Марина КУДИМОВА. Гоголь-баштан
Так вот как морочит нечистая сила человека! Я знаю хорошо эту землю: после того нанимали ее у батька под баштан соседние козаки. Земля славная! и урожай всегда бывал на диво; но на заколдованном месте никогда не было ничего доброго. Засеют как следует, а взойдет такое, что и разобрать нельзя: арбуз не арбуз, тыква не тыква, огурец не огурец… черт знает что такое!
Гоголь. Заколдованное место
I
Есть известный анекдот о Пушкине. Будто бы он то ли в трех, то ли в пятилетнем возрасте выдал на-гора первые стихи. Случилось это происшествие якобы, когда гости Сергея Львовича ели на десерт арбуз, а будущего первого поэта отправили спать. Маленький Пушкин вырвался из объятий няни и заявил гостям:
Сашино пузо
Хочет арбуза.
Пушкин старше Гоголя на 10 лет, так что впервые их пути пересеклись еще до появления на свет того, кому Пушкин впоследствии подарит два роскошных сюжета. Но если рождение Пушкина-поэта из «великой ягоды» анекдотично, то Гоголь не только родился, но и вырос в гения на баштане. И это отнюдь не метафора.
Перечисленные в эпиграфе плоды на «заколдованном месте» – ближайшие родственники. Вся тройка принадлежит к семейству тыквенных, и сам многосемянный плод арбуза называется тыквиной. Здесь Гоголь не упомянул еще одну «родственницу» – дыню. Но ее упоминаниями, как мы увидим, изобилуют другие произведения великого певца плодов земных. А. Анисимова и А. Растягаев в статье «Русский Данте: возвращение домой» переводят фамилию героя первого произведения Гоголя – Кюхельгартен – как «огород, где выращиваются овощи», «сад при кухне», «владелец, охранник сада», «тот, кто заложил сад», «человек, живущий в саду». В набросках завещания Гоголь выражает желание, чтобы их родовая деревня «сделалась пристанищем всех не вышедших замуж девиц, которые бы отдали себя на воспитание сироток, дочерей бедных неимущих родителей. Воспитанье самое простое: закон Божий да беспрерывное упражненье в труде на воздухе около сада или ого<рода>».
«Огород» по-тюркски и по-персидски bostan – баштан, бахча, что, в свою очередь, переводится с персидского как «садик». У Даля «бахча», «бакча» – «огород в поле, в степи, не при доме…». Слово «арбуз» заимствовано из кыпчакского χarbuz.А по-персидски «харбюза» означает «дыня», буквально – «ослиный огурец», «огурец величиной с осла». Так что и огурец в эпиграфе не случаен. «Осел» в ирано-таджикских наречиях не несет отрицательной коннотации. Это слово увеличивает «размер» других существительных наподобие нашего суффикса «ищ» – «огуречище». По-украински и белорусски арбуз называется «каву́н». По-польски kаwоn – «тыква». А на тюркских языках кавун – это «дыня». Так же называют арбуз в русских юго-западных регионах. Тыкву же украинцы и белорусы кличут «га́рбуз». А по-тюркски «арбуз» будет «карпуз», что близко к нашему «карапуз».
Слово «огурец» – греческое: «неспелый», «несозревший». Огурцы, собственно, такими и употребляют, в отличие от арбузов и дынь: «спелый» огурец несъедобен. Матушка Григория Григорьевича Сторченка смотрит на Ивана Федоровича Шпоньку так, словно хочет спросить: «сколько вы на зиму насоливаете огурцов?» Когда Чичиков подкатил к крыльцу Собакевича, «он заметил выглянувшие из окна разом два лица: одно женское в чепце, узкое и длинное, как огурец, другое мужское, круглое, широкое, несколько красноватое, как бывают хорошие молдаванские тыквы». То есть Павлу Ивановичу предстали сразу два образа семейства тыквенных. В качестве «главы семейства» фигурирует тыква в «Страшном кабане»: «…но как величественная тыква гордо громоздится и заслоняет прочих поселенцев богатой бакши, так и сюртук нашего приятеля затемнял прочих собратьев своих». В «Сорочинской ярмарке» под лучами заходящего солнца нежатся все бахчевые культуры разом: «…горы дынь, арбузов и тыкв кажутся вылитыми из золота и темной меди». Интересно, что черно-зеленые кавуны принимают на себя краски, присущие «родственникам».
Тыкве, «матери рода», Гоголь уделяет достаточно внимания, более того, прекрасно осознает родоначалие гарбуза. В воспоминаниях о встрече Гоголя со Щепкиным на даче последнего в подмосковном Волынском повторяется рассказ о том, что Гоголь, появившись, разумеется, во время обеда, «с улыбочкой на губах и скороговоркой… проговорил известное четверостишие: «Ходит гарбуз по городу». Приведем значительный фрагмент из «потешки», которую малороссийские дети едва ли не первой заучивали наизусть:
Ходить гарбуз по городу,
Питається свого роду:
– Ой, чи живі, чи здорові
Всі родичі гарбузові?
Обізвалась жовта диня,
Гарбузова господиня:
– Іще живі, ще здорові
Всі родичі гарбузові!
Обізвались огірочки,
Гарбузові сини й дочки:
– Іще живі, ще здорові
Всі родичі гарбузові!
«Родичі гарбузові» — так называли на родине Гоголя многодетные семьи Арбуз в стихотворении, как ни странно, не упомянут. Это может указывать на возраст «потешки». Тыква известна – и мгновенно прижилась – на Украине с XVI в. Арбуз появился на столетие позже,когда царь Алексей Михайлович издал специальный указ о культивировании заморской и все еще экзотической в России ягоды в Чугуеве на Харьковщине. С голодухи грамматики и риторы «Вия» шли «опустошать чужие огороды. И в бурсе появлялась каша из тыкв».В «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»из-за «прекрасного плетня» «мелькают толстые тыквы». Светло-синий сюртук, гордость героя неоконченной повести «Страшный кабан» Ивана Осиповича, поступившего на вакацию педагога в глухомань, выделяется среди остальных двух сельских сюртучников, «как величественная тыква гордо громоздится и заслоняет прочих поселенцев богатой бакши…». Отметим глагол «заслоняет».
Особого внимания требуют «молдаванские тыквы, называемые горлянками» в V главе «Мертвых душ», которые напоминает лицо Собакевича. В Молдавии бочонки из выдолбленной горлянки используют для засолки огурцов («сколько вы на зиму насоливаете огурцов?»). В России они служили по совсем другому ведомству. Автор-рассказчик утверждает, будто из горлянок «делают на Руси балалайки, двухструнные легкие балалайки». Гоголь – известный мастер гиперболы. Но самое смешное, что перед нами никакая не «гипербола». Знаток русской старины М. И. Пыляев поведал о «русском Паганини», композиторе, педагоге, собирателе народных песен, основоположнике русской скрипичной школы, балалаечнике и гитаристе Иване Евстафьевиче Хандошкине (1747-1804), который, сказать правду, родился за 35 лет до генуэзского виртуоза, а умер от паралича на добрых 43 года ранее итальянца. Скрипач и педагог Михаил Казиник так и назвал свою передачу о Хандошкине на радио «Орфей»: «Паганини до Паганини». Хандошкин конкурировал с европейскими знаменитостями, приезжавшими в Петербург, написал более 100 сочинений для скрипки, а также для гуслей, балалайки, гудка, и гитары. Так вот балалайка Ивана Евстафьевича действительно была изготовлена из тыквы-горлянки, а кузов ее изнутри был обклеен мельчайшими осколками хрусталя, что придавало примитивному инструменту неповторимое звучание. Это неожиданное открытие отсылает к древнекитайской пословице: «Внутри тыквы-горлянки можно обнаружить целую вселенную». Нидерландский востоковед, дипломат, музыкант и писатель Роберт Ван Гулик пишет нечто философическое вполне в духе Гоголя: «Тыква становится полезной после того, как ее сделают пустой. Только тогда ее высохшая корка может служить сосудом. То же касается и людей…. Лишь освободившись от тщетных надежд, мелких желаний и взлелеянной мечты, мы можем принести пользу другим». В мифологии Древнего Китая мальчик и девочка во время Великого Потопа забрались в тыкву-горлянку и спаслись. От них произошли люди. Примерно в то же самое верят лаосцы и кхмеры.
Высушенная горлянка служила сосудом для воды пилигримам, странникам. Такой сосуд, привязанный к странническому посоху, по-испански калебас, художники изображали на картинах, посвященных легендарному миссионерскому путешествию в Испанию старшего Иакова Зеведеева, которому приписывается одно из посланий Нового Завета. Иаков вместе с Петром и Иоанном присутствовал при Преображении Христа, вместе с ними уснул и в Гефсиманском саду, пока Спаситель молился. Исторически паломничество Иакова Великого в Испанию не подтверждается, что не помешало апостолу стать покровителем испанских воинов, победителем мавров под именем Сантьяго, самым почитаемым святым эпохи крестовых походов. Вечный безбытный странник Гоголь тщательно конспектировал главу, посвященную Испании, из книги Г. Галлама «Европа в средние века», где война с маврами, естественно, упоминается множество раз. Фигурирует у Галлама и рыцарский орден «Сантияго». Королем Испании воображал себя Поприщин, а его кухарку звали Маврою. Такое же имя носит и служанка Плюшкина, подозреваемая в том, что «подтибрила» бумагу барина.
