Арсений ВОЛКОВ. От мифа к реальности: опыт подлинной биографии (на фоне изучения феномена «лагерной литературы»)
Сегодня существует огромный пласт так называемой «лагерной литературы». Феномен этот всесторонне изучается и исследуется. И возникновение его связано было, прежде всего, с противостоянием условного Запада, ставшего оплотом демократических ценностей, и Советского Союза, превратившегося в символ гигантского лагеря насильственного осчастливливанья, опутанного колючей проволокой. Немногим удалось вырваться из этого «рая», еще меньше тех, кто оставил документально-художественные свидетельства своего пребывания там.
Бывает так, что факты обрастают домыслами, превращаясь в мифологию. Особенно часто можно наблюдать процесс «мифологизации» художественного сознания в авторитарных и тоталитарных политических системах, где литература зачастую выступает в качестве эффективного средства идеологии. Ярким примером здесь является советская официальная литература. Но и огромный массив антисоветской мемуаристики тоже, к сожалению, не избежал стремления к сгущению красок и крайнему субъективизму изображаемого. Речь идет о случайном или преднамеренном искажении событий в широкоизвестных мемуарах первой волны русской эмиграции (Берберовой, Одоевцевой и др.), которое некими исследователями определяется, однако, как естественный для становления романного жанра в ХХ веке, процесс. Так, например, Анник Морар (вслед за французским ученым Филиппом Леженом) видит в этом достоинство, расширяющее границы жанра. И события, придуманные автором, по мысли Морар способствуют не столько искажению замысла, сколько помогают построению «амбивалентного автобиографического пространства, в которое входят тексты разного типа и жанра» (Морар 2010: 132).
Но любопытен и достоин изучения и обратный процесс: когда изначально мифологизированное обществом или СМИ явление, историческая личность с течением времени и под действием художественно-документальных источников вновь обретает свое подлинное лицо. А наносная, идеологизированная «шелуха» уходит в прошлое и становится пылью времен. Процесс отделения зерен от плевел, то есть квазиисторических мифов от реальных событий долгий, может растянутся на целые поколения и даже эпохи. Например, в советском обществе считалось (во всяком случае такое мнение было общепринятым и распространенным), что творчество Александра Солженицына явилось, так сказать, первой ласточкой описания лагерной действительности, в частности, наличия факта ИТЛ — исправительно-трудовых лагерей — на территории СССР. Речь идет, конечно, о повести «Один день Ивана Денисовича», опубликованной в 1962 году в журнале «Новый мир». И так думали многие, поскольку информация о других публикациях просто не могла просочиться сквозь железный занавес глухой изоляции. Между тем, теперь становится очевидным, что публикации были гораздо раньше. Например, за десять лет до выхода в печать широкоизвестной повести Солженицына, в 1952 году, в издательстве имени Чехова в Нью-Йорке, вышла книга Юлия Марголина «Путешествие в страну зе-ка», являющаяся уникальным памятником лагерной прозы. В ней автор подробно рассказывает и об ИТЛ, и о лагерях ББК (Балтийско-Беломорского Канала), где ему довелось провести около пяти лет, но самое главное — о рабской психологии людей, замалчивающих или боящихся поднимать эту тему: «Выйдя за колючую проволоку лагерей, я наткнулся на каменную стену, построенную малодушием и предательством» (Марголин 1952: 413). Мы еще вернемся к этой метафоре “каменной стены малодушия и предательства”, пока лишь зафиксируем: книга, освящающая ‘лагерную тему’, появилась в печати за десять лет до публикации повести «Один день Ивана Денисовича». Но и это еще не все. За двадцать пять лет (!) до обнародования повести Солженицына в свет вышел текст, поистине взорвавший общественное мнение того времени. Это «Россия в концлагере» Ивана Солоневича, чья судьба столь же невероятна, как и его книга. Солоневич сумел бежать вместе с братом и сыном из лагеря (все тот же ББК), куда он был заключен за неудавшуюся попытку побега. Уникальный текст вышел в Болгарии в 1938 году, а затем был переведен на многие европейские языки. Очень примечательным был беспощадный в своей объективности авторский вывод о том, что жизнь на воле в советском «раю» принципиально не отличается от жизни в лагере: «Все то, что происходит в лагере, происходит и на воле, — и наоборот. Но только в лагере все это нагляднее, проще, четче… Нет той рекламы, нет тех «идеологических надстроек», подставной и показной общественности, белых перчаток и оглядки на иностранного наблюдателя, какие существуют на воле. В лагере основы советской власти представлены с четкостью алгебраической формулы» (Солоневич 1938: 5-6).
