RSS RSS

Олеся НИКОЛАЕВА. Тайнозритель. Из книги «Средиземноморские песни, среднерусские плачи»

ПУРГА

 

Меж землей и небом моя постель,

И на воздух ступает нога.

Потому страна моя любит метель,

Что она и сама – пурга.

Изо льда и воды и ветра. Того гляди –

Укачает всех на весу,

Прижимая жалость свою к груди,

Как ребенка, найденного в лесу.

 

Потому все линии смещены,

А огни расплывчаты. Близорук

Каждый куст, и призраками луны

Всякий недруг взят на испуг.

Меж землей и небом колышется колыбель,

Выставляет месяц рога,

Потому страна моя любит метель,

Что она и сама – пурга.

 

Из порывов и перехлестов – сон,

На лету – любовь, на суку – ночлег,

А когда душа из тела выходит вон,

Черноту убеляет снег.

Ничего очевидного – только звук:

То ли эпос, то ли Псалтирь,

И дитя больное берет из рук,

Словно грудь материнскую, – ширь.

 

Крутит-вертит сияющую канитель,

Сшивающую берега,

Потому страна моя любит метель,

Что она и сама – пурга.

Из забвенья, трепета, слез, могил

Плетущая письмена.

А не так – то Кто ее подхватил

На качающиеся рамена?

 

 

ПРОРОЧЕСТВО

 

Будет у тебя много свобод, много утрат, много наград,

будет царапать кошачий коготь, пробирать холод собачий,

будет тобою править оленевод, будет и конокрад,

будешь петь средиземноморские песни, среднерусские плачи.

 

Будет у тебя и жених, и отец, и сын, и дочь, и брат,

будет у тебя мать, и друг, и недруг, и – целый свиток.

Будет у тебя в винограднике виноград, будет беда, надсад,

яблочки отравленные и сад, полный улиток. 

 

Будет у тебя лента в косе алеть, и закат гореть,

и сердце будет чувствовать каждое дуновенье,

и сны ты будешь разгадывать, и будет у тебя смерть,

будет у тебя погребенье.

 

Выбери эту жизнь, легкий ее состав

тайны, любви и боли, музыки и эмали.

В Книге уже описано где-то в одной из глав:

с ночи пыльцу собирали, краски соединяли.

 

Выбери, чтобы – быть! Выбери, чтобы – стать!

В Книге давно написано на предыдущих страницах:

мать колебалась долго – рожать или не рожать?

Но дитя шевельнулось под ситцевым платьем в птицах!

 

 

РОЖДЕСТВО

 

Сегодня в память Джотто ди Бондоне,

раздвинув византийскую условность,

я углублюсь в пространство светотени

и с агнцами возлягу возле ног

Иосифа Обручника.

Мария,

на локоть опершись, глядит на Сына,

и ангелы над кровлей так похожи

лицом на дочерей моих…

А я

допущена на это любоваться

в обители, где вдруг земля и небо

сошлись так запросто, чтобы почтить Младенца,

и где в Святом Семействе каждый может

почувствовать себя своим настолько,

насколько любит…

Синим-синим цветом –

ультрамарином, кобальтом, лазурью

и суриком насытить роговицу

и, зрение профанное утратив,

увидеть мир в преображенном свете.

И повторять, язык и слух лаская

нездешним именем:

О, Джотто ди Бондоне!

 

ПОСЛЕДНИЙ ЧЕЛОВЕК

 

«Что приключилось с ним?» «Чума! –

всплакнула мать, скорбя, –

он утром встал, сошел с ума

и вышел из себя».

 

И он пошел на красный луч,

пошел на синий глаз

и понял разговоры туч

и дерева рассказ.

 

Язык земли и речь осин,

и куст цеплял его

словами: «В мире ты один!

Нет больше никого!»

 

И мир ему сквозь скрип телег,

сквозь плеск дождей и рек,

кричал: «Ты – первый человек!

Последний человек!»

 

И все пространство темноты,

и луч, в глазах рябя,

ему твердили: «Только ты,

никто, кроме тебя!

 

А эти люди и дома,

вороны, муравьи, –

лишь порождение ума,

лишь помыслы твои!

 

И солнце, и покров дождя –

рисует страсть твоя:

она – то в образе вождя,

то в образе червя.

 

И даже мать из слез и слов,

хлебов, закатов, роз –

лишь персонаж волшебных снов,

обрывок детских грез.

 

Сработаны на твой заказ

вся эта плоть и жесть.

И если ты умрешь – тотчас

погибнет что ни есть:

 

И люд, и град, и свет, и рай –

дары твоей любви:

поэтому – не умирай,

поэтому – живи!»