Путешествие Гоголя в Испанию – или проезд через эту страну – документально так же не подтверждено, как и миссия апостола Иакова. А.О. Смирнова была уверена, что это путешествие, да еще в разгар гражданской войны, Гоголь сочинил: «Неправда, Николай Васильевич, вы там не были, там все дерутся… все в смутах, и все, которые оттуда приезжают, много рассказывают, а вы ровно ничего». На все это он очень хладнокровно отвечал: «Вы привыкли, чтобы вам все рассказывали и занимали публику, чтобы с первого раза человек все запечатлел, что знает, что пережил, даже то, что у него на душе». Но через несколько мемуарных строк Смирнова утверждает, что в Испании Гоголь все же был и там познакомился с Боткиным, а проф. В.А. Воропаев даже точно называет сроки испанского паломничества: с 27 июня по 16 июля 1837 г. Такими парадоксами биография Гоголя полна, однако интерес его к Испании и превосходное знание Евангелия сомнений не вызывает. Граф А.П. Толстой, в доме которого Гоголь обрел свой последний приют, не случайно пишет ему о том, что «прочел подробную историю Испании от времен Филиппа II» и анализирует прочитанное. Ответ Гоголя: «Напишите мне заглавие той испанской истории, которую вы читаете; мне хотелось бы также прочесть ее… Я пробежал на днях напечатанные в «Современнике» письма русского там бывшего, Боткина, которые, во многих отношениях, очень интересны…» Не менее, чем в Испании, образ Иакова Великого популярен и во Франции, пребывание в которой Гоголя неоспоримо, хотя он и не любил Парижа.
С тыквой-горлянкой на посохе часто изображается и «Божественный врач» архангел Рафаил, само имя которого означает «Исцеление Божие» или «лекарство Бога». В его честь назвали любимого художника Гоголя Рафаэля, который дважды обращался к образу архангела-соименника. В книге Еноха Рафаил признается вторым в архангельском ряду после Михаила. При зацикленности Гоголя на исцелении от настоящих или мнимых недугов образ архангела-целителя и пилигрима знаменателен. «Как пилигрим бредет к святыне», – строчка из «Ганца Кюхельгартена». До XVII века художники изображали тыквенный сосуд для воды в сюжете «Дорога в Эммаус», запечатленном в двух Евангелиях (Марк, 16:12; Лука, 24:13-27). Иконографически Христос обычно предстает в облике странника: длинном плаще, часто в широкополой шляпе, с посохом и походной сумой. Из текста Евангелий следует, что ученики Христа – Клеопа и, скорее всего, сам евангелист Лука (по другой версии – ап. Петр) – не узнают Учителя на пути в Эммаус – ближайшую от Иерусалима деревню: «глаза их были удержаны», – пишет св. ап. Лука. Идет третий день после погребения. Ученики в отчаянии. Не странно ли, что Христос остается неузнанным теми, кто общался с Ним каждый день? Этот «эммаусовский» прием, осмеянный Л. Толстым, часто применялся в трагедиях Шекспира, где и отец не узнает сына. Вера и надежда после Распятия потеряна самыми близкими, что и символизирует путь в Эммаус. К тому же, по свидетельству св. Марка, Христос никогда не представал ученикам в таком виде: «явился в ином образе». Было бы странно, если бы путники, учитывая иудейскую жару, не запаслись водой. Кувшин из тыквы-горлянки висит на плече одного из них, например, в одном из вариантов «Пейзажа с апостолами на дороге в Эммаус» фламандца Херри мет де Блеса, одного из основоположников европейской пейзажной живописи, жившего в XVI веке.
Глаза учеников открываются во время ужина в Эммаусе, когда Христос знакомым движением преломляет хлеб. Тема хлеба у Гоголя потребует отдельного исследования. У Смирновой читаем: «Вообще он был охотник заглянуть в чужую душу. Я полагаю, что это был секрет, который создал его бессмертные типы в «Мертвых душах». В каждом из нас сидит Ноздрев, Манилов, Собакевич и прочие фигуры его романа». Но, хотя Гоголь утверждал, что все его герои – порождения его собственной души, в душу Гоголя не мог проникнуть никто. Мы ничего не знаем о его личном «пути в Эммаус». Во 2-й редакции «Мертвых душ» читаем: «..в сей толпе, которая шумит и волнуется ежедневно, может встретиться поэт, всевидец и самодержавный владетель мира, проходящий незамеченным пилигримом по земле…». Двойной плод «бутылочной» тыквы у многих народов символизирует «верхний» и «нижний» миры, между которыми настоянный на народной культуре Гоголь провел жизнь.
Всем известно, что и гарбуз, и арбуз на Украине веками означали отказ при сватовстве. Достаточно вспомнить советский фильм «Максим Перепелица». Тема эта для Гоголя не чужая. Расстроенная помолвка и отмененный брак, сюжет «с несостоявшимся основным обрядовым событием», как обозначает его М. Жаворонкова, а также деятельность института сватовства образуют далеко не только сюжет комедии «Женитьба». Точно так же боится свадьбы и при виде потенциальной невесты теряет способность коммуницировать Иван Федорович Шпонька («…казалось, что все слова свои растерял он на дороге»). И Подколесина, и Шпоньку пугает евангельская мысль о том, что «будут двое одна плоть». Изначальный обман, «миражная интрига» (М. Жаворонкова) расстраивает свадьбу Хлестакова с Марьей Антоновной (впрочем, липовый «ревизор» проявляет интерес и к ее матери, кажется, плохо понимая разницу между двумя избранницами). Причем деталь сюжета граничит с кощунством, поскольку Городничий благословляет брак дочери с пусть невольным, но самозванцем иконой. Чичиков сбегает от дочки повытчика, как только добивается повышения по службе, и мечтает о губернаторской дочке как о возможной невесте, с которой, в свою очередь, лишь в воображении губернских дам он якобы тайно обвенчался. «Характерная для романтической традиции сюжетная схема, в которой свадьбе мешают внешние причины мистического характера (рок, судьба), травестируется: герои не хотят свадьбы, а внешние обстоятельства их к этому настойчиво подталкивают», – отмечает М. Жаворонкова. Болгарский исследователь Л. Димитров уходит в неофрейдистские номинации и называет брачную коллизию «Женитьбы» bachelor party – мальчишником: «Женитьба возможна только лишь в своей тавтoлогической семантике: номинирование персонажа как жениха означает осознание им женского и мужского, гетеро- и гомосексуального, прямой и обратной перспективы. Верх берет гетерофобия, то есть – гомофилия». Как бы то ни было, в гоголевском мире гарбуза символически получают девушки, невесты.
Не вдаваясь в «сексуальные лабиринты» Гоголя, вернемся к семейству тыквенных. Все члены этой внешне разнообразной семьи относятся к однодомным, т.е. однополым, когда тычиночные мужские цветки и пестичные женские находятся на одном растении. Все разговоры о предпочтении арбуза-«девочки» арбузу-«мальчику» носят мифологический, имагинарный характер. Профессор-византист Эвелин Патлажан так расшифровывает этот термин: «Сфера имагинарного представляет собою совокупность представлений, выходящих за пределы, устанавливаемые фактическим опытом и дедуктивным мыслительным рядом, объясняющим этот опыт. Можно сказать, что каждая культура, да и каждое общество, даже каждый уровень сложносоставного общества имеют свое имагинарное. Другими словами, граница между реальным и имагинарным неопределенная, в то время как территория прохождения этой границы всегда и повсюду одна и та же, поскольку она есть не что иное, как область человеческого опыта в целом, от самого социально-коллективного до самого интимно-личного». Брачные мечты в произведениях Гоголя в городской среде остаются мечтами и сбываются, возвращаясь в доимагинарное состояние священного брака, только в среде хуторской. Ни Агафья Тихоновна не воспринимает женихов как сексуальные объекты, ни Подколесин не воспринимает ее как источник будущего наслаждения. Свадебный обряд для обоих – сфера социальной модальности: «потому что так положено». Да и Хлестаков волочится за Марьей Антоновной по тем же соображениям. В сущности, никаких гендерных различий, мотивирующих к браку, кроме внешних («панталоны» и, скажем, «рюши» или «свитка» и «чепец с лентами»), мы у Гоголя не встретим. К тому же в «Ночи перед Рождеством» в казацкую свитку облачена кричащая баба, а в «Мертвых душах» появляется столь же безымянная «фигура, покрытая армяком», но обладающая хриплым бабьим голосом.
Рассуждения Л. Давыденко о том, что «…в мире отважных парубков и прекрасных дивчин мужское и женское практически не конфликтуют, выражая гармоничное воплощение каждой стороны» и что здесь проявляется не гоголевская «женофобия», «а христианское понимание личности», мы не оспариваем за очевидностью упрощенности подхода. Мы лишь подчеркиваем однодомность гоголевских персонажей, прилепленность «тычинок» и «пестиков» к одной особи – автору, своеобразному куму-Тыкве.
Кстати, в восточной мифологии фигурируют «тыквенные старцы». В их мире есть свой рай и ад, тыквенные небеса.Тыква в фольклоре часто выступает символом жизни и благополучия, царящими в хуторском сегменте гоголевского мира. Но древние связывали тыкву с первозданным хаосом, а ее мякоть воспринимали как Утробу Мира. Об утробности, чревности персонажей Гоголя мы много писали в главе «Гоголь и несварение». «Тема еды, – пишет о Гоголе Л. Карасев, к которому мы уже не раз обращались, – глубоко онтологична, и если она введена в контекст переживаний о пустоте и плотности, об отсутствии вещества и его присутствии, то невольно оборачивается темой съедения мира, помещения мира внутри себя. Человек становится миром, он заполняет себя до отказа его веществом, делается самодостаточным и уже не нуждается ни в продолжении себя в детях, ни в возвращении к детству и тем более к породившей его родительской материи».
