдруг замерла, увидев серые немецкие шинели. Ей стало страшно: неужели соседка обманулась? И тут мама заметила улыбающегося молоденького солдата с автоматом, всё поняла и впервые за все эти три года заплакала. Это были наши. Уставшие, заросшие, осунувшиеся, но счастливые, они вели пленных, недавних «победителей». Солдаты Третьего Украинского фронта очень спешили дойти, спасти людей и город.

Это первое утро свободы было солнечным, прохладным и ветреным, но совершенно весенним. Зацветали абрикосы, улицы постепенно заполнялись людьми. Теплело и, прислонясь, к стенам, сидели на асфальте бесконечно уставшие солдаты. Их обступали люди, о чём-то расспрашивали, а они, попросив воды и лука, быстренько ели и тут погружались в сморившую их дрёму, счастливые оттого, что всё преодолели, всех спасли и выжили.

 

 

Регулировщица Тая

 

Однажды, выбежав со двора, мы дружной ватагой устремились к любимому перекрёстку Дерибасовской и Преображенской и замерли. В центре его стояла волшебница из никогда не читанной и не слыханной нами сказки.  В её руке был жезл, подчиняющий своей власти движение всех проезжавших мимо военных машин. Нам казалось, что прекраснее этой девушки не было, нет, и быть не может. Стройная, подтянутая, она двигалась ритмично и чётко, виртуозно выполняя довольно сложные движения.

Она была великолепна: пилотка, которая лихо сидела на её светлых волосах, серо-синие глаза, чарующая улыбка, открывающая лукавые ямочки на щеках, кокетливо, выше дозволенного, укороченная юбчонка, аккуратные сапожки и ниспадающая с плеч плащ-палатка.

Как же девчонкам из моего Колодезного переулка было обидно, что мы опоздали родиться и на тротуаре стоим, а не там где она. Прибегали мы туда несколько раз на день и узнали её имя, и откуда она родом.

После одной из бомбёжек, ещё случавшихся тогда, мы прибежали на наше, ставшее любимым место, и с ужасом поняли, что никогда уже не увидим нашу регулировщицу Таисию Гонтаренко. Мы тогда многое учились понимать сразу.

Её похоронили с воинскими почестями, на Соборной площади. В эту же или в другую бомбёжку, погибли девчата-зенитчицы, стоявшие на бульваре близ нынешнего горсовета.

Уже мало кто помнит всё это. Тут растут деревья, зеленеет трава, бегают дети, и одесские куранты неумолимо отсчитывают время.

 

 

Белая акация

 

В один из первых дней после освобождения Одессы, мы с мамой шли по Херсонской улице. У библиотеки нас остановили два солдата. Один постарше, другой совсем юный. Тяжело опираясь на палку одной рукой и крепко придерживая паренька с перевязанной головой, тот, что постарше, спросил, не знаем ли мы, где находится ближайший госпиталь. Мы не знали. Но, видя, что силы солдат на исходе, проводили их в находившуюся рядом Херсонскую больницу и попали туда куда нужно. Раненых забрали в приёмное отделение, а к маме подошёл уставший, с воспалёнными от бессонницы и напряжения глазами хирург и попросил, если это, конечно, возможно, остаться и поработать санитаркой. Тогда в госпитале остро не хватало женских рук, сейчас такая работа называется почётным словом – волонтёр. Тогда мы такого слова не знали. Домой я ушла одна, и с тех пор я видела маму либо поздно вечером, либо в госпитале, куда приходила почти ежедневно и вскоре перезнакомилась и знала по именам почти всех её подопечных.

Входя в палату, мама всегда улыбалась, ей нравилась эта непривычная для неё работа, к тому же, она была счастлива, что мы остались живы. Но однажды, я увидела её такой, какой не видела никогда, она стояла в окружении бойцов и по щекам её катились слёзы, которые она не вытирала, будто не чувствуя их горечи.

Мужчины стояли молча, опустив обнажённые головы, и было во всём этом что-то глубоко и безысходно трагичное. Как оказалось, ночью они привезли в госпиталь своего командира Павла Каткова, с которым до освобождения Одессы немало прошли по фронтовым дорогам. Тяжело раненый, он уже несколько часов не приходил в сознание, его положили в кабинете врача, и мама до утра дежурила возле него. На рассвете, когда первые солнечные лучи едва коснулись оконных стёкол, его не стало. Не приходя в сознание, он тихо ушёл из войны и из жизни, оставив в далёкой Сибири совсем ещё молодую жену и маленького сына. А как мечтал он ещё на подступах к Одессе, что хоть издали, но увидит, наконец, и море, и поймёт, какой такой город они освободили, который каждую весну по самые крыши наполняется радующим душу и тревожащим воображение ароматом неведомой ему белой акации.

Павла Каткова, как и других офицеров, похоронили на Соборной площади, и осиротевшие бойцы, без него уходившие воевать дальше, просили нас никогда не забывать его. А вскоре, когда, несмотря на войну, беду и горе, в городе зацвела так и не увиденная Павлом акация, мы с мамой выбрали красивую с белоснежными гроздьями ветку и положили её на могилу капитана…

С тех пор прошло-пробежало уже много лет, когда-то вместе с мамой, а теперь уже одна, я каждый год, 9 апреля и 9 мая прихожу на Второе кладбище, куда через несколько лет после войны перенесли могилы всех захороненных на Соборной площади, и кладу цветы на гранитную плиту, на которой высечено имя военной регулировщицы Таисии Гонтаренко из Сибири, и несколько веточек кладу на то место где давным-давно был похоронен освобождавший наш город её земляк, Павел Катков.

А его прах уже много лет покоится на Сибирской родине капитана, куда его перенесли жена и сын, ставший взрослым, уже после войны.

 

Публикацию подготовила Людмила ШАРГА

 

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Евгения Лукьянова

Евгения Борисовна Лукьянова (1931г. – 2015г.). Филолог, педагог, музыкант, журналист. Окончила одесское музыкальное училище и филологический факультет Одесского Государственного университета. Работала педагогом в детской музыкальной школе, впоследствии – редактором программ на Одесском телевидении. Потом вернулась в педагогику и долгое время была завучем и педагогом музыкальной школы-студии при средней школе № 10 г. Одессы. В 2014-м году выпустила книгу « Судеб яркие витражи», в которую вошли авторские воспоминания, очерки и статьи. Герои книги – поэты, музыканты, музыковеды, артисты, педагоги, журналисты, художники, имена которых не только прочно связаны с культурой Одессы, но и стали частью её истории. Родилась, жила и умерла в Одессе.

Оставьте комментарий