Валентина СИНКЕВИЧ. Две судьбы Лии Владимировой
И две судьбы, как два завета,
В меня вошли, кровоточа.
Лия Владимирова
«Связь времен» – так называлась первая поэтическая книга Лии Владимировой, на которую я, по просьбе редактора «Нового русского слова» Андрея Седых, в 1975 году написала первую в своей жизни рецензию. Это было и наше первое с ней знакомство, очень скоро перешедшее в интенсивную эпистолярную дружбу. Лично мы встретились с нею лишь однажды, когда Лия Владимировна с мужем, путешествуя по Америке, провела несколько дней в моем доме.
Сейчас я перечитала ее многостраничные письма, которые она долгие годы посылала мне из своего израильского города Натания, в мою американскую Филадельфию. Часто Владимирова щедро иллюстрировала письма своими стихами. Ее можно назвать мастером эпистолярного жанра, заметно пострадавшего от возникновения телефонной коммуникации.
Вот вкратце биография еще одного зарубежного поэта.
Юлия Владимировна Дубровкина (в замужестве Хромченко, Лия Владимирова – псевдоним) родилась в 1938 году в Москве, где окончила Всесоюзный государственный институт кинематографии (сценарный факультет). По ее дипломному сценарию на Одесской киностудии был поставлен полнометражный художественный фильм «Шурка выбирает море». Там же она встретила режиссера Якова Хромченко, ставшего ее мужем, в дальнейшем до последних своих дней самоотверженно ухаживавшего за недомогавшей женой. Хромченко был и хорошим поэтом.
В России Владимирова публиковалась под своим настоящим именем: Юлия Дубровкина. Первая ее публикация (рассказ) появилась в 1957 году в журнале «Юность». В Москве вышли и две ее тоненькие книжки рассказов: «Одержимые» (1968) и «Дорога» (1970). Но почти все стихи тогда она писала «в стол». И все же до отъезда в Израиль, в периодических изданиях были опубликованы 17 ее стихотворений. Например, вот это прекрасное, лирическое, отмеченное А. Межировым, появилось в «Юности» (1971, №4) и было перепечатано за рубежом в книге поэтессы «Связь времен», затем в калифорнийском поэтическом альманахе с тем же названием по шекспировской строке «The time is out of joint» (в одном из русских переводов – «Распалась связь времен»):
Все будет так, как быть должно.
Всему свой срок. Усталый колос
Роняет зрелое зерно,
И вовремя седеет волос,
Отстаиваясь, крепнет голос,
Как выдержанное вино.
И улей памяти роится,
И золотеет тишина,
И все во мне соединится,
И будет новая страница
Или всего строка одна.
В 1973 году супруги Хромченко с дочерью репатриировались в Израиль. Дмитрий Бобышев в статье о Владимировой («Словарь поэтов русского зарубежья», 1999) пишет, что там «адаптироваться она не смогла». Почему? Вопрос сложный.
Солженицын в статье о Липкине, Лиснянской, Коржавине и Владимировой – «Четыре современных поэта» («Новый мир», 1998, №4), отмечая сердечность и музыкальность стихов Владимировой, говорит, что она поэт замечательный, но недооцененный. (Знаю, что слова нобелевского лауреата о ее поэзии доставили ей большую радость.)
За рубежом творческая жизнь Лии Владимировой, можно сказать, складывалась довольно удачно. Здесь она широко печаталась в периодике, особенно израильской: была автором журналов «Время и мы», «Сион», «Рассвет», «Минора», «22, альманаха «Скопус»… В Европе и США – «Континент», «Грани», «Новый Журнал», альманах «Встречи». Была и постоянным автором газет «Новое русское слово» и «Русская мысль». Также Владимирова выпустила ряд поэтических книг в Израиле: «Связь времен» (1975), «Пора предчувствий» (1978), «Снег и песок» (1982), на иврите книга стихов в переводе М. Севера «Яким насугим» /«Дни, бегущие вспять»/ (1984), «Стихотворения» (1988), «Заметы сердца» (2001), и книга прозы – «Письмо к себе» (1985). В Москве: «Стихотворения» (предисловие Ф. Искандера, 1990) и «Мгновения» (1992). О ней писали многие известные поэты и литературные критики по обе стороны рубежа: Межиров, Искандер, Одоевцева, Бобышев, Бетаки, Маркиш, Рожанская, Штурман… И даже Солженицын! Имя ее есть в серьезных литературных справочниках.