Семейство тыквенных символизирует абсолютную плотность, заполненность объема и одновременно его однополость. К такой заполненности, преодолении пустоты, как принято считать, тяготеет постоянное переедание гоголевских героев. В отличие, например, от яблока, качество которого можно определить по внешнему виду, арбузы и дыни непроницаемы в своей «скорлупе», плотной, почти роговой оболочке. Сколько бы мы ни рассуждали о том, как распознать спелый арбуз, сколько бы ни обстукивали его и ни разглядывали желтое «земляное» пятно на боку, каждый сталкивался с полной непригодностью плода при его вскрытии. Собственно, тема непроницаемости раскрыта в «Старосветских помещиках»: «После обеда Афанасий Иванович шел отдохнуть один часик, после чего Пульхерия Ивановна приносила разрезанный арбуз и говорила: «Вот попробуйте, Афанасий Иванович, какой хороший арбуз». «Да вы не верьте, Пульхерия Ивановна, что он красный в средине», говорил Афанасий Иванович, принимая порядочный ломоть: «бывает, что и красный, да нехороший». То есть Афанасий Иванович не доверяет даже разрезанному арбузу. Заметим, что подобного недоверия никто не проявляет к другим плодам земным. Припомним также, что разрезанный арбуз изображен на картине в замусоренном доме Плюшкина. В связи с близкой смертью Пульхерии Ивановны и заживо расчеловеченным Плюшкиным аллюзия страшноватая.
Гигантская ягода, «великая ягода» постоянно обсуждается на предмет качества, являет воплощение тайны, неявленности, неопределенности и непредсказуемости содержания «утробы мира» и, соответственно, человека. Подколесин собирается жениться и выскакивает в окно. И сам Гоголь при каждом удобном случае проделывает то же самое, «помещая мир внутри себя» и извергая помещенное, потому что мир «бывает, что и красный, да нехороший». Тарас Бульба убивает «нехорошего» сына, не оправдавшего его отцовских ожиданий. После оценки насыщенности окраса наступает стадия дегустации арбуза на предмет сладости. В отличие от «едоков картофеля», едоки арбуза хронически недовольны содержанием в нем сахаров, словно сплошь страдают гипогликемией. Лишь эпитет «сахарный» исчерпывает арбузную когнитивность и ставит окончательный диагноз.
Вообще «сладость неописанная» у Гоголя играет выдающуюся роль. Если сказано, что дом старосветских помещиков «был совершенно похож на химическую лабораторию», то подробно описывается изготовление в этой «лаборатории» только лакомств: «Под яблонею вечно был разложен огонь, и никогда почти не снимался с железного треножника котел или медный таз с вареньем, желе, пастилою, деланными на меду, на сахаре и не помню еще на чем». В повести «Нос» частный пристав представлен чрезвычайным охотником до сахару: «На дому его вся передняя, она же и столовая, была установлена сахарными головами, которые нанесли к нему из дружбы купцы». На губернаторском балу в «Мертвых душах» черные фраки мелькают и носятся по залу, «как носятся мухи на белом сияющем рафинаде в пору жаркого июльского лета, когда старая ключница рубит и делит его на сверкающие обломки перед открытым окном; дети все глядят, собравшись вокруг, следя любопытно за движениями жестких рук ее, подымающих молот…» Пасечник Рудый Панько аттестует пироги своей «старухи»: «сахар, совершенный сахар!» Сколь же приторен был Манилов, если сладкоежка-автор, вечно набивавший карманы этим самым рафинадом, на котором кучковались мухи, констатирует, что в его «приятность» «чересчур было передано сахару».
Вернемся к тыкве. Один из самых загадочных эпизодов Библии содержится в Книге пророка Ионы. Книге поглощения. Гоголь непрерывно заталкивает в чрево персонажей тонны еды, как Бог помещает Иону в чрево огромной рыбины (кита). Эта аллюзия на смерть и Воскресение известна даже тем, кто никогда не открывал Книгу Книг. Но при чем тут тыква? После вызволения из чрева китова Господь вторично повелевает Ионе идти в ассирийскую столицу Ниневию и огласить, что через три дня изобильный город (городов-«спутников» там на самом деле целых четыре), где процветают обман, убийства, культовая проституция, возлияния и чревоугодие, будет стерт с лица земли. Ниневитяне жили по актуальному во все времена принципу: «я, и нет иного, кроме меня» (Соф.2:15). Иона, постоянно спорящий с Богом и недовольный Им, на сей раз подчиняется. Ниневитяне неожиданно верят пророку, одеваются в мешковину и объявляют пост не только для себя, но и для животных. По истечении предуказанных дней ничего не происходит. Иона так сильно расстроен своим позором и разгневан на Всевышнего, который его «подвел», что просит смерти для себя, уходит из города и живет в шалаше, «куще», изнемогая от зноя и надеясь, что предсказание все же исполнится, пусть и в другой срок. Господь, пожалев Иону, «произрастил… растение, и оно поднялось над Ионою, чтобы над головою его была тень и чтобы избавить его от огорчения его». Так в синодальном переводе, которого Гоголь знать не мог.
Но не так в церковно-славянском источнике: «И повеле Господь Бог тыкве, и возрасте над главою Иониною, да будет сень над главою его, еже осените его от злых его. И возрадовался Иона о тыкве радостию великою». Радость, однако, оказалась преждевременной: утренний червь подточил тыкву, и она засохла. «И бысть вкупе внегда возсияти солнцу, и повеле Бог ветру знойну жегущу, и порази солнце на главу Ионину, и малодушествоваше и отрицашеся души своея и рече: уне мне умрети, нежели житии. И рече Господь Бог ко Ионе: зело ли опечалился еси ты о тыкве? И рече (Иона): зело опечалихся аз даже до смерти. И рече Господь: ты оскорбился еси о тыкве, о ней же не трудился еси, ни воскормил еси ея, яже родился об нощь и об нощь погибе». То есть в одну ночь выросла и погибла. История чрезвычайно походит на обстоятельства необъяснимой гибели Гоголя, не изжившего до конца позор «Выбранных мест…» и неудачу второго тома. Мильдон пишет: «Так ли много неправдоподобного в мысли, по которой Гоголь, отчаявшися спасти мир словом, не захотел выздоравливать? Во всяком случае, нельзя отделять истории его болезни от истории творчества, а, возможно, как раз в творчестве и нужно искать истинные причины, приоткрывающие тайну смерти писателя». С другой стороны, «нощь об нощь» неизбежно наводит на мысль о черве из 11 главы «Мертвых душ»: «Быстро все превращается в человеке; не успеешь оглянуться, как уже вырос внутри страшный червь, самовластно обративший к себе все жизненные соки». Фасмер, Шанский и др. лингвисты долгие годы сопротивлялись родству «червя» и «чрева». Но звук – великое дело, и сходство по звуку не отменить никакими правилами. Даль, не обинуясь, указывает на происхождение «червя» от «чрево, чревяк».
Как, однако, могла тыква, считающаяся «ползуном», стелющаяся плетьми по земле, спасти недовольного пророка от зноя? Предоставим слово ученому И. Сокольскому: «Если кому-то непонятно, как тыква может дать тень, напомним, что это быстрорастущее, лазающее растение, его стебли в виде длинных плетей с крупными листьями способны за очень короткое время оплести шалаш из веток». Заболоченное озеро Окечоте на полуострове Флорида считалось недоступным. Но сто лет назад болота осушили, и ботаник Смолл ступил на берег и увидел, как по стволу дерева высоко поднималась лиана дикой тыквы. В «Заколдованном месте» дед прикрывает кавуны лопухами днем, «чтоб не попеклись на солнце», а «на ночь снимает с кавунов листья». Собственно, все действие повести и происходит на баштане. Но Малороссия все же не Ассирия. В синодальном переводе Господь растолковывает Ионе Свои мотивы: «Мне ли не пожалеть Ниневии, города великого, в котором более ста двадцати тысяч человек, не умеющих отличить правой руки от левой…» (Ион. 4:6–11). На церковно-славянском это звучит так: «иже не познаша десницы своея, ниже шуйцы своея». Здесь отпадают последние сомнения по части знания Гоголем соответствующего места Писания.
Настасья Петровна Коробочка дает Чичикову в провожатые «черноногую» девчонку Пелагею:
– Направо, что ли? – с таким сухим вопросом обратился Селифан к сидевшей возле него девчонке, показывая ей кнутом на почерневшую от дождя дорогу между ярко-зелеными, освещенными полями.
– Нет, нет, я уж покажу, – отвечала девчонка.
– Куда ж? – сказал Селифан, когда подъехали поближе.
– Вот куды, – отвечала девчонка, показывая рукою.
– Эх ты! – сказал Селифан. – Да это и есть направо: не знает, где право, где лево!
«Иона был знамением для ниневитян» (Лк 11.30–31; Мф 12.40).Через сто лет увещевать жителей Ниневии отправится пророк Наум.
