RSS RSS

Вячеслав Килеса. Девушка

Тот день торопился закончить собой август и было в нем, кроме летней теплоты солнца, чуткое ожидание осени, когда от трепета ветерка листья на деревьях приподнимаются и смотрят по сторонам, словно отыскивая укрытие от спешащих где-то вдалеке ноябрьских холодов, — и вновь поникают, про­висая к земле — неизбежной своей обители. Старенький ав­тобус, наполненный сквозняками из открытых окон и следами пребывания многочисленных пассажиров, позаботившимися увековечить свои имена на когда-то белой, а сейчас начинаю­щей желтеть краске металлических стен, хрипел, взбираясь на очередной подъем дороги, и его становилось жалко, как старика, живущего на последнем этаже многоэтажного дома без лифта. Кроме меня и Ольги Ивановны, в салоне сидело еще пять человек, по каким-то своим причинам ехавшим из города в село, а, может быть, просто возвращавшихся домой, к глинобитным и каменным домам под красной черепицей и сероватым шифером, ограждающих стенами от постороннего любопытства зеленеющие сады и чернеющие ямками от вы­копанного картофеля огороды.

Я сидел на переднем сиденье, том самом, где табличка с надписью разрешала располагаться исключительно инвали­дам и пассажирам с детьми, и чувствовал себя неловко, за­нимая это место в силу своего двадцатилетнего возраста и несомненного здоровья явно не по праву, и только настойчи­вость Ольги Ивановны и пустота большинства автобусных мест заставили меня опуститься на это широкое, удобное для моих длинных ног, сиденье, развернутое к салону лицом, что затрудняло созерцание проплывающего мимо пейзажа, зато позволяло изучать пассажиров, чей облик, впрочем, не стра­дал избытком оригинальности, — и это заинтриговывало меня, наталкивая на мысль, что бесцветность лиц — маска, скры­вающая глубину их душевных переживании. Последнюю не­делю я перечитывал Экзюпери, выписывая в тетрадку его афоризмы, и был охвачен романтической идеей о неисчерпаемости духовного содержания каждого человека: нужно лишь в него всмотреться, что я и делал все свободное от хозяйственных дел и размышлений время.

Внезапно автобус начал замедлять движение. Приподняв­шись, я посмотрел вперед, желая узнать о причине, заставив­шей водителя нажать на тормоз — и увидел девушку. Она стояла на обочине, слегка приподняв руку, и солнце, освещая ее стройную фигуру в короткой, выше колен, черной юбке и белой блузке, придавало ей нездешний вид, заставляя думать об инопланетянке, спустившейся по солнечному лучу на пыльную землю. Она стояла, не сомневаясь, что, приподняв руку, остановит рейсовый автобус, заставив водителя нарушить распорядок движения, запрещающего остановку в неположен­ных местах: так королева привычно применяет власть к сво­им трепещущим, радующимся подчиниться слугам.

Автобус замер; лязгнув, открылась дверца. Пассажиры приподняли головы, наблюдая, как девушка, легко взойдя по ступенькам, поздоровалась, поблагодарила водителя, одновре­менно положив в его раскрытую руку какую-то мелочь и, уве­ренно переставляя стройные, загорелые ноги в белых босо­ножках, направилась в заднюю часть салона. Захлопнулись дверцы; автобус дернулся, набирая скорость. Покачнувшись от толчка, девушка быстро миновала последнее сиденье и ос­тановилась, схватившись рукой за поручень; окончательно ус­троившись, окинула внимательным взглядом сидевших к ней спиной пассажиров и с удивлением натолкнулась на мое взволнованное, не сводящее с нее глаз, лицо.