Но письма Лии Владимировой (у меня их около сотни) красноречиво говорят о не вполне благополучном человеке, о внутреннем дисгармоничном мире легко ранимой творческой натуры. Странным образом, почти постоянное состояние уныния, на которое она жалуется во многих письмах, очень редко отражалось в стихах, оставшихся в грустно лирическом настроении и только в соответствии с темой, тон становился торжественно приподнятым. Даже стихотворение, посвященное памяти Марины Цветаевой, начинающееся с Елабуги, символа смерти: «А там, над чернокрылой Камой, / Свежа, открыта и страшна, / Лежит Елабуга, как яма, / И пахнет смертью бузина», – кончается днем рождения Цветаевой: «День Иона Богослова / Светлей, чем взгляд, / Острей, чем слово, / Горит рябиновая гроздь». В этом стихотворении можно найти жизнеутверждающий образ: творческое возрождение после смерти.
Но писать о Цветаевой без налета трагизма – трудно. Вот как в одном из писем ко мне Владимирова рассказывает о цветаевских местах: «Как-то незадолго перед отъездом, прощаясь с Тарусой, подошла к ее домику (не тому, не Марининому – Цветаевых, того уже нет) и долго стояла чуть поодаль, видя калитку – да так и не решилась войти. Какая-то женщина вышла, постояла у калитки и скрылась – за зарослями вдоль ограды ничего не разглядеть. Она ли была, нет ли – не знаю, но сердцу казалось – она… А потом была березовая, светлая до ряби в глазах, роща, и тропинка к оврагу, и верхний мостик у обрывистого дна, и крутой и витой – меж деревьев – подъем (когда-то, девочкой, и Марина ходила, не могла миновать) к бывшей усадьбе Цветаевых…
А тропинка дальше вдруг укреплялась асфальтом и, упрямленная, вела мимо густо, на многих веревках навешенного белья, и в редеющих деревьях, на пересечении асфальтов, указывали уже проржавевшие облупленные стрелки: “Прачечная”, “Баня”, “Столовая”, “Клуб”, “Танцплощадка”,… Дом отдыха вторгался уже и шарканьем многих ног по асфальту, и пустозвонкими ударами по мячу, и оглушенными от безделья голосами и смехом. И негде было увидеть девичье, девочкино платье босоногой Марины. Все вытеснялось громко, сыто, окончательно…».
В Израиле Лию Владимирову потрясло то, что там она официально не была признана еврейкой, так как ее мать – русская. В письме она жалуется: «Мне это очень странно, чуждо. Достаточно того, что я – дочь своего отца – еврея». С гордостью она пишет, что ее отец, Владимир Львович Дубровкин «не был ни коммунистом, ни сионистом, ни еще каким-нибудь “истом”. Впрочем, был он великим идеалистом. Был он доктором геологических наук, абсолютным бессребреником, не имел дома даже письменного стола. Вышел он из простой семьи (родился в Днеропетровске), учась в Ленинградском Горном институте, содержал себя сам, работал чернорабочим, грузчиком. Живя уже в Москве, стал кандидатом, а затем – доктором геологических и гидрогеологических наук… Скоропостижно скончался от инфаркта, собираясь в очередную геологическую командировку – 1 июня 1963 года».
В том же письме: «В 1976 году я на этой почве (что меня не признали здесь “своей”) вскрыла себе вену… Слава Богу, в ту трагическую апрельскую ночь 1976 года Яша (муж Вл. – В. С.) поручился за меня. Мне очень долго переливали кровь, сшили вену и отпустили из больницы домой…».