 

Он слышит выпь, он видит сныть,

туманы поутру,

и говорит он: «Так и быть!

Тогда я не умру!»

 

Сжимая пальцы, на ветру,

с лица стирая пот,

вновь говорит: «Я не умру!

Я буду, буду, вот!»

 

Он слышит эхо: « Не умру!»,

он рвется из сетей,

он гонит в черную дыру

зарвавшихся чертей.

 

И, Смерть за косу ухватив,

кричит, огнём горя:

«Балда! Ты есть, пока я жив

и мне благодаря!»

 

 

ПРЕВРАЩЕНИЯ

 

Молодой человек прекрасен, как сильный лось,

напролом сквозь кусты ломясь, и ломая сучья.

Он проходит время своё насквозь,

а выходит он, как барсук, где нора барсучья.

 

Где ж взыграние лимфы, кипящий сладкий дурман?

Где ж те воины в красных туниках – тельца кровяные?

Нет, он с присвистом дышит, как порванный барабан:

дребезжат мембраны, тусклы глаза слюдяные.

 

Ах, мне жаль твоей молодой красоты, герой! 

Матереет нежная плоть, раздувает жилы, как лава,

обрастает лишнею кожей, родинками, корой,

словно пробует в землю корнями врасти коряво.

 

Но всего прекрасней младенец – новенький, золотой!

Он в земном ничего не смыслит – его ласкает

пенье духов небесных – там, в синеве густой:

им он машет руками да с губ пузыри пускает.

 

 

ВЫМЫСЕЛ

 

Себе придумав родословную:

«Дед – князь из рода Дадиани»,

обиду подгоняешь кровную

под бурю чувств в твоем стакане.

 

И, якобы, в придачу к титулам –

таков рассказ твой сокровенный –

был дед назло семейным идолам

рукоположен в сан священный.

 

И, якобы, в дорогу узкую

увлёк с собой он, сгрёб в охапку

одну танцовщицу французскую,

княжну – твою родную бабку.

 

Грузин, а в храме католическом

он обвенчался, но с налёта

ты в трепете своем мистическом

твердишь про «кирху» отчего-то…

 

Твой странный блеск между ресницами

профанов мажет по сусалам

несбыточными небылицами

и сном о веке небывалом!

 

Конечно, в мире столько грязи и

следов мышиного злодейства,

что хочется нырнуть в фантазии,

и в княжества, и в лицедейства.

 

Судьбу безвольную, безликую

стереть, переиначить главы

и написать многоязыкую

историю любви и славы.

 

Чтоб жизни – норова сурового –

подать на бедность из кармана:

из эпоса средневекового,

из авантюрного романа.

 

И древнегреческой трагедии

играя нервом оголённым,

пропасть совсем в чужом наследии

с желанием неутолённым!

 

 

ПЛАЧ ИОНЫ-ПРОРОКА

 

 

Даже Иона к врагам не хотел идти!

Даже пророк упирался и говорил:

– Господи, почто их хочешь спасти?

Пусть их накажет архангел Твой Михаил!

 

Даже Иона – и тот: «Не пойду туда!

Пусть себе гибнут, несмысленные, пускай

гром поразит их, морская зальет вода…

Лучше народ Свой, Господи, обласкай!»

 

Даже Иона! А я что Тебе? Темно

слово мое и воля моя, как дым,

чтобы ломиться в двери, стучать в окно

к ушлым ниневитянам Твоим седым!

 

Иль чтоб юнцам, не знающим ни аза,

любящим только снедь, верящим только в плоть,

раскрывать слепые глаза

и толковать величье Твоё, Господь!

 

Может быть, пусть их?

Пусть бы, нажив обол,

перетекая меж пальцами, как вода,

тихо бы уходили в темный шеол,

не оставляя ни памяти, ни следа?

 

Может, в этом и есть свобода для них – небес

полная пустота и глухой провал,

и чтобы Ты не мешал им, Господи: Сам не лез

и от Себя посыльных не посылал?

 

И чтобы свыше за ними не наблюдал,

и чтоб их тайных не слышал грёз, темных речей,

за руку не хватал, на слове не поймал:

каждый сам по себе, никому, никто и ничей…

 

Выбравший гибель – пусть гибнет: века сего

логика замыкает кольцо.

…Даже пророк не вмещает милосердия Твоего,

плачущее отворачивая лицо!

 

ЗАПЛАЧКА

 

Невзлюбила свекровь невестку-хохлушку,

ой, невзлюбила!

Бросала ей в суп колдовскую мушку,

заговоренным пойлом поила.

 

Клала молодке иглу в подушку, змейку в одежку,

бросала ловчую сетку,

насылала чёрную кошку,

чёрную метку.