О любви я начал мечтать в седьмом классе, когда клас­сный руководитель представила нам на одном из уроков но­вую ученицу по имени Надя, и я моментально в нее влюбил­ся, хотя она не узнала об этом ни тогда, ни позже, потому что это была тайна, которую я скрывал от всех, в том числе и от нее, тем более что через год Надя уехала в другой город: ее отец служил военным и его перевели в другую часть. В де­вятом классе на школьном новогоднем вечере я рискнул при­гласить на танец десятиклассницу Таню, жившую на одной улице со мной и тревожившую сердца многих мальчишек, — и был удивлен, когда понял, что Таня обрадовалась этому приглашению, а также тому, что я танцевал с ней все танцы подряд, объясняя подходившим кавалерам, что им пора об­ратить внимание на тоскующих у стен красавиц. Шутками и смешными историями я веселил Таню до упаду: наше хорошее настроение не нарушило даже сообщение моего друга Вовки, что после бала меня собираются бить, и очень серьезно, — мы просто сбежали, воспользовавшись открытым окном пус­того класса, а потом долго стояли у Таниной калитки. Бла­женство длилось полгода, заполненное мечтами, “гляделками” на школьных переменах, почти ежедневным приходом Тани ко мне домой в гости, где она решала мои задачи по мате­матике, слушала мою декламацию стихов и никак не могла понять, почему я не решаюсь ее поцеловать, не догадываясь, что я не знал, как это делается, — и когда однажды Таня не пришла на свидание и стала проходить мимо, лишь слегка кивая головой, я подумал, что причина ее ухода — моя наив­ность и неумелость, и лишь после объяснения, состоявшегося между нами двадцать три года спустя, я узнал, что Таню на­пугал мой ум и сложность характера, что ей оказалось трудно быть рядом и она предпочла отойти в сторону — к простоте, но не к счастью. А я еще долго любил ее: в школе, и потом, когда год работал на стройке, и на первых курсах Одесского университета, хотя и слышал о Танином замужестве и о том, что у нее родилась дочка, поэтому и вкладывал свою боль в сочинение стихов, — и искал девушку, в которую может влю­биться моя требовательная, начитавшаяся Александра Грина, натура, — и сейчас мне показалось, что в автобус вошла та, которую я искал, и я смотрел на нее, смутившуюся от моего пристального взгляда, и находил все больше черт в лице и фигуре, подтверждающих мое предположение.

Девушка была красива, но не той красотой, которая, отталкивая всех, спешит утвердить свое первенство, и не глян­цевитостью оттенков, характерной для расположившихся на страницах журнала светских львиц, а, скорее, мимолетностью душевного состояния, наполнившего ее лицо неприступно-за­думчивой мечтательностью, а глаза — ожиданием чуда. Ее красота была подобна аромату распускающегося цветка: ее хотелось положить на ладонь и прижать к сердцу.

Мой взгляд смущал и тревожил девушку; она отворачива­лась, глядела по сторонам убегающей назад дороги — и вновь поворачивала ко мне голову, и на ее лице, первоначально удивленном и сердитом, проступало явственное выражение вопроса: как у человека, неожиданно зашедшего в дом к зна­комым и пытающимся понять, будут ли ему здесь рады.

Внезапно во мне возникло ощущение неловкости. Я пред­ставил себя со стороны: высокого, худого, с прищуренными, близорукими глазами, одетого в старенькую рубашку и выцветшие от частых стирок серые брюки — уродину, посмев­шую обратить взор на растущую в чужом саду розу, — и по­краснел от смущения. Сидевшая напротив Ольга Ивановна о чем-то заговорила, я односложно ответил; догадавшись, что я не хочу поддерживать беседу, Ольга Ивановна замолчала, погрузившись в свои мысли: то ли о том, много ли кизила в лесу за селом Пролом, куда я и она ехали, то ли о своей матери, Анастасии Александровне, умершей месяц назад от рака желудка, то ли о чем-то другом, необходимом и насущном, и все же ни к чему, кроме суеты и старения души и тела, не приводящем.

Скользнув осторожным взглядом по пассажирам, я задер­жал его на руках девушки, цепко обхвативших поручень, потом перевел взгляд выше, к лицу. Девушка смотрела на меня. Я сконфуженно отвернулся и вдруг понял: девушка глядела на меня с сочувствием, словно ощутив робость моей души, привыкшей отказываться не только от чужого, но и от своего, мою бедность, которую я делил только с собой, не вовлекая сюда посторонних, — и, как следствие, мою безумную гор­дость, обрекавшую меня на постоянное одиночество.