Я понимала, что депрессивное состояние Лии Владимировой не всецело зависело от внешних причин. Это она знала сама: «…моя подавленность, моя заторможенность, которая не отпускает меня вот уже длительное время. Казалось бы, внешних причин и нет, причины все – внутренние. Трудно, очень трудно мне противостоять унынию, которое, как известно, огромный грех. Но вот сейчас, в данную минуту, пишу Вам – и на душе как-то светлее…».
Наша с ней переписка довольно скоро превратилась в нечто для Юли (так она стала подписывать письма) насущно необходимое. Она не уставала умолять, просто заклинать меня мгновенно, сиюминутно отвечать на каждое ее письмо. Я изо всех сил старалась отвечать как можно скорее, но если не успевала, Юлия прибегала к стихам. «Я жду, так жду я весточки твоей!», эти слова стали лейтмотивом ее писем, которые душевно и талантливо писались всего-навсего для одного человека.
В те годы и стихи писались постоянно, увлеченно и вдохновенно – в традиции русской классической лирики. О чем эти стихи? В общем – о русском прошлом и об Израиле. Замечательна и ее пейзажная лирика, и библейские мотивы, и прапамять – смутное воспоминание о стране, ставшей сейчас ее родиной.
Ни лиц родных, ни языка,
Но круг назначенный не тесен,
Когда звенит моя тоска
В напевах этих дальних песен.
Мой разум глух, мой опыт мал,
Но помню… Может быть, украдкой
Отец над темною кроваткой
Мне эту песню напевал…
Владимирова хорошо писала и прозу. Вот в письме (март 1976) она дает весенний цветистый пейзаж ее морского дачного города Натания: «Тут земля в цвету: март. Буйство трав, цветов. /…/ А сейчас в полях ну прямо-таки пиршество для глаза. Еще покрыты золотистыми шариками, похожими на мимозу, только гораздо крупнее, здешние ивы – застывшие статуи их “фонтанов” клонятся долу. Полыхают ярко-желтые дикие хризантемы, поднимаясь во весь человеческий рост на грубо-зеленых крепких стеблях, поля залиты этими хризантемами, сейчас самая пора их цветенья. Зеленеет, серебрится овсюг, тоже норовя вымахать выше моего роста. Горят среди золотого и зеленого ковра пятна густо-алых маков, сменивших тоже анемоны. Кашка – розовая, красная, красная с белым – тут и там пробивается в траве, радуя глаз сочностью и крупностью. Полевые гиацинты на высоких стеблях обливают полянки сиренево-голубым нежнейшим цветом. Еще какие-то цветы – маленькие, лиловые, немного похожие на фиалки, выглядывают из травы. Ранним утром была сильная роса, мы шли по полевой дороге, а по обеим сторонам от нее – кипело, буйствовало золотое хризантемное царство, кое-где прошитое горячими маками. Последний день марта…».
При чтении этого праздника красок и весенней, жизнеутверждающей радости бытия, невольно приходит на ум начало толстовской повести «Хаджи-Мурат» с буйным разливом красок в великолепном описании полевых цветов.
О поэзии Лии Владимировой верно сказал Дмитрий Бобышев: «Драматическая, но не взаимоуничтожающая двойственность, “две судьбы” русская и еврейская, являются основным мотивом ее творчества, выраженным в самом псевдониме поэтессы, в названии сборника “Снег и песок” и многих других книг» («Словарь поэтов русского зарубежья»). Да, за рубежом Владимирова почти всегда, чаще прямо, чем косвенно, писала о «двух судьбах»:
Моя тарусская Россия,
Моя владимирская ширь,
Моя возлюбленная Лия,
И Руфь, и нежная Эсфирь!
И блещет двуединым светом
Крыло у каждого плеча,
И две судьбы, как два завета,
В меня вошли, кровоточа.
Вот и еще одно замечательное ее стихотворение на эту же тему:
Звенит в тоске неутолимой
Церковный хор.
Глядят иконы – мимо, мимо,
Потупив взор.