Я привел всего лишь один пример аберрации в сознании людей, живущих в тоталитарном обществе, наглухо закрытом от влияний «извне». К счастью, сегодня гораздо больше возможностей восполнить белые пятна, восстановить статус-кво и вспомнить некоторые, незаслуженно забытые имена. Но приходится констатировать тот факт, что, несмотря на техническую модернизацию, информационную открытость и всеобщую глобализацию в ХХI веке, «лагерная тема» все так же является неким негласным ‘табу’ в российском обществе. Поэтому, стоит ли удивляться, что наиболее обширные исследования в данной сфере удались не российским филологам, как следовало ожидать, а западным ученым. К их числу относится капитальный труд видного американского ученого Стивена Коэна «Жизнь после ГУЛАГа. Возвращение сталинских жертв», вышедший в 2011 году, где автор фактически подтверждает мысль Солоневича почти 75-летней давности о том, что граница между лагерем и свободой в России условна, так как люди по-прежнему не избавились от последствий сталинизма и неоднозначного отношения к прошлому своей страны. Мифологизированная фигура кровавого вождя парализовала волю и разум поколений, выращенных в иллюзии о «великом и мудром руководителе», который «не репрессировал никого из честных граждан, или что число его жертв не так важно, как его достижения» (Коэн 2011: 139).
Да и российские исследователи сами не оспаривают тот факт, что «лагерный опыт нескольких поколений недостаточно осмыслен и не пережит по-настоящему» (Старикова 2015: 169), словно «основная аудитория лагерной литературы не желает не только полемизировать, но и вообще сталкиваться со сколь угодно косвенно выраженным утверждением, что общество, частью которого она является, выпало из истории и растеряло остатки социальных связей, а сама она нуждается в этической и социальной эволюции» (Михайлик 2009) Людмила Семеновна Старикова приводит в пример Польшу, где произведения «лагерной литературы» («Мы были в Освенциме» Тадеуша Боровского, Кристина Ольшевскго и Януша Неля Седлецкого) изучают в школе, и Францию, где в конце ХХ века даже “возникло самостоятельное направление ‘эстетика исчезновения’ (а применительно к текстам выживших узников лагерей – ‘эстетика Лазаря’)» (Старикова 2015, 169).