Л. Карасев пишет о том, что «…Гоголь нередко прямо или косвенно сравнивает различные «дорожные снаряды» с арбузом», и это неоспоримо. «Форма провоцирует движение, – пишет Карасев. – Катящийся арбуз (вспомним о малороссийском обычае катать арбузы) – готовый «образ» движущегося переполненного объема. Он так же легко превращается в тарантас или коляску, как тыква превращалась в экипаж для Золушки». Арбузы действительно катали по праздникам и катают до сих пор – кто дальше, даже чемпионаты проводят. Но чаще с катанием связана не игра, а целесообразность. И в Малороссии «катать» бахчевые означало не играть, а «собирать», «срывать». Отделение созревшего арбуза от плети требует осторожности. Ногами сшибают и толкают плод только нерадивые арбузоводы. Заготавливая арбузы впрок, необходимо часто перекатывать их с боку на бок, чтобы «земляное пятно» не загнило. При транспортировке гигантские ягоды тоже практичнее не бросать, а закатывать на подводу, баржу или в кузов. Точно так же поступают и с тыквами. Коль скоро это одно семейство, так ли уж важно, арбуз или тыква «превращаются в экипаж»?
Важно. Тыква – мать и глава семейства. В фольклоре и литературе она часто наделена признаками родства: волшебная Тыква и добродушная тетушка Тыква в китайской и юноша-Тыква во вьетнамской сказках, басня Лафонтена «Желудь и тыква», в сказке Джанни Родари «Чипполино» – работящий кум Тыква. Уж кум и кумовьев у Гоголя хоть отбавляй! «Дородная щеголиха» в «Сорочинской ярмарке», пострадавшая от охальников, утешается, прибыв «в пригородье» к куму Цыбуле – тезке героев «Чипполино». «Человек в пестрядевых шароварах» признается, что обнимать жену «Хвеську» его надоумил кум на четвертый день после свадьбы. Куму Черевика приходится кумой Хивря. Собственно этот кум и рассказывает умопомрачительную историю о красной свитке. Совершенно кумовская повесть! Кум-столоначальник и кума, жена квартального, выбирают имя Акакию Акакиевичу. «Кому какое дело, что кума с кумом сидела», – любимое присловье мужей города N в «Мертвых душах». Во враках Ноздрева отец Сидор «перевенчал лабазника Михайла на куме». Агафия Федосеевна не была «даже кумой» Ивану Никифоровичу. Мясник в «Тарасе Бульбе» называл кумом оружейного мастера на том основании, «что в праздничный день напивался с ним в одном шинке». Псарь Микита, заезженный панночкой, приходился кумом табунщику. И т.д. Все кого-то крестили в родственных Диканьке, Миргороде и Сорочинцах.
Однополость представителей семейства тыквенных отзывается в переходящем гендере. Повесть Гоголя, которую он так и не собрался закончить, называется «Иван Федорович Шпонька и его тетушка». Эта Василиса Кашпоровна «знала наперечет число дынь и арбузов на баштане». Репа в ее огороде похожа на картофель. Сама тетушка-девица похожа на драгунского офицера: «Рост… имела почти исполинский, дородность и силу совершенно соразмерную… каталась сама на лодке, гребя веслом искуснее всякого рыболова; стреляла дичь… взлезала на дерево и трусила груши, била ленивых вассалов своею страшною рукою и подносила достойным рюмку водки из той же грозной руки». Сомнение в соответствии богатырской тетушки прирожденному полу выражено автором недвусмысленно. Чем не тыква? Тетка Агафьи Тихоновны Арина Пантелеймоновна тверда как кремень в своей приверженности купеческому званию и пытается перехватить функции свахи. Тетка безвестного Деребина в устах Ноздрева, поссорившись с сыном, недрогнувшей рукой «записала» все имение племяннику.
Именно твердость тыквенного покрова, в отличие от арбуза, предопределила ее «превращение в экипаж». Арбуз – ягода хрупкая. Например, на сленге тыквой называют голову: «ударить по тыкве», «почесать тыкву». «Ну, голова, голова. Я сам себе голова. Вот убей меня бог! Бог меня убей, я сам себе голова», – бормочет пьяный в «Майской ночи». С арбузом голову сравнивают реже и, как правило, описывая нарушение целостности черепа: «раскололся, как арбуз», «треснул, как арбуз». У Гоголя, однако, можно найти методом сопоставления и этот мотив. Голова Ивана Ивановича из «Шпоньки и его тетушки» сидит в воротнике, «как будто в бричке». Отсюда один шаг до всех бричек и дилижансов, сравниваемых с арбузом. Но чаще арбуз соотносится все же с утробой, с животом. «Живот» по-славянски – «жизнь». «Фаршированные» припасами арбузы-дилижансы и арбузы-брички, как и пузатые люди-арбузы, у Гоголя символизируют хрупкость и непрочность жизни, заполняемой легко исторгаемым и расчленяемым на ферменты содержимым. Причем глубина, поместимость пустого арбуза, вернее, его половины, поскольку сохранить арбуз в целости, опустошив его, сложно, важна для Гоголя не меньше, чем полнота, что ясно из отрывка в несколько строк «Семен Семенович Батюшек»: «Едет ли проезжий какой-нибудь… в коляске покойной, глубокой как арбуз…» Это прямо Ницше: «Нет такой прекрасной поверхности, которая бы не скрывала ужасную глубину». Но ведь присутствует еще и субстанциональная непроницаемость. С арбузом никогда нельзя знать наверняка, что покажет вскрытие. Совсем как с человеком. Напротив, спелость тыквы определенных сортов очевидна по внешнему покрову.
Ш. Перро в «Золушке» превращает тыкву в карету, подчеркивая социальный аспект: тыква – овощ бедных. Тогда как «в семьсот рублей арбуз» – мечта из недостижимых, порождающая безудержное хвастовство. И о «переполненности объема» в случае с тыквенной трансформацией говорить не приходится – достаточно заглянуть в текст сказки: «А фея, не говоря ни слова, разрезала тыкву и вынула из нее всю мякоть. Потом она прикоснулась к ее желтой толстой корке своей волшебной палочкой, и пустая тыква сразу превратилась в прекрасную резную карету…». То есть тыква утилитарна, сохраняет полезные свойства и в полом состоянии, иначе бы из нее не мастерили балалайки и десятки других нужных в скудном хозяйстве поделок. Какого размера тыква была изначально и насколько увеличилась, став каретой, после прикосновения волшебной палочки совершенно неважно: волшебство снимает все недоумения. Важно только соотношение «было – стало». Да и коллизия «Золушки» построена не на объеме, не на полноте и пустоте, а на хронофобии, на мотиве опоздания, способного разрушить иллюзию, на магии 12-го часа, полуночи: «Если ты опоздаешь хоть на одну минутку…твоя карета снова сделается тыквой, лошади – мышами, лакеи – ящерицами, а твой пышный наряд опять превратится в старенькое, залатанное платьице!» В гоголевском отрывке «Фонарь умирал» время, «когда всё чувствует 12 часов», называется «страшным».
Погодин писал о Гоголе: «Он никогда не мог поспеть никуда к назначенному сроку и всегда опаздывал». В «Ночи перед Рождеством» Чуб боится опоздать на попойку в новой хате дьяка. В 7-й главе «Мертвых душ» Чичиков спешит «в гражданскую палату совершать купчую»: «Эхе, хе! двенадцать часов! – сказал наконец Чичиков, взглянув на часы. – Что ж я так закопался?» Он спешил не потому, что боялся опоздать, – опоздать он не боялся, ибо председатель был человек знакомый и мог продлить и укоротить по его желанью присутствие, подобно древнему Зевесу Гомера, длившему дни и насылавшему быстрые ночи, когда нужно было прекратить брань любезных ему героев или дать им средство додраться, но он сам в себе чувствовал желание скорее как можно привести дела к концу; до тех пор ему казалось все неспокойно и неловко…». Полночь превращается в полдень. Страх рокового опоздания замещается беспокойством от сознания сомнительности сделки. «Полуденный бес» 90-го псалма – бес уныния и лености. В этих грехах непрестанно упрекал себя Гоголь на пороге смерти. Св. Феофан говорил в связи с этим об «охлаждении», которое «бывает невольно… но бывает и от произвольных дел… от внешних развлечений, беспорядочных разговоров, сытости, излишнего сна… и многого другого». Спят и едят герои Гоголя неутолимо. Мережковский находит в черновых заметках к «Мертвым душам»: «Весь город со всем вихрем сплетен — прообразование бездельности (то есть пошлости) жизни всего человечества в массе… Как низвести всемирную картину безделья во всех родах до сходства с городским бездельем? и как городское безделье возвести до прообразования безделья мира?»
