Леонид ГАТИНСКИЙ (Ганский) (1908-1970). Совесть. Рассказ
Когда человек, умирая, говорит своему другу: «тебе одному я верю, береги мою жену», а тот – давний любовник его жены, то такой друг должен безо всякого внешнего принуждения кончать самоубийством.
Что это – совесть?
Я ждал трамвая у Литейного моста.
Город был окутан влажным, густым и белым, как сметана, туманом. В двух шагах ничего не было видно. Я знал, что рядом черные воды торопливо и зло гонят глыбы льда, наполняя город пронзительным холодом, что льдины, наскакивая друг на друга, трескаются, разбиваются с шумом и грохотом, наводящим панический ужас. Но я не видел и не слышал ничего. Туман заглушал все звуки, и мне казалось, что во всем городе я один.
Неожиданно, позади, а может быть, рядом, послышались глухо, как в телефонной трубке, какие-то голоса. Я ждал трамвая и не мог уйти, поэтому невольно подслушал слова, которые никто чужой не должен был слышать.
«Если нам не суждено умереть одновременно, если кому-нибудь из нас надо пережить другого, то я хочу, чтобы этим был ты. Зачем мне без тебя моя жизнь, весь мир, этот город, книги, люди? Они имеют смысл, занимают в этой жизни место, благодаря тебе, с тобой…»
Тот, кто ей отвечал, говорил такие ничего не значащие, избитые слова, что, если бы не голос его, выражавший любовь и нежность, и огромную внутреннюю силу, – все, что он говорил, было бы только пошло, очень скучно и лживо.
Губы и глаза никогда не лгут, в голосе же человеческом что-то от музыки: лживость, угодливость и готовность предать.
Он, может быть, лгал – этот человек, но не верить ему было нельзя. И женщина начала быстро, лихорадочно говорить, странные, совсем нелепые ласковые слова и до того громко, словно они были во всем городе одни.
Мне было очень неловко. Но, к счастью, подошел трамвай. Не только номер, даже отличительные разноцветные фонари его не были видны, но мне стало уже все равно – я торопился уехать.
Я вошел на площадку. За мною следовали знакомые голоса. Неужели и они? Когда я оглянулся, рядом со мною стояли дама и господин с чемоданом. Кондуктор протянул им билеты. «Верочка, нет ли у тебя мелочи?». Это были они.
Даме стало на площадке холодно, и они перешли в вагон. Теперь, когда я их не слышал, я мог смотреть на них без чувства неловкости. На людях они, вероятно, говорили совсем о других вещах, безразличных. Разве это могло что-нибудь изменить?
Я думал, как счастливы должны они быть с такой чистой, безупречной любовью.
Трамвай медленно плелся, под вагонами что-то гудело, скрипели то и дело тормоза, звонил вагоновожатый, – и все эти звуки ехали с нами, как пассажиры, – туман их не выпускал.
Мы подъезжали к Кирочной. Разрывая туман, внезапно, как несчастье, из Кирочной выскочил грузовик и заградил путь нашему трамваю. Вагоновожатый резко затормозил, трамвай чуть подскочил, затрещали стекла, и от резкой остановки загорелся мотор. Неприятно запахло резиной, гарью, затем из-под пола появились языки огня, и трамвай наполнился дымом.
Пассажиры повскакали с мест и бросились к выходу, к площадке, на которой я стоял, но дверь не открывалась. Если бы стоящие сзади не напирали так сильно, дверь, может быть, и открылась бы, но толпа в смертельном страхе сперва ничего не понимала, и лишь потом инстинктивно сообразила повернуть к другому выходу.
Как ученый под микроскопом, изучает неведомые, таинственные миры, я спокойно наблюдал с моего, теперь удобного места, обезумевшую толпу.
Среди чужих и незнакомых лиц я искал ту, что клялась в вечной, неистребимой любви – любви, которая сильнее смерти.
Я не узнал ее. С лицом, исполненным животного страха, оттолкнув и оставив своего спутника, она пробивалась к выходу одна.
——————————
В 14 лет я знал только одну любовь – к Толстому. Весь мир озарялся его правдой, и лишь одно было нестерпимо, бесплодно-мучительно: это – невозможность видеть Толстого живым, прийти к нему, сидеть с ним и ему все сказать: как трудно, как больно, как грешно. И он, наверное, сказал бы, сумел бы сказать или, может быть, молчать, что потом бы уже хватило силы на всю жизнь.
Тогда же, в 14 лет, мне пришлось бежать за границу с моими родителями. Приятель отца, особый следователь военно-революционного трибунала, упаковывал наши вещи. «Вот это, – сказал он, держа в руках пропуска в Польше, выданные до прихода большевиков штабов польских войск, – вот это вам пригодится там. Но чтобы в пути, во время случайного обыска, никто не нашел их, лучше всего завернуть в них стаканы. Никто не догадается, что такие важные и опасные документы лежат на виду». Он же нас посадил в поезд, ежеминутно вытаскивая револьвер, грозя революционным трибуналом и массой страшных вещей.