Наши взгляды встретились и остановились. Она смотрела на меня так, как смотрят на спящего ребенка; в ее взоре бы­ла доброта, нежность и что-то еще, непонятное и прекрасное.

Автобус остановился. “Пролом. Кому выходить?” — крик­нул водитель. Схватив мое и свое ведро, Ольга Ивановна устремилась к выходу. Я поднялся и замер, глядя на девуш­ку. Она колебалась, словно размышляя, выходить ей или ехать в Васильевку, куда она брала билет, потом вопроситель­но взглянула на меня и я почувствовал ее невысказанную просьбу остаться.

— Быстрее, Славик! — стоя на тротуаре возле автобуса, закричала Ольга Ивановна. — Нам нужно кизил успеть со­брать, чтобы не опоздать на автобус.

Я заметался глазами, переводя их с Ольги Ивановны и обратно, решая извечную проблему между возможным журав­лем в небе и синицей в руках, между мечтой и действитель­ностью — и шагнул к выходу.

Автобус, свернув налево, покатил в село Васильевка. Вид­невшийся в заднем стекле силуэт девушки уменьшался и те­рял резкость, как при неудачной фотосъемке; отвернувшись, я вслед за Ольгой Ивановной направился к ждавшему нас кизилу, стараясь уверить себя, что незамеченное никем про­исшествие в автобусе — сон и мираж, что я, как всегда, оши­баюсь, и моя попытка знакомства с девушкой была бы встре­чена насмешками и презрением, оставив щемящее чувство обиды, а ее у меня и так уже было достаточно.

Кизила в лесу оказалось много, и собрали его быстро. Спа­саясь от разговоров Ольги Ивановны, я залез на скалу и долго сидел на краю обрыва, созерцая покрытые деревьями и кустами горы, долину, белевшие в отдалении маленькие, похо­жие на игрушечные, домики села Пролом и нависшее над нами огромное синее небо.

В двенадцать часов мы возвращались обратно. Автобус был переполнен и нам пришлось стоять; Ольга Ивановна сер­дилась и ругала не желавших уступить ей место подростков. Потом был дом, улыбающаяся, довольная моей поездкой, мама, тишина комнаты, настроение которой определялось рас­положившимся в углу книжным шкафом — моей главной, не­преходящей ценностью.

Прошли годы. Умерла от рака желудка Ольга Ивановна. Постарела и осунулась мама. Барахтаясь в том, что называ­ется жизнью, я все чаще обращаю взор в прошлое, пытаясь понять причину неудач, превративших меня в плывущий по течению обломок. Я давно осознал, что у каждого человека есть звездные часы, определяющие, в какую сторону горизон­та повернет его жизнь. Обычно это — встречи, странные и не­ожиданные.

Я влюблялся часто и мои чувства не всегда оставались безответными. Но мгновения, какие бы ни были счастливыми, так и оставались мгновениями, после которых неизбежно на­ступали дни, заполненные пустотой и разочарованием.

И сегодня, стоя на сложенной из неудач вершине, я опять вспоминаю летнее утро, спешащий в Васильевку старенький автобус и всматривающуюся в меня девушку. Я не знаю, был ли это мой, теперь уже пропущенный, звездный час любви, зато понимаю, что обстоятельства создали тогда удивитель­ную, похожую на чудо, встречу, не состоявшуюся по моей вине. Не преодолев свою робость и нерешительность, отсту­пив — в который раз — перед устоями морали и быта, я ос­тался трусом навсегда — и получил ту жизнь, которой живу.

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Вячеслав Килеса

Член Союза писателей Республики Крым, Союза писателей России, Международного Союза писателей СНГ, Национального союза писателей Украины, Союза писателей Северной Америки. Автор книг «Весенний снег», «Провинциальные рассказы», «Истории, рассказанные вчера», «Лестница любви», «Оглянуться, остановиться», «Сид», «Детективное агентство «Аргус», "Юлька в стране Витасофии".

Оставьте комментарий