Однако в свете всего сказанного, хотелось бы рассказать о личности, дискредитированной и предельно мифологизированной европейским обществом. Личности, пережившей лагерный опыт не в Советском Союзе, не в Китае или Северной Корее, а в просвещенной Франции в послевоенный период. И показать тем самым, что белые пятна есть не только в мрачноватой хронике российской истории ХХ века, но и в «хорошо» изученной летописи просвещенной Европы. Речь идет о Жозефе Жоановичи, чья судьба стала яркой и драматической страницей в истории Сопротивления во Франции. Жоановичи родился в бедной еврейской семье в начале ХХ века. Вся первая половина его жизни была отмечена изнуряющей, тяжелой борьбой за существование. Родители погибли во время кишиневского погрома в 1904 году, да и сам будущий миллиардер чудом остался жив. Оставшись без родителей, он с братом вел полунищенское существование. Работал жестянщиком, что приносило мизерные доходы и ничто не предвещало дальнейшего невероятного взлета. Все изменилось в середине 1920-х годов, когда Жоановичи вместе с женой и маленькой дочкой перебрался в Париж. Судьба решила преподнести несчастному бедняку сюрприз и исполнить самое заветное желание: Жоановичи сперва становится преуспевающим дельцом. Так начался его стремительный взлет, чудесное превращение нищего в принца. И за десять лет (с конца 1920-х до конца 1930-х) он увеличивает свое состояние в 120 раз, превращаясь из небогатого дельца средней руки в миллионера. Затем война и оккупация, и Жоановичи головокружительно обогащается на металле, ценность которого значительно возросла из-за производства военной техники в огромных количествах. Но наш рассказ не был бы так интересен, поучителен и экстраординарен, если бы не одно обстоятельство. Одно небольшое, но существенное уточнение. А именно: то, куда шли заработанные деньги озолотившегося бизнесмена. А шли они во время оккупации по большей части на освобождение из гестаповских застенок несчастных, угодивших туда случайно или по чьему-то доносу. Около ста пятидесяти человек было спасено благодаря Жоановичи, за которым так и закрепилось почетное прозвище — ‘Спас’: “когда мне становилось совсем уж невмоготу без табака и мыла, я шел к Жоановичи, к ‘Спасу’, как его называли многие в Париже, то есть к спасителю” (Курганов 2014).
Эти слова принадлежат главному герою художественных псевдомемуаров ‘Великий Мусорщик’ князю Щербатову. Князь – лицо вымышленное, но события и персонажи в романе подлинные. Несмотря на то, что художественный прием маски-повествователя в литературе отнюдь не нов (вспомним ”Повести Белкина” Александра Пушкина), с его помощью Ефим Курганов, истинный автор, очень освежил текст, вдохнув в него дух времени и некую историческую правдивость. Читая ‘записки’ престарелого русского аристократа, мы погружаемся в эпоху Франции 1930-40-х годов, во время оккупации, голода, нужды, страха, пронизывающего общество сверху донизу. И в этом обществе, отравленном насилием, предательством и доносительством, есть человек, который может протянуть руку помощи, когда спасения уже нет. Это все тот же самый Жоановичи или ‘Спас’. Во время оккупации он тоже не сидит сложа руки: активно (то есть деятельно, но без лишней, разумеется, огласки, чтобы не привлекать внимание абвера и гестапо) участвует в Сопротивлении, спонсирует партизанское движение, летом 1941 года вступает в крупнейшую сеть Резистанса «Турма месть», став секретным агентом P 1. Наконец, помогает доставить оружие и подготовить восстание в июле 1944 года, в результате которого Париж был очищен от захватчиков.
В свете всех представленных событий, той помощи, какую оказал Жоановичи в организации и финансировании антифашистского восстания, что мог он ожидать от новой власти в лице генерала де Голля, триумфально въехавшего в уже почти освобожденный Париж? Награды “герой нации”? Медали “За освобожденный Париж”? Личного поощрения и благосклонности от правительства? Нет, он получил обвинение в сотрудничестве с фашистами, как следствие — долгий судебный процесс, а в итоге — пожизненное тюремное заключение. На Жоановиче был поставлено клеймо преступника, а правительство в лице де Голля пустило в общество миф о жиде, продавшем нацию. И хотя Жоановичи был освобожден в 1962 году, он был смертельно болен, и дни его были уже сочтены. Через три года ‘Спаса’ не стало.