Мудрено в рассуждениях о тыкве, связанных с творчеством Гоголя, обойти тему Хеллоуина, главного праздника нечистой силы. Согласно кельтским воззрениям, к полуночи 31 октября мир мертвых не просто пресекается, а неразличимо смешивается с миром живых. Ворота в прошлое и будущее распахиваются. Лето сменяется зимой, день – ночью, жизнь – смертью. Это ли не мир Н.В. Гоголя, «монаха-художника, христианина-сатирика, аскета и юмориста» (И. Аксаков) во всей его бездиалектичности и недетерминированности? Гоголя, который «видел, как много тут же, среди самой жизни, безответных мертвых обитателей, страшных недвижным холодом души своей»! Разве канун Дня всех святых, вошедший в плоть шоу-бизнеса, не воплощает чичиковское желание «приобресть мертвых, которые, впрочем, значились бы по ревизии как живые»? «Человек, родившийся с чувством космического ужаса, видевший вполне реально вмешательство демонических сил в жизнь человека, боровшийся с дьяволом до последнего дыхания», – так характеризовал Гоголя К. Мочульский. Не хеллоуиновские ли страсти, несмотря на желание «черта выставить дураком», бурлят в «Ночи перед Рождеством» и «Вечере накануне Ивана Купала»? Русская масленичная неделя – тоже совместный пир живых и мертвых. Нечистую силу в хеллоуиновскую ночь, как теперь всем известно в России, отпугивает свеча, горящая внутри полой тыквы, «светильника Джека», фермера, крестьянина, который столько грешил и знался с лукавым, что после смерти его душу отказались принять не только рай, но и ад. Греховодник сидел в пабе, когда за ним явился князь тьмы. Джек, как гоголевский козак, потребовал пива. Черт превратился в монетку (разве не чичиковский мотив?), Джек сунул ее в карман, где лежал крестик, и получил еще десять лет жизни. Не похоже ли дурит черта кузнец Вакула? Молодой овчар в «Вие» интересуется: «правда ли, что панночка, не тем будь помянута, зналась с нечистым?» Дорош уверенно отвечает: «Да она была целая ведьма! Я присягну, что ведьма!» С этого «знания» начинаются злоключения философа Хомы.
Джек из фермера переквалифицировался в фонарщика – черт выдал ему горсть угольков из адского пламени. Их несчастный и поместил в выпотрошенную тыкву. Не таков ли любой из образов Гоголя, «то окидывавшийся ярким блеском по мере приближения к свету фонаря, то мгновенно покрывавшийся тьмою…»? «Далее, ради Бога, далее от фонаря! и скорее, сколько можно скорее, проходите мимо», – это заклинает Гоголь или Джек? И не петербургский ли масляный фонарь – равноправный герой «Невского проспекта»? Гоголевские фонари постоянно подчеркивают переход от камня к дереву – от прочности к бренности, от света к тьме смерти: «Один фонарь только озарял капризно улицу и бросал какой-то страшный блеск на каменные домы и оставлял во мраке деревянные, которые из серых превращались совершенно в черные»; «Фонарь умирал на одной из дальних линий Васильевского Острова. Одни только белые каменные домы кое-где вызванивались. Деревянные чернели и сливались с густою массою мрака, тяготевшего над ними». Человека хоронят в деревянной домовине, и разорительные пожары сокрушают дерево раньше камня.
«Страшусь всего, видя ежеминутно, как хожу опасно», – при каком освещении прозревал эту безотлучную опасность «христианин-сатирик»?
II
По всей Украине и за ее пределами издавна знамениты херсонские арбузы. Именно в Херсонской области сооружен, кажется, единственный памятник арбузу. Конечно, арбуз и дыня – главные обитатели вселенной баштана, бакши – встречаются у Гоголя значительно чаще огурца и тыквы, и при этом все они имеют выдающиеся достоинства («арбуз-громадище» вусунулся). Е. Басаргина в книге «Жизнь за гранью жизни» описывает «чудесный сад Тлалокан» в Мексиканских горах, где «…маис, тыквы, перец и томаты всегда росли в изобилии и где жили души детей, принесенных в жертву местному божеству Тлалокону, а также души утопленников, убитых молнией, умерших от проказы, водянки и других тяжелых болезней». Мексиканский флаг повторяет арбузные цвета. Роль такого сада играет у Гоголя баштан. В книге «Сумерки Дао» написано: «Китайский сад, по старинному выражению, есть «тыквенные небеса» (ху тянь) или, попросту говоря, «мир в тыкве» – внутренний, другой мир, совершенно самодостаточный, в самом себе полный; мир замкнутый и все же беспредельный, ибо в нем присутствует иное. И это иное вездесущно». Гоголевский мир «тыквенных небес», «мир в мире», – другой, не похожий на обычный. С другой стороны, Гоголь смертельно боится даосской Великой Пустоты и набивает Утробу Мира всякой съедобной всячиной. Только баштан спасителен своей абсолютной заполненностью. Гоголевский художественный орфизм стыдливо опускается исследователями. Иоанн Златоуст рассуждает: «…язычники смеются, когда христиане говорят им, что Святой Дух преобразовал чистую Деву в святой храм, сами же не стыдятся низвести существо Божие в тыквы, дыни, в мух, гусениц и ослов…». Но без языческого замеса Гоголь пустеет, как убранная бахча. Да он и сам это признает на основании принесения чиновниками в «Мертвых душах» частых жертв Вакху: «в славянской природе есть еще много остатков язычества».
Не забудем, что Чичиков скупает усопших крестьян «на вывод» именно в Херсонскую губернию. Толкование выбора Чичиковым места для совершения аферы у Карасева таково: «Взятое в укороченном до первых трех начальных букв варианте, это слово (буква славянского алфавита) в своем ненормативном значении отсылает нас к органу, специально предназначенному для вывода из организма жидкости». Автор оговаривается, правда, что выбор топонима, скорее всего, «неосознанный», но продолжает на нем настаивать. Мужской член, уд, эвфемистический «хер», конечно, участвует в мочеиспускании, но «специально предназначен» все же не для этого: дамы, вопреки фрейдистскому «страху кастрации», довольно ловко обходятся без него. «Низовым» аллюзиям Карасев посвящает целые главы книги «Гоголь в тексте». Но если образы экскрементов действительно широко используются в произведениях Гоголя, прямо или иносказательно («Он бач, яка кака намальована!»), то мочегонные свойства бахчевых не обыгрываются нигде, и топонимические намеки на это в «Мертвых душах» представляются значительной натяжкой. Арбузы и дыни играют у Гоголя совсем иную, почти метафизическую роль. Не забудем, что в поэме о похождениях (на самом деле – катаниях) Чичикова у падающей с небес дамы «из карманов ее падают два арбуза».
Уже у Вергилия из арбуза приготовляют лакомство наподобие меда. На многочисленных обедах, описанных Гоголем, арбуз в основном тоже едят на сладкое. В «Заколдованном месте», из которого мы взяли эпиграф, «после полудника» дед «потчует гостей дынями». Затем без большого перерыва в повествовании наступает ужин, который заканчивается описанием отходов съеденных за день бахчевых плодов: «После вечери вымыла мать горшок и искала глазами, куда бы вылить помои…Признаюсь, хоть оно и грешно немного, а, право, смешно показалось, когда седая голова деда вся была окунута в помои и обвешана корками и арбузов и дыней».
Повторим и подчеркнем: образ арбуза у Гоголя – это образ непостижимого снаружи, но полного внутри чрева мира. Прямо по детскому стишку В. Орлова:
У арбуза
всюду пузо.
И тот же Л. Карасев мимолетно рассматривает гоголевский арбуз как идею пищевого изобилия, переполненного закрытого объема. Пузом, чревом живут и мыслят персонажи, пока наконец самые корпулентные из них не превращаются в арбуз, как это происходит с Петром Петровичем Петухом: «Вместе с рыбою запутался как-то круглый человек, такой же меры в вышину, как и в толщину, точный арбузили боченок… Арбуз, как видно, боялся не за себя: потонуть, по причине толщины, он не мог, и, как бы ни кувыркался, желая нырнуть, вода бы его всё выносила наверх; и если бы село к нему на спину еще двое, он бы, как упрямый пузырь, остался с ними на верхушке воды, слегка только под ними покряхтывая да пуская носом волдыри». Арбузные габариты, избыточный вес, таким образом, служат гарантией от утопления. «Белой панночке» из «Майской ночи» повезло меньше, чем обжоре-Петуху.
Петербургский гомерический арбуз «в семьсот рублей» подспудно противопоставлен южному, доступному. С вожделением смотрит на великана в витрине издержавшийся капитан Копейкин. Коллежский регистратор Хлестаков, «сосулька, тряпка», воплощение пустоты, грезит о немыслимой для него полноте. Если верить В. Похлебкину, стоимость бахчевых в гоголевском Петербурге доходила до 5 рублей. На родине Гоголя арбуз стоил 3-5копеек. Арбуз одновременно представляет собой еду и питье, а в пересчете на обед – первое, второе и третье. Недаром египтяне помещали его в усыпальницу фараона, чтобы божество не маялось голодом и жаждой по ту сторону жизни. Не имеющие аналогов в пищевой цепочке арбузы остаются съедобными по несколько месяцев, если их правильно хранить. Но стоит вскрыть, нарушить целостность – и арбуз становится одним из самых скоропортящихся продуктов.
В баштанных образах выразился терзающий Гоголя страх голода. Безусловно, огромную роль в теме играет форма круга, завершенности. Но арбуз далеко не идеально кругл – яблоко круглее, и его функцию в насыщении голодных, в том числе в литературе, трудно переоценить. В сказке Е. Честнякова «Чудесное (в некоторых редакциях «щедрое») яблоко» этот фрукт замещает привычную «репку»: как без мышки репа не дает вытянуть себя из земли, так честняковское яблоко не поднять без участия всех сельчан, включая оставшихся было дома няньки «с самым маленьким». Гигантский (и неточный) символ первородного греха в сказке окормляет деревню: «И хватило им яблока на всю осень и зиму до самого Христова дня». Пасхальный мотив, мотив Воскресения, здесь глубоко обусловлен. Возможно, вечно голодному Хлестакову так же представляется, что «в семьсот рублей арбуз» прокормит его надолго впрок. Гоголевские люди-арбузы (Петух, земляника) наели спасительную круглоту и застрахованы от голодной смерти.
