Не проехать, не перейти: широка река,

Ибо имя ей «долг», и вода ее глубока.

А в ветвях деревьев, что по брегам ее

Откричало смердящее воронье:

«Вон отсюда, враже, не замути реки,

Ибо воды ее чисты и волны легки,

Ибо то, что чужое – ведомо, не твое,

Ибо песня умрет во реке, на волнах ее.

Что ты хочешь – прихоть, а то, что ты любишь – ложь,

Будет тяжким игом то, что так долго ждешь,

Будет тяжкой долей выбор, пойдет отсчет».

А река играет, но мимо она течет…

 

* * *

А она лежит, и нога у нее – бревно.

Говорит всегда: «Без ноги я уже давно,

Как пошла в сберкассу, упала и вот – бедро».

А до этого было лето и огород,

Сад из яблонь и слив, соления – круглый год.

Земляника, смородина – просто просились в рот.

И семнадцать лет не входила я в этот сад,

Там сухие бесплодные яблони тихо спят,

А воротины ржавые – песню свою скрипят.

Там тюльпанов и лилий клубни стали землей,

Королевский крыжовник покрылся коростой-тлей,

Провода над сараем свисают немой петлей.

А сама говорю: «Не волнуйся, лежи – лежи»,

И мучительно вижу, как в ней засыпает жизнь,

И как будто уходит на верхние этажи.

А она вспоминает снова: «…был жив твой дед…»,

Словно и не промчалось стремительно тридцать лет,

Словно он и сегодня еще придет на обед.

И она мне рассказывать будет еще о войне,

О своем отце, попавшем в немецкий плен,

И о младших братьях, но более – о сестре.

Я стараюсь запомнить тонкую кисть руки,

И прозрачную кожу ее,  седые виски,

И беззубый рот: «Доживаем мы, старики…»

Мне придется пройти тропинкой, что заросла,

Подписать договор о продаже «сего числа»,

И продать свою память – место, где я росла.

Где, копаясь в земле, собирала я червяков,

Где   я плакала из-за капризов и пустяков,

И не думала, что не станет вдруг стариков.

 

* * *

Словно тысячу лет простоявши в гнилой воде,

Отплываешь на волю, но точно не помнишь, где

Север-юг, и без компаса – не у дел.

 

А борта пробиты, вода затопляет  дно,

Ни ведра, ни ложки  радеющим  не дано,

Что в болоте, что в озере – все утонуть одно.

 

Позволяешь течь предательскому ручью

Слез соленых, просить у судьбы «ничью»,

И счастливой быть этой го-речь-ю.

 

* * *

Черта проведена, ее лишь пересечь

И, кажется, вперед помчишься легкой ланью,

Прозрачна и чиста, твоя польется речь.

Сомнения? Они остались там, за гранью.

Рассветная роса, черемуховый цвет –

Все вспомнилось в одно мгновенье налитое,

Как будто не жила в тумане столько лет,

Как будто не свое листала  прожитое.

 

* * *

В доме булки делали с лебедой,

Пахло гарью, въевшеюся бедой.

Мчали кони – чашки падали со стола,

И горели мертвым золотом купола.

Бесы вились, бесы чуяли: будет бой,

Мчались ратью половцы на разбой.

На реке на Стугне да быть беде –

Князь при темном береге пал в воде.

Вздулась речка паводью, канул он,

В водах  старца-инока слышен стон.

Говорил: вода возьмет, все одно,

Затянуло юношу вязко дно.

Плач стоял в селениях и домах,

Тосковал в Чернигове Мономах.

 

* * *

Умирает птица – падет с шестка,

Лапки в воздух и дух долой,

И пойдешь во тьму светлый дух искать,

Эту правду в себе самой.

Держишь руки лодочкой – не споет,

Не расправит свои крыла.

Календарный день не идет в расчет,

Если птица в нем не жила.

Ввечеру разрою я саван-снег,

На скамеечке примощусь.

«Милуй», –  скажет мне человек.

«Бог простит, да и я прощу».

Он прохожий и, верно, не ранил птах,

В легкокрылых них не стрелял,

Беззащитен сам, словно тот монах,

Что в пустыне один стоял.

Мне придется доверить пичугу льду,

Возвратиться в свое тепло.

И мешать и ворочать словес руду,

Несмотря, вопреки, назло.