Но миф о коварном и подлом жиде еще долго продолжал жить. До тех пор, пока не нашелся смелый и умный человек, решивший узнать правду. Сценарист и писатель Альфонс Будар, переживший бурную молодость (война, тюрьма) и для которого Жоановичи был человеком-легендой, решил докопаться до истины. Результатом частного «расследования» Будара была небольшая книжечка-биография «Странный месье Джозеф» (L’étrange Monsieur Joseph), вышедшая в Париже в 1998 году (Boudard 1998). Через несколько лет по ее мотивам был снят фильм с одноименным названием. Однако и спустя столько лет, Будар очень осторожен в выводах и не пытается ни обелить, ни очернить главного героя, показывая и темную, и светлую стороны его личности. Хотя уже сама нацеленность на объективный взгляд, непредвзятое отношение и стремление разобраться говорят о многом. И все-таки автор многое не договаривает, опасаясь недремлющего ока власти. Не будем забывать, книга Будара выходит в свет еще при президенте Миттеране, которого Михаил Трофименков в своем исследовании «Убийственный Париж» называет «самым зловещим, самым жутким и самым грозным правителем демократических стран Европы второй половины XX века» (Трофименков 2012). Одним словом, были причины, по которым французский писатель очень сдержан и осторожен в выводах. А лучше сказать, вовсе не делал особых выводов, благоразумно оставляя это читателям.
Власть мифа над сознанием перестала быть безраздельной, у людей открылись глаза. И вот следующий важный факт — написание Ефимом Кургановым романа «Великий мусорщик». Роман представляет собой, как уже упоминалось, художественную биографию Спаса-Жоановичи, написанную в виде псевдомемуаров непосредственного участника событий — русского эмигранта князя Щербатова. Выдумав беллетризированную, художественную форму, Курганов добился своей цели: текст интересно и легко читается, несмотря на тяжелые факты грозной эпохи. Однако, в отличие от своего французского коллеги по писательскому цеху (Будара), автор искренен и прям в суждениях, пусть и под маской повествователя. Так, он говорит о Жоановичи: «Нет, он не потерял свое огромное состояние: его зверски, бесчеловечно ограбило… французское государство и вдобавок еще ошельмовало. И внутреннее название этой книжки– ‘Апология Спаса’. Кто такой Спас? Да все тот же Жоановичи. Так его называли многие парижане: Спас, то есть спаситель» (Курганов 2016).
В романе Курганова «Великий мусорщик» предельно обнажается противостояние личности и государства. Главный герой, торговец металлом и миллиардер, был обвинен в коллаборационизме и ограблен властями до нитки. Мы становимся свидетелями полного отсутствия какой бы то ни было справедливости, безнаказанности и произвола по отношению к отдельному человеку. Травля, устроенная французским государством по отношению к главному герою, имеет явный антисемитский подтекст. Никто не посмел заступиться за Жоановичи, потому что он компрометировал французское общество (торговал с гитлеровской Германией), даже несмотря на огромное количество спасенных им из гестапо людей. Почти все испугались и отвернулись от Жоановичи, когда он был объявлен врагом нации. Все забыли о его заслугах и ответили молчаливым согласием на общественный произвол по отношению к личности. Вокруг этого человека, ставшего вдруг изгоем, в одно мгновение выросла та самая «каменная стена, построенная малодушием и предательством», о которой говорил Юлий Марголин. Очевидно, здесь мы имеем дело с явлением «семиотики страха», Леона Токер его считает одним из проявлений коллективного бессознательного в психологии толпы, дополняющих парадигму Эмилия Канетти «еще одним элементом» (Токер 2004: 324).
Каждый имеет право на свой собственный голос, свою собственную жизнь. И совершенно не обязательно, чтобы голос отдельной личности вливался в общий стройный хор. Главное, чтобы примером своей жизни человек показывал и доказывал, что он достойный член социума, чей позитивный вклад и помощь — эмоциональная, интеллектуальная, финансовая — еще один кирпичик в строительство общего здания мировой культуры. Если бы все мы объединили наши усилия в этом направлении, здание нашего мироустройства давно бы достойно высилось на фундаменте добра, сострадания и справедливости. А мы пожинали плоды нашей человечности в развитии прогресса и благ цивилизации. Но пока есть тоталитарные общества, морально и физически подавляющие и уничтожающие людей, счастливая жизнь процветает лишь на страницах утопий, а человеческое сообщество похоже на «ряд безнадежно отдаленных друг от друга образований, каждое из которых и внутри себя напоминает лабиринт без выхода» (Богомолов 2009: 376). И боль невинно убиенных и несправедливо осужденных по-прежнему омрачает наш мир, утопающий в крови и алчности. И это не красивая метафора, к сожалению.