Израильский специалист по сельскохозяйственным культурам Гарри Пэрис отыскал следы арбуза в летописях, обосновал их египетское происхождение и, в частности, предположил, что торговцы древности везли в караванах арбузы и дыни не только как товар, но и как запас воды. С жаждой у Гоголя отношения несколько иные, чем с голодом. Дело в том, что его герои практически не пьют. То есть они пьют, как и едят, до чрезмерности, но отнюдь не воду. Надпись на дверце одного погреба в «Вие»: «Все выпью» расшифровывается надписью на соседней дверце: «Вино – козацкая потеха». Известно, что вино в Молдавии и Бессарабии, вообще в южных областях, до сих пор употребляется вместо воды всем населением, в том числе и детьми. В «Авторской исповеди» Гоголь прибегает к распространенной метафоре алчбы: «жажда знать человека вообще удовлетворилась». Нестерпимое желание напиться воды проявляет после оказавшегося неудачным побега, пожалуй, только Хома Брут, в остальное время довольствующийся, дабы ослабить ужас происходящего, спиртным: «Первое дело философа было прилечь и напиться, потому что он чувствовал жажду нестерпимую.
– Добрая вода! – сказал он, утирая губы. – Тут бы можно отдохнуть».
Отдохнуть Хоме, как мы знаем, не удалось, но хоть напился вволю.
Сам Гоголь по-настоящему возжаждал лишь будучи при смерти. «Просил только по временам пить и глотал по нескольку капель воды с красным вином», – свидетельствует М. Погодин. Д-р Тарасенков вообще утверждает, что умирающий просил одного красного вина без всяких разбавлений. Вообще отношение медицины времен Гоголя к применению жидкости поразительное: «Я настаивал, чтоб он… непременно употреблял бы поболее питья, и притом питательного – молока, бульона и т. д.»; «С тех пор ему стали подавать для питья бульон, когда он спрашивал пить…» (Тарасенков). Тот же эскулап прямо указывает, что чем дальше заходила таинственная болезнь великого пациента, тем настойчивее он просил простой воды: «…по временам явственно повторял: «Давай пить!» Уже поздно вечером он стал забываться, терять память. «Давай бочонок!» – произнес он однажды, показывая, что желает пить». Если уж бред приобрел поистине гоголевские масштабы бочонка, значит, степень обезвоживания была катастрофической. После того как ослабевшего донельзя Гоголя снова погрузили в ванну, у него случился глубокий обморок. «После этого обморока Гоголь уже не просил более ни пить, ни поворачиваться…» (Тарасенков), что, заметим, на фоне такого «лечения» немудрено.
Когда писатель находился в условном здравии, что примечательно, он тоже употреблял жидкость в основном в виде процедур. Податливый на все новомодные медицинские «фишки», Гоголь неоднократно принимал курс «гидропатии», то есть ледяные ванны. Пушкину с его африканскими корнями это шло на пользу. Малороссу Гоголю, по его собственному признанию, приносило одни неудобства. По словам А.О. Смирновой-Россет: «Он был во всю жизнь мастер на нелепые причины». Но при этом рано или поздно Гоголь «на пути в Эммаус» прозревал. Той же Александре Осиповне Николай Васильевич с фирменной иронией писал: «Насладившись два месяца такой жизнью, мы простились с гидропатией навеки. Говорят, что Юлий Кесарь никогда бы не покорил Галлию, если бы не купался в холодной воде. Все эти новые способы лечения очень стары. За них принимаются, когда испорченность нравов доводит до нервных болезней. Заключение: Ал<ександра> Осип<овна> Смирнова никогда не должна лечить свои нервы холодной водой».
Но и внутрь Гоголь принимал воду своеобразно и тоже в основном в виде «лечения». Если он запивал кофе холодной водою, «по-турецки», это говорит лишь о том, что кофе был изрядной крепости. Если же запивка сочеталась с жирными сливками, добавляемыми в чашку, можно лишь удивляться, до чего на самом деле у гения был крепкий организм. Если мемуаристы вспоминают питье Гоголя, это непременно будет красное вино с теплою водою и сахаром, но никогда не просто вода, которой просил верблюд в стихотворении М. Валека:
– Скорее
Прошу воды налить.
Нет ничего вкуснее,
Когда ты хочешь пить.
Водами Гоголь лечился – неоднократно, и все за границей. Из письма снова Смирновой: «Мне повелено медициной до Гастейна пить воды в Гомбурге для удаления геморроидальных, печеночных и всяких засорений…» В другом письме: «Воды Гомбурга действуют дурно…». Языкову: «Сегодня седьмой день, как начал пить карлсбадские воды. Пью с осторожностью и ничего еще не могу сказать, кроме того, что слабость увеличилась и в силах могу передвигать ноги». Затем Гоголь с тем же успехом пьет воду в Бадене. Характерна фраза из письма Жуковскому: «Всюду, куда бы я ни поехал, я бы умер уже от одной тоски, прежде чем получил бы какую-нибудь пользу от лечения». Что же удивительного, что мочеиспускательных даже намеков у Гоголя нельзя обнаружить ни в каком «херсонском» контексте.
Гоголевские персонажи заливаются алкоголем (семнадцать бутылок шампанского, якобы выпитые Ноздревым «в продолжение обеда»), а жажду утоляют дарами баштана. Путешественник Ливингстон писал в своем дневнике, что все звери пустыни Калахари от слона до мыши «знают и ценят этот дар», имея в виду заросли диких арбузов, спасающих от жажды. Степные алчущие волки воровали арбузы с бахчи под дулами сторожей. А тут только колдун из «Страшной мести» тянул из фляжки «какую-то черную воду». «…не подам воды напиться ему», говорит Катерина, гоголевская Офелия.
Та взяв женку паняночку,
В чистом полi земляночку,
И безъ дверецъ, безъ оконець, –
поет вдова Бурульбаша, помутившись разумом. То есть женился на могиле. А по русской загадке можно подумать, что на огурце!
Символику арбуза неверно сводить к пищевому неврозу Гоголя, к неизбывному страху голода. Гоголь нигде ни разу не уточняет, каким способом в его время нарезали арбуз. Вероятно, сам он в этом священнодействии никогда не участвовал. По Фрейду, разрезание арбуза символизирует жесткий половой акт. А вот теоретик географии Б. Родоман написал замечательное, хотя и шутливое, исследование: «…у арбуза, как и у земного шара, имеются ось, полюсы и экватор, а на его поверхности могут быть проведены параллели и меридианы. Далее надо припомнить азы геометрии и уж во всяком случае не путать сферический сектор со сферическим сегментом». Разрезанию арбуза посвящена значительная часть работы, и она стоит пространного цитирования. Б. Родоман зафиксировал «южный» способ разделки «семейной» ягоды: « Способ порожден традиционным типом рождаемости и широким гостеприимством, иначе говоря — патриархальным укладом общества… Таковы в нашей стране регионы Нижнего Поволжья, Нижнего Дона и Северного Кавказа, а в зарубежье это Украина, Молдавия, Болгария, Турция, Азербайджан… Антропологи склонны выделять среди европеоидов особую восточноукраинскоюжнорусскую подрасу… для коей характерны нехудые брюнеты, обожающие борщ со сметаной, салом, чесноком и белым хлебом и круглые сутки лузгающие семечки подсолнуха и тыквы… Долгожданный арбуз в присутствии всех едоков водружают на блюдо или поднос посреди стола и поворачивают так, чтобы его ось расположилась горизонтально. Тот полюс арбуза, который оказывается у правой руки режущего… условились считать Южным полюсом… От арбуза отрезается Южная полярная шапка (сегмент) по плоскости параллели, расположенной между 70 и 80° ю. ш… Отрезание шапки — первый из торжественных моментов священнодействия. «Ура! Красный!». (Этот возглас словно возвращает нас к вышеописанной мороке с распознаванием качества арбуза, которую устраивал супруге Афанасий Иванович: «бывает, что и красный, да нехороший» – МК).
Арбуз ставится на образовавшуюся Южную приполярную плоскость. Его ось становится вертикальной. Северный полюс оказывается в конце концов сверху… Затем арбуз разрезают на меридиональные секторы, число которых равно или кратно количеству едоков… Арбуз разрезают на секторы…не до конца, ни в коем случае не достают ножом до средней части арбузной оси. Держась руками за северные концы секторов, их осторожно разводят в центробежном направлении. Арбуз раскрывается, как цветок лотоса… Сердцевина арбуза при правильном разрезании остается соединенной с одним из его секторов. Вообще говоря, никто не может предсказать, какую форму примет сердце арбуза. На этом основаны различные гадания…Отделенное от своего сектора, сочное сердце арбуза вываливается на отдельную тарелку… При авторитарном стиле руководства красное сердце преподносится отцу семейства или самому почетному гостю… При демократическом стиле практикуется дележ сердца между всеми едоками…»
Шутки шутками, но японский фермер Хироити Кимура не случайно в наши дни начал выращивать арбузы в форме сердца. Многие имели случай удостовериться, что при нарезке переспелого плода не от «полюса к полюсу», а «по экватору», от мякоти часто отделяются фрагменты разной величины в виде сердца – разумеется, не анатомического, а символического. В анатомических атласах сердце человека походит на кукиш. Греческие, минойские, критские, микенские и римские гончары украшали свои изделия будущими сердечками-валентинками – листьями плюща или фигового дерева. Впервые символическое сердечко нашли, конечно же, во французской рукописи «Le roman de la poire» (1250 г.), На щите крестоносца с изображением стигматов – пяти ран Распятого Иисуса (ок.1530 г.) кровью истекает уже привычный нам символ сердца. Карточные масти, в том числе и червы, придумали тоже романтические французы.
