* * *

Где божественный Данте закончил земные круги,
Где пылающий Байрон любовь свою прятал за стены,
Я когда-то родился… Тех лет продолжая шаги,
Я вернусь в этот город, что вечностью назван Равенна.

 

Хладнокровный, как мрамор, врезается в сумерки дня

Парус, выпятив грудь.

                                           Тает в море напев колыбельной,

Спетой не для меня.  А могли бы покоить – меня

Рей сосновых качанье и шорох сосны корабельной.

 

Как ребенок, играл бы с дельфинами, как мореход

Вновь открыл бы и порт, и флажка указующий палец,

И сквозняк переулков Равенны, в которых живет

Дух пророчеств, летающий над тишиной усыпальниц.

 

Нет к пророкам любви, но к словам избежав глухоты,

Иногда одинаково слушают сердце и уши.

Там закрыты долги, и манжетами стерты висты.

Ни одним парадоксом поток перемен не нарушу.

 

Но хотя бы увидеть за шторами твой силуэт,

Только б глянуть в окно, толщу времени превозмогая,

Где, наполнив кувшин, чтобы в воду поставить букет

Белоснежных цветов, ты всегда меня ждешь, дорогая.

* * *

В морщинках трещин, в паутине лет

Любуется прибоем город Сет,

От рыбьей чешуи блестят лучи,

Веслом по борту лодочка стучит.

Дым парохода. Порт…

                                            Не знаю сам

Зачем по мокрым охровым камням

Я, как француз, в берете и кашне

Шел к маяку, который Клод Моне

Изображал.

                       И снова – как тогда

Бесшумно кисть касается холста.

Стоит скала. Рассвета ждет коса.

Одушевляют гавань паруса,

Мне оставляя ветер кочевой

И репродукций глянец неживой.

Так от кормы волнообразных лет

Давно отстал солнцелюбивый Сет,

И, кашлянув, старательно ведет

Мечтам и дням неторопливый счет.

Когда ж по сбитой лестнице наверх

Идет, хромая, ХХI век

И набегает запад на восток,

Приятно вспомнить южный городок,

Где в свой черед под здешним маяком,

Любили жизнь художник с моряком.

 

 

ВЕЧЕРНИЙ ЛЬВОВ

 

Мечтательный кофе, эклектика пиццы,

Каменья тенистого средневековья, –

Все в улочке сгорбленной, словно черница,

Ведомая в жизни иною любовью,

 

Иной тишиной сокровенных печалей,

Смягчающих наших сует аритмию.

Еще от перрона состав не отчалил,

И можно поставить лампадку Марии…

 

Поверить, что жизнь повторяется снова,

Чтоб хлопнуть тебя по плечу фамильярно,

Вернув к дружелюбию старого Львова,

Позвавшего выпить за столик «кавярни».

 

Но стихли к луне обращенные тосты,

Легко в силуэт превращается башня,

И кажется, что в настоящем, то – просто,

А то, что еще ожидает, – не страшно.

            

* * *

Все, как по нотам: клекот страсти,

Мятеж, переворот зеркальный

Как способ отраженья власти,

Созданье символов опальных.

 

Триумф. Надежды. Обещанья.

Призыв к аналогам былого.

Страх. Депрессивное молчанье

Как плата за свободу слова.

 

И что от переделки мира

Вернет к себе?

                     Ах, неужели!..

Шаги державинской Плениры,

Свирель для маленькой Адели.

 

 

* * *

Солнце низко – почти у обочины,

Темный холод идет от воды.

Для кого к небесам приторочена

Одинокая блестка звезды?

 

Даже свечку неровно оплавило

Наваждение смутных времен,

Где под игры подогнаны правила,

И не каждому писан закон.

 

Только ночь не бывает рассудочной.

Открывается небо окном.

В доме тихо, за стенами – сумрачно.

Утомленно широким крестом

 

В обе стороны руки раскинуты,

Будто хочешь обнять белый свет.

Все попрал бы, как ангел низринутый.

Но иного спасения нет.

 

 

ПРОСЬБА К АНГЕЛУ

 

Побудь со мной у правого плеча,

Оставь свою намоленную фреску,

Подай мне знак, пока горит свеча,

Качнув рукой незримой занавеску,

 

Раздуй огонь во снах, как наяву:

Он помнит вечность, он – ее движенье.

И я прочту Десятую главу,

И «Мертвых душ» узнаю продолженье.

 

Представлю, как, смеясь, горел Щедрин,

Как Достоевский морщит лоб угрюмый,

Как Герцен смотрит пристально в камин,

Чтобы былое превратилось в думы.

 

Благое дело рукописи жечь, –

Есть, что беречь и от чего отречься…

Не столько речь важна, не столько печь,

Как самому до этого обжечься.

 

* * *

                               «Кузнечик дорогой…»

                                                 М. Ломоносов

Кузнечик на моем ботинке

Сидит, расправив пеньем грудь.

Но чем свистящей  хворостинкой

Его сольфеджио спугнуть,

Мы лучше солнышком подышим, –

Два незнакомых существа.

И пообщаемся неслышно

По праву лирного родства.