Мы ехали к границе. Нам предстоял путь, на который обычно нужно было сутки; но теперь он мог продолжаться неделю, три дня, месяц, или это могло не кончиться никогда.
Приехав в Жмеринку, где надо было пересаживаться в другой поезд, отходивший только дня через три-четыре, по грудам снега, перескакивая через обледеневшие рельсы, спотыкаясь, скользя, мы таскали на плечах наши вещи в станционное здание и, когда мы только что закончили и собирались отдохнуть, к нам подошел каменного вида чекист, одетый с претензией на элегантность, – мы были уверены, что для нас этот путь уже не кончится…
Пришлось опять, через эти груды снега, по тому же, теперь ненавистному пути, таскать на плечах вещи в тот же поезд, только в другой вагон, где помещался Летучий Отряд Одесского Чека. Нас встретил развязный молодой человек и почти что весело спросил: «За границу? Я вам покажу заграницу. Где документы и деньги? Я начальник Летучего Отряда Одесского Чека. Скажите правду – выпущу, не скажите – повезу в Одессу, а там – расстреляют. Раскрывайте чемоданы».
Трое людей рылись в наших вещах, таких чужих от прикосновений чужих рук, вещей теперь ненужных, обличающих, и все же милых своей беззащитностью. Потом начальник отряда отозвал отца в сторону; они о чем-то пошептались, и когда через несколько минут подошли к нам, – начальник сказал: «Ну, что ж, ничего не нашли? Ладно, вы свободны. Я даже вам удостоверение выдам в том, что вас уже обыскивали».
В это время один из чекистов, все еще продолжавших обыск, развернул стакан, небрежно посмотрел обличающий документ и ловким, незаметным жестом сунул себе в карман.
Это было издевательство. Мы свободны, но в последний момент этот чекист вытащит польский пропуск, нас арестуют, повезут в Одессу, ну, а там – расстреляют.
Через минуту поезд должен был тронуться. Чекисты начали быстро и небрежно запихивать в чемоданы выложенные вещи, но все же мы могли не успеть до отхода поезда, и начальник отряда предложил: «Вы стойте под окном, а мы прямо через окно будем подавать вам чемоданы»
Мы вышли из вагона; мы стояли под окном: мы были свободны! Бежать, бежать, пока не поздно, ведь тот чекист, который нашел пропуска, над нами издевается, себе и своим товарищам он готовит комедию, а нам – смерть.
Но бежать было нельзя, и мы стояли под окном, принимали из рук чекистов вещи, складывая подле себя в снег. Паровоз засвистел, с шумом выпустил пар, и поезд начал медленно двигаться. В это время сзади к отцу подбежал чекист, тот, который нашел пропуска. Протянув для пожатия руку, пробормотал: «Это вам пригодится – там», и вскочил в последний вагон уходящего поезда.
Наши документы были вновь у нас. Смерть отступила с уходящим поездом.
Прошло несколько лет. Чуть-чуть отошел Толстой, стал суровее и умнее. Он не ответил на многие вопросы, он многого не скажет. И мир стал иным, и я – равнодушней. Как-то, когда меньше всего я ожидал этого – связь с прошлым – я встретил чекиста, спасшего мне жизнь.
Мы узнали друг друга. Я не чувствовал ни благодарности, ни любви к этому человеку, но я знал, что, если я ему нужен, вернее – если ему от меня что-нибудь нужно – я должен сделать все.
Он жаловался на неблагодарность людей, на вероломство женщин, на безразличие друзей.
– Мне нужны деньги, мне нужен кокаин, я не могу без этого жить. Никто мне не дает ни денег, ни кокаина.
– Сколько же вам нужно денег?
– Червонца два.
Я дал десять.
Что это – совесть?
Примечание:
Журнал «Встречи» (Париж), № 6, 1934. С. 263-276.
Об Авторе: Леонид Гатинский
Леонид Иосифович Гатинский (псев. Леонид Ганский, (1905 – 1970) Поэт, прозаик. Печатался под псевдонимом Леонид Ганский, настоящая фамилия Гатин-ский. Родился в 1905 году в Лодзи. Умер в 1970 году в Париже. Учился в киевской класси-ческой гимназии, затем жил и учился в Ленинграде. В 1926 эмигрировал в Париж. В 1932 год женился на поэтессе Татьяне Мандельштам-Штильман, сестре поэта Юрия Мандельштама. Был членом Союза молодых поэтов и писателей (с 1930), членом правления Объединения поэтов и писателей (с 1933). Выступал на вечерах этих организаций с чтением своих произведений, участвовал в диспутах. До войны печатался в журналах «Современные записки», «Числа», «Встречи», газете «Возрождение». После войны выпустил в Париже сборники «На весу» (1962) и «Слова» (1965). Похоронен рядом с женой, поэтессой Татьяной Мандельштам, на кладбище Пер-Лашез в Париже.