«…громадно воздымается он среди тысячелетних плющей…», – пишет Гоголь о Риме. А Смирновой сообщает об италианской свежей весне «среди дряхлых развалин, зацветших плющом и дикими цветами». В доме «просто приятной дамы» «ширмочки» обвиты плющом (понятно, речь об узоре на ткани). В отрывке «Жизнь» «светлый мир греков» оперирует образом плюща в несомненном эротическом контексте: «Увивай плющом и гроздием свою благовонную главу и прекрасную главу стыдливой подруги». «Плющом увенчаны вакхические девы», сопровождающие Аспазию в идиллическом «Кюхельгартене». В знаменитом ностальгическом отрывке из 11 главы:«Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека…» не прошли мимо глаз восторженного созерцателя «плющи, вросшие в домы» и «темные арки, опутанные… плющами…». Эта первородная сердцевидность не была чужда Гоголю, хотя бы и в «прекрасном далеке».
Итак, арбузная мякоть при определенном способе нарезания способна воспроизводить абрис символического плющеобразного сердца. Не та же ли «мякотная» ассоциация возникает, когда в «Страшной мести» читаем, как «по сторонам шевелилось красное море запорожцев»? Не арбузный ли ломоть рисуется воображением, когда Даниле Бурульбашу «Голос его (мертвеца – МК), будто нож, царапал сердце»? Вот Хома впервые видит мертвую панночку: «Рубины уст ее, казалось, прикипали кровию к самому сердцу». Рубиновое сердце – один из самых нежных и насыщенных цветом сортов арбуза.
«Южнорусский способ» своеобразно проявляется в балладе Э. Багрицкого «Арбуз» (1924). Лирический герой на дубке, парусной плоскодонной лодке, груженной арбузами, плывет по Азовскому морю, видимо, из Тамани, славяшейся бахчевыми культурами, и вырезает сердце на поверхности «великой ягоды»:
Я выберу звонкий, как бубен, кавун
и ножиком вырежу сердце.
Лодку гонит на мель, и герой предчувствует гибель и упивается ее близостью. «Кавун с нарисованным сердцем» прибивает к берегу, подарок пучины достается казачке – возлюбленной бесшабашного мореплавателя:
И некому здесь надоумить ее,
Что в руки взяла она сердце мое!..
Стихи Багрицкого странно перекликаются с корейской средневековой лирикой, наполненной бахчевой когнитивностью:
Ох, эта любовь, любовь,
Завязанная узлами,
Сплетенная, словно сети,
Те, что бросают в море,
Вьющаяся, как в поле
Плети дынь и арбузов,
Что через межи ползут!
У Даля «арбузы нутреют, начинают поспевать». У Багрицкого, напротив, происходит «овнешнение» спелых плодов: «арбуз на арбузе», «трутся арбузы». Выцарапанное сердце отождествляется с настоящим, вынутым из груди, как у горьковского Данко. Преподобная Мелания, затворница Елецкая, попросила купчиху Гаврилову, которая вроде как благодетельствовала блаженной, прислать арбуза. Купчиха прислала, но с ропотом – занята была сильно. Прозорливая Мелания рассмотрела подношение со всех сторон, вырезала кусок в виде сердца, всыпала внутрь горсть золы, закрыла зияние и отослала арбуз обратно. Купчиха поняла и раскаялась. Сочетание сладости и «несладкого чубука», золяного сахара, подчеркивает в Манилове-арбузе А. Белый.
«Народно-поэтическая кардиология» Гоголя, по выражению В. Владимирцева, крохкую мякоть непроницаемой арбузной сердцевины выносит наружу цветом. «О несмысленная и косная сердцем, еже веровати о всех, яже глаголаша пророцы», – говорит странник, калика перехожий, в Котором Клеопа, родственник Иисуса, и его спутник не признали Господа своего по дороге в Эммаус. В гоголевском отрывке «Рим» герой «нашел… какую-то странную пустоту даже в сердцах тех, которым не мог отказать в уваженьи». «Сердце и душа – невидимые и оттого неизведанные – в символе предстают как нечто глубинное, недоступное; место, где скрывается истинное «я», – пишет М. Пименова, обследуя концепт «сердце» у Гоголя. «Сердце Катерины хотело разорваться на части» («Страшная месть»). Самое «кардиологическое» из гоголевских созданий – повесть «Портрет». Только по соседству: «У него захолонуло сердце»; «Сердце стало сильнее колотиться у бедного художника»; «сердце его билось так сильно, как только можно было биться»; «С бьющимся на разрыв сердцем». И, конечно, «пламенное сердце художника», давно ставшее расхожим штампом.
Цветом чувственное можно передать полнее, чем самым витиеватым словом. Цветовую палитру Гоголя разложил на элементы Белый: «…красный, — так «красный»; и он доминирует (84 отметки в реестре); «как огонь» — 10 раз, «как кровь» — 7, «алый» — 7, «червонный» — 4, «рубинный» — 1; «как бакан», «как мак», «как у снегиря» (грудь) — по одному разу и т. д.; красные пятна богаты оттенками: они или — вспых, или чистого цвета пятно; обычны комбинации золотого и красного, красного с синим, красного с зеленым, красного с черным; в «В» пол устлан красной китайкою; алым бархатом покрыто тело в гробу; до полу золотые кисти и бахромы, а свечи увиты зеленью (красное — золотое — зеленое); «с повязанными на голове красными и синими лентами» (СЯ); «цветистый по красному полю платок» (СЯ); «зеленая кофта и красные сапоги» (СЯ); затянуть красным поясом, надеть… шапку из черных смушек» (ПГ); «в синих с красными клапанами кунтушах» (ВНИК); Данило ходит в синем жупане, подпоясанном золотым поясом, и в шапке с красным верхом (сине-красно-золотое) (СМ): лицо «казалось кровавым, глубокие… морщины чернели» (СМ); «в красном жупане с… золотыми шнурками» (ТБ) и т. д.». Аббревиатурами обозначены произведения Гоголя. Расшифровать их опытным читателям не сложно. Выделим только «арбузные» оттенки из «Вия» (В) «Сорочинской ярмарки «(СЯ), «Страшной мести» (СМ). Добавим к ним пропущенное Белым. Но начнем с цитаты, на первый взгляд, неожиданной, а при более пристальном рассмотрении объясняющей столь многое, что на ней хочется остановиться. Ю. Олеша. «Ни дня без строчки»: «Я ем арбуз под столом, причем я в платье девочки. Красные куски арбуза… Вот что встает передо мной как наиболее раннее воспоминание. До того – темнота, ни одной краски». Одесский младенческий арбуз Олеши отправляется в полтавский рот Николаши Яновского и срастается поразительной общностью.
Белый пропустил исток «арбузной» колористики Гоголя. В «Страшной мести» описывается словно бы созревание короля баштана: «И опять с чудным звоном осветилась вся светлица розовым светом… тонкий розовый свет становился ярче, и что-то белое, как будто облако, веяло посреди хаты; и чудится пану Даниле, что облако то не облако, что то стоит женщина; только из чего она: из воздуха, что ли, выткана? Отчего же она стоит и земли не трогает, и не опершись ни на что, и сквозь нее просвечивает розовый свет, и мелькают на стене знаки?.. губы бледно алеют, будто сквозь бело-прозрачное утреннее небо льется едва приметный алый свет зари…» Но когда колдун посажен в подвал на цепь, розовый наливается, достигает своего апогея: «…алые, как кровь, волны хлебещут и толпятся вокруг старинных стен». Пропустил Белый и украинизмы:
Не бiйся, мотiнко (матушка – МК), не бiйся,
В червонi чобiтки обуйся («Сорочинская ярмарка»).
Красный чреват огнем. «Девушка в осьмнадцать лет», впервые приехавшая на ярмарку, вызывает бешеную ревность «разряженной сожительницы» парубка в белой свитке: «красные щеки ее превратились в огненные».
Аристотель в III книге трактата «О душе» пишет: «Действие воспринимаемого чувством и действие чувства тождественны, но бытие их не одинаково». Цвет существует, даже когда глаз его не воспринимает. Платон называл красный одним из первичных цветов вместе с черным и белым. Аристотель же в «Истории животных» упоминает краснеющий при таянии снег. Такой снег действительно появляется в горах Сьерра-Невады, на высоте трех тысяч метров, в конце весны. Снег этот имеет структуру, цвет, вкус и запах арбуза. Потому и называется арбузным. Этот феномен тысячи раз сфотографирован и подтвержден альпинистами всего мира. В таком случае «арбузная кровь» у Гоголя не является вымыслом, а является чувственным и ассоциативным переносом признака. Обычное дело в художественной системе. Камышинский поэт Н. Ненашев (Камышин называют арбузной столицей) живописует подношение земляками плода (в июне!) Петру I:
А на подносе, как в крови,
Арбуз, порезанный ломтями.