Трагическая судьба Жоановичи служит тому печальным примером. Но оптимизм вселяет тот факт, что появляются такие художественные тексты, как роман «Великий мусорщик», вскрывающий суть тоталитарной власти, развенчивающий идеологию, очищающий сознание от мифов и дающий надежду на торжество справедливости.
____________________________________
Библиография
1. Богомолов Н.А. Что видно сквозь железный занавес // НЛО, № 100 (2009), с. 376-387.
2. Коэн С. Жизнь после ГУЛАГа. Возвращение сталинских жертв. М.: АИРО-XXI, 2011.– 208 с.
3. Курганов Е. Великий Мусорщик (короткий роман, в котором начисто отсутствует вымысел) [Электронный ресурс] // Мастерская (журнал-газета). URL: http://berkovich-zametki.com/2014/Zametki/Nomer8/Kurganov1.php (дата обращения: 29.11.2016).
4. Курганов Е. Великий мусорщик (невероятный, но правдивый роман) // Архив автора, 2016.
5. Марголин Ю. Путешествие в страну зе-ка. Нью-Йорк: Изд. имени Чехова, 1952. – 415с.
6. Михайлик Е. Не отражается и не отбрасывает тени: ”закрытое” общество и лагерная литература [Электронный ресурс] // НЛО, 2009 – http://magazines.russ.ru/nlo/2009/100/mi27.html
7. Морар А. Между автобиографией и вымыслом: творчество Сергея Шаршуна как опыт самопридумывания или автофункциональности // Мемуары в культуре русского зарубежья: сб. статей. – М. : Флинта. Наука, 2010, с. 131-137.
8. Солоневич И. Россия в концлагере. София: Голос России, 1938. – 515 с.
9. Старикова Л.С. «Лагерная проза» в контексте русской литературы ХХ века: понятие, границы, специфика // Вестник Кемеровского государственного университета 2015, № 2 (62) Т. 4, с. 169-174.
10. Токер Л. Страх и толпа: пересмотр некоторых мотивов лагерной литературы // Семиотика страха. Сборник статей. — М.: Русский институт: изд-во «Европа», 2005, с. 320-328.
11. Трофименков М. Убийственный Париж [Электронный ресурс] // Сеанс, 16.05.2012 – http://seance.ru/blog/ubiystvenniy-parij/
12. Boudard A. L’étrange Monsieur Joseph (Joseph Joanovici). Edition Robert Laffont, Paris, 1998.
Об Авторе: Арсений Волков
Арсений Волков, 1977 г. рожд., филолог, преподаватель русского языка и литературы. Окончил Уральский Государственный Университет им. А.М. Горького, филологический факультет. Принимал участие в многочисленных конференциях. Научные интересы включают литературу русского зарубежья, юмор и сатиру, включая поэзию, а также исторические и детективные истории.
Интересная статья. Приведены те произведения, о которых мало знают или не знают совсем. Во вступительной статье к книге А.С. Яроцкого “Золотая Колыма” я написала о том, что родоначальником лагерной темы в советской литературе был Андрей Платонов. Именно он написал о лагере в 1933 году. Ему принадлежит главная мысль, высказанная в повести “Котлован” (1930), о том, что условия жизни рабочих в СССР не отличались от лагерных.
Спасибо за уточнение. Но всё же Платонов, насколько я знаю, в лагерях не был, в лагеря попал его сын. И платоновский текст остается художественным, а не документальным, несмотря на весь его реализм. Я же говорил о ДОКУМЕНТАЛЬНЫХ воспоминаниях людей, прошедших через лагерь. И все, о ком я писал, были в лагере. И братья Солоневичи, и Марголин, и Солженицын. Просто о первых двух умолчали. Я решил это упущение восполнить.