Их лик хранит неизгладимо
Черты примет:
От царских врат к Ерусалиму
Начертан след.
О, шорох ночи Гефсиманской,
Еще продлись!
С тоской безумною, славянской
Переплетись!
И как же ты необычайно,
Двойное «я» –
Два мира у тебя, две тайны,
Два бытия.
Последнее письмо от Лии Владимировой я получила в 2003 году. В 2005 умер ее муж, ее верная и надежная опора в жизни – Яков Хромченко. Сейчас поэтесса живет в лечебнице Геронтологического центра в пригороде Натании. Стихи не пишет.
Вот, на мой взгляд, одно из лучших стихотворений Лии Владимировой, в котором она просит Господа Бога избавить ее от первой судьбы – России, помочь «позабыть» и «отлюбить» «северный край» и оставить ей вторую судьбу – Израиль:
Дай мне, Господи, пить
Тот полынный полуденный зной!
Тот потерянный рай
Ты вчера мне вернул не затем ли,
Чтоб смогла позабыть
Окаянный, бездарный, глухой
Этот северный край,
Эту серую черствую землю?
Кто удержит меня?
И какого мне прошлого жаль?
Эти стежки-дорожки
Дорожки, окошки, оконца…
Ни двора, ни огня,
Ни разлук… До свидания, даль!
Как ты бедно встаешь
В перезвоне холодного солнца!
Пусть мой голос поет,
Обращаясь к живым небесам!
«Оглянись, Суламифь!»,
Память памяти в песне воскресни!
Пусть мой голос поет
По проселкам, лесам и полям
Эту странную нам,
Богоданную нам
Песнь Песней.
И повеет в окно
Незнакомой прохладою с гор,
Я была там давно,
И припомнила, Господи Боже…
И раскинет мне ночь
Многозвездный шатер,
И шелковый ковер
Мне пустыня постелет на ложе,
И забыть – не забыть
Этот синий, бескрайний, лесной…
И потерянный рай
Ты вернул мне, Господь, не затем ли,
Чтоб смогла отлюбить
Окаянный, бездарный, родной
Этот северный край,
Эту серую землю?
Но как трудно «забыть», если это слово стоит рядом с «не забыть», а слова «окаянный», «бездарный» – рядом со словом «родной». И когда всё двоится:
И стонет скорбная Дебора,
И Ярославна вторит ей…
Два горьких голоса, два взора
В душе разорванной моей…
Горючий камень жжет ладони,
И свет, и снег, и даль в слезах,
И солнце грозное в Сионе,
В морозных блещет образах.
Январь 2015 г.
Об Авторе: Валентина Синкевич
Валенитина Синкевич, поэтесса, эссеист, литературный критик и издатель, родилась на Украине, в Киеве, в 1926 году. Детство ее прошло в г. Остре, на Украине. Во время войны Остер был оккупирован немцами, и 16-летняя Валентина в 1942 была насильно депортирована в Германию в качестве «остарбайтера» (вывезена в трудовой концлагерь). После окончания войны до 1950 находилась в лагерях для перемещенных лиц во Фленсбурге и Гамбурге. В 1950 году вместе с мужем, художником Михаилом Кaчуровским, и маленькой дочкой, попадает в Америку. Валентина начала писать стихи еще в детстве, но опубликовалась впервые только в 1973 г., когда вышла из печати ее первая книга стихов «Огни». С 1983 года Валентина Синкевич была главным редактором альманаха «Встречи» (до 1983 — «Перекрёстки»). Она является также составителем антологии русских поэтов второй волны эмиграции «Берега» (Филадельфия, 1992). Валентина публиковалась в ряде антологий и сборников, а также печаталась в периодических изданиях России и Америки. Она является одним из авторов-составителей «Словаря поэтов русского зарубежья» и автором около 300 очерков, рецензий и критических статей, автором шести сборников поэзии и двух книг литературных статей и воспоминаний.
Какая горькая и какая высокая – всё вместе – судьба! И настоящие стихи. Спасибо, Валентина Алексеевна.