В «Вечере накануне…» не только «красный пояс» и шапка «из черных смушек» напоминают арбуз с семечками. Там «Все покрылось перед ним красным цветом. Деревья, все в крови, казалось, горели и стонали». И люди-арбузы проявляются не только по толщине и округлости фигуры, но по цветовой гамме. Манилов встречает Чичикова «в зеленом шалоновом сюртуке». Шалон – легкая шерстяная ткань, не имеющая изнаночной и лицевой стороны, двухсторонняя. Причем тканый орнамент образован в виде диагональных полос. Таким образом, не отмеченный тучностью Манилов – тоже арбуз! «Маврокордато в красных панталонах» на картине в гостиной Собакевича. «С лица весь красный» незваный родственник Плюшкина («пеннику, чай, насмерть придерживается»). «Особенного рода» существа «в виде дам в красных шалях». Круглоту замкнутости в себе, если на минуту отвлечься от цвета, отмечает Белый: «… колесо вихрей выглядит уравновешенным кругом; и наконец становится: кругом чичиковского лица». И Чичиков тоже арбуз!
В «Сорочинской ярмарке» цветовое пятно красной свитки, «бесовской одежды», «чертова подарка», играет сюжетообразующую роль и определяет мистическую составляющую повести («верно, виною всему красная свитка»). «Перекупка» бросает ее в огонь – мистика огня у Гоголя будет исследована в отдельной главе, но красное в красном нимало не повреждается. «Дурень», везший «продавать масло», рубит свитку топором – «глядь – и лезет один кусок к другому, и опять целая свитка». Словно сросся разрезанный «южным способом» арбуз – и пресеклась ярмарка. «Страшная месть» пронизана рдяными сполохами. Красный жупан «гостя», «красный верх козацкой шапки пана Данила», алая кровь на груди посеченного саблей, красная люлька старого есаула. В «Портрете» картины «покрыты темно-зеленым лаком, в темно-желтых мишурных рамах» (земляное пятно на арбузе), «совершенно красный вечер, похожий на зарево пожара…».
«Твои слова, мой друг, как дыня, сладки», – это из упоминавшейся корейской поэзии («Бамбук в снегу»). Мы чуть не пренебрегли, словно бедной родственницей на свадьбе, спутницей, соратницей, а во многом и конкуренткой арбуза по царствованию на баштане – дыней. Мы, но не Гоголь! Вот Иван Иванович рассказывает Шпоньке о его батюшке: «Арбузы и дыни всегда бывали у него такие, каких теперь нигде не найдете. Вот хоть бы и тут…подадут вам за столом дыни. Что это за дыни? — Смотреть не хочется! Верите ли, милостивый государь, что у него были арбузы», произнес он с таинственным видом, расставляя руки, как будто бы хотел обхватить толстое дерево: «ей-богу, вот какие!» А вот гости Григория Григорьевича и его матушки переходят к десерту: стол «покрылся блюдечками с вареньем разных сортов и блюдами с арбузами, вишнями и дынями». В «Заколдованном месте» описана церемония поедания дыни: «Вот каждый, взявши по дыне, обчистил ее чистенько ножиком…обчистивши хорошенько, проткнул каждый пальцем дырочку, выпил из нее кисель, стал резать по кусочкам и класть в рот…». А уж как любил дыни другой Иван Иванович, соперник Ивана Никифоровича: «Это его любимое кушанье. Как только отобедает и выйдет в одной рубашке под навес, сейчас приказывает Гапке принести две дыни. И уже сам разрежет, соберет семена в особую бумажку, и начнет кушать».
А дальше начинается форменная гоголевщина: «Потом велит Гапке принести чернильницу и сам, собственною рукою, сделает надпись над бумажкою с семенами: сия дыня съедена такого-то числа. Если при этом был какой-нибудь гость, то: участвовал такой-то». Множество узелков и мешков с семенами «цветочными, огородными, арбузными» висит «по стенам» у Пульхерии Ивановны. Вообще еда у Гоголя появляется по волшебству, «как бы превращением каким», как Золушкина карета из тыквы. Стадия приготовления, за исключением варений и наливок, опускается, хотя Гоголь толк в кулинарии знал. Ни роста, ни труда, затраченного на рост, не обнаруживает и огородно-баштанная растительность. Все произрастает само по себе – человек лишь поглощает готовое. Кроме покрывания лопухами – никаких сельскохозяйственных подробностей. Положим, с арбузом так и происходит. Дыня же, в отличие от «двоюродного брата», нуждается в поливе и уходе. Семени – и в особенности бахчевых культур – участвуют в текстах наравне с их плодами. В «Вие» из кармана бурсака, помимо других съестных припасов, выглядывали «семена из тыкв». «Голодная бурса рыскала по улицам Киева» в «Тарасе Бульбе», заставляя базарных торговок во спасение закрывать руками не только пироги и бублики, но и «семечки из тыкв».
Тыквенные семена вкусны и полезны, в частности, считаются хорошим противоглистным и, опять же, мочегонным средством. Но зачем Иван Иванович коллекционирует наследство съеденных дынь? Ведь он далеко не Костанжогло, у которого все «остатки и выброски» идут в дело и приносят доход. В восточной традиции дынные семечки сравниваются с женскими ногами. Однако эротические ассоциации не проходят: голым в саду сиживал не ханжа Иван Иванович, а его сосед. Ревновал ли Иван Иванович Ивана Никифоровича к Агафии Федосеевне, вопрос открытый. Вряд ли герой повести варил из дынных семечек отвар для омоложения. Неужели дело только в праздности? М. Вайскопф полагает, что дело в Хроносе: «Время в повести как бы пожирается ее персонажами и потому измеряется гастрономическими порциями и доказывает это указанием на число, в которое съедена «сия дыня». Привычка видеть в Гоголе «обличителя» сильна почти в каждом гоголеведе.
Дынный же календарь Ивана Ивановича, скорее, роднит его с Мальчиком-с-пальчик, бросавшим позади себя «белые камешки», чтобы найти дорогу из леса. Семечки дыни – единственное, что удостоверяет принадлежность редькоголового к миру людей, к миру живых. Бездетный Иван Иванович – Бобчинский Миргорода. По этим семенам в бумажке, по съеденным им и не им плодам баштана узнают его. «Всходу нет – никто не узнает, что кинуто было семя», – написано в «Страшной мести», самой мучительной сказке Гоголя. А. Белый заметил, что гоголевский человек «сказывается не личностью, а проросшими семенами своими». Иудеи в Синайской пустыне, прискучив манной, пеняли Моисею на отсутствие мяса и вспоминали, среди прочих яств, дармовые дыни, которые ели в египетском плену (Чис. 11:5). Это то самое, о чем пишет Гоголь матери и сестрам 3 апреля 1849 г.: «Заплывет телом душа — и Бог будет позабыт. Человек так способен оскотиниться, что даже страшно желать ему быть в безнуждии и довольствии». Прп Иоанн Кассиан толкует голодные воспоминания Книги Чисел: «Ибо всякий, кто после отречения от этого мира возвращается к прежним заботам и обращается к прежним желаниям, то же самое и делами и мыслями восклицает, говоря: «Хорошо мне было в Египте».
Хорошо было обывателям в Миргороде!
Из писем владыки тыквенных небес, короля баштана Николая Гоголя-Яновского. Тарновскому: «Имеешь ли хороший аппетит, и чем именно более всего обжираешься, арбузами или дынями, или грушами?»
Косяровскому: «Помните ли, как мы бракованые арбузы отправляли на тот стол? Кушаете ли до сих пор дыни?»
Сестре: «Я тоже здоров и жалею, что не удалось мне отведать дынь и арбузов, о которых вы пишете».
Матери: «Павел Петрович пишет, что отыскалась на том баштане что за прудом (который весь высох) дыня с пупком (а не с хвостом). Удивляясь сему необыкновенному феномену, хотел бы я знать причину».
Об Авторе: Марина Кудимова
Родилась в Тамбове.Начала печататься в 1969 году в тамбовской газете «Комсомольское знамя». В 1973 году окончила Тамбовский педагогический институт (ТГУ им. Г. Р. Державина). Открыл Кудимову как талантливую поэтессу Евгений Евтушенко. Книги Кудимовой: «Перечень причин» вышла в 1982 году, за ней последовали «Чуть что» (1987), «Область» (1989), «Арысь-поле» (1990). В 90-е годы прошлого века Марина Кудимова публиковала стихи практически во всех выходящих журналах и альманахах. Переводила поэтов Грузии и народов России. Произведения Марины Кудимовой переведены на английский, грузинский, датский языки. C 2001 на протяжении многих лет Марина Кудимова была председателем жюри проекта «Илья-премия». Премия названа в память девятнадцатилетнего поэта и философа Ильи Тюрина. В рамках этого проекта Кудимова «открыла» российским читателям таких поэтов, как Анна Павловская из Минска, Екатерина Цыпаева из Алатыря (Чувашия), Павел Чечёткин из Перми, Вячеслав Тюрин из бамовского поселка в Иркутской области, Иван Клиновой из Красноярска и др. Собрала больше миллиона подписей в защиту величайшего из русских святых — преподобного Сергия Радонежского, и город с 600-летней историей снова стал Сергиевым Посадом. Лауреат премии им. Маяковского (1982), премии журнала «Новый мир» (2000). За интеллектуальную эссеистику, посвящённую острым литературно-эстетическим и социальным проблемам, Марина Кудимова по итогам 2010 удостоена премии имени Антона Дельвига. В 2011 году, после более чем двадцатилетнего перерыва, Марина Кудимова выпустила книгу стихотворений «Черёд» и книгу малых поэм «Целый Божий день». Стихи Кудимовой включены практически во все российские и зарубежные антологии русской поэзии ХХ века
Блестящее исследование, поистине блестящее! Невероятное языковое чутьё, литературные параллели и аналоги, игра ума – читать одно наслаждение!