 

Ой, травила свекровь невестку – не дотравила,

ой, сама проглотила мушку,

на змейку босой ногой наступила,

укололася, упав на подушку!

 

Ой, кричит свекровка, кричит невестка, –

надрываются!

И обеим с неба летит повестка:

на небесный суд они вызываются.

 

– Чем тебе не угодила моя хохлушка? –

на суде спрашивают.

– Так проста ведь, Господи, как полушка, –

отвечает, а ноги ее подкашивают.

 

– А тебе, невестка, свекровка что ж не по нраву?

– Так зажилась, старая, заедает!

А сама ногу леву на ногу праву

закидывает, крендельком сплетает.

 

Ну, и присуждают им друг друга не хаять

и, пока не полюбят друг дружку, жить кучно.

А не то, говорят, – вечность будете маять

неразлучно.

 

И тогда невестка давай холить свекровку,

а свекровь ублажать детинку:

та этой конфетку дает «коровку»,

эта той с люрексом газовую косынку.

 

А внутри-то у них при этом слова, что жабы,

ядовитая плещется там водица.

Но им с неба: э, нет, мол, бабы!

Бабы, так не годится!

 

И тогда невестка свекровке – сироп улыбки,

а свекровь невестке – речи из шелка…

А в глазах – железные ледяные рыбки,

а в сердцах – бессильная ярость волка.

 

Но опять им: «Вам, непослушным глинам,

объяснять ли грозами да громами?»

Тут взмолились обе: «Господи, помоги нам!

Тошно нам! Ну, не можем сами!»

 

На колени падают богомолки,

только чуют – батюшки, затихают

в глубине души эти жабы и эти волки,

солнце встало, цветики расцветают.

 

«Ну, теперь-то можно и расставаться! –

говорят им с неба. – Ваши прошли печали!»

А они, – ну, плакать, ну, целоваться,

ну, просить, чтоб теперь-то не разлучали!

 

Повторяют им строго: «Прощайтесь! Полночь пробило!»

А они обнялись, прильнув друг к другу упрямо.

Ой, и вправду свекровь невестку ту – полюбила!

А невестка ей: «Мама! Мама!»

 

АГАВА

 

…Кто похитил мою накидку-

облако, которое меня сберегало?

Кто выдернул живую нитку,
державшее небесное покрывало?

 

…Так агава мощная до поры славословит,

выкидывает лучи с цветами, солнечные струны перебирает,

горит, пока не сгорает!..

И умирает.

 

Так агава, поражая, выпрастывает руки, танцует на одном месте,

ахают огромные камни, эхо вдали обмирает:

кто это – величественная, как полки со знаменами?

Румянцем подобна невесте?

Красуется, пленников собирает…

И умирает.

 

И если ты пьешь текилу, помяни и агаву,

её красоту и силу, её цветенье и славу.

 

Ибо нет ничего лучше, ничего выше, ничего чище –

просиять, принести цветок, нацедить браги

и слиться с безводной почвой, сожженной до пепелища.

И переселиться туда, где люди беззаботны и наги.

 

 

ВЕРБА

 

Помню, как остывали

звезды в реке ли, в чане,

выли, на помощь звали

бабы-односельчане.

 

Как кричала неясыть

в полночь, когда счастливца

здесь забивали насмерть

два бугая-ревнивца.

 

Кости ломали, жилы

рвали, аж кровь кипела –

за молодые силы,

за красивое тело.

 

За лицо – без изъяна,

статный стан без ущерба,

где одна средь бурьяна

лишь молодая верба.

 

За глаза – без порока,

кожу – белее мела.

И засохла до срока

верба да почернела.

 

Словно смерть человечью

взяв себе, в день воскресный

молодца – вербной речью,

силой своей древесной,

 

ветками оплела,

листьями обложила,

на ноги подняла,

соками опоила…

 

Бабы о вербе той,

пьяны, хмельны ль, тверёзы,

песни слагают, –

пой

с ними,

глотая слезы… 

 

ГАДАНЬЯ

 

Как у нас на Святки три девки на женихов гадали, –

свечи плавили, воском лили, зеркала пытали.

Тут старуха дурная приходит, говорит шепеляво:

– Девоньки, вы в предвечную книгу заглянуть хотите?

Так там налево, а не направо,

не по-нашему буквицами витыми украшено.

Потому надевайте-ка ночной чепец наизнанку,

переворачивайте подушку, вниз лицом укладывайтесь на лежанку

и читайте сны вверх ногами, что вам сужено-ряжено.

 

Наши девки перепугались, стали старуху гнать: уходи, старуха,

уходи, лукавая, уходи, колдовка, уходи, непруха,

мы – крещеные! Нам налево ходить без интереса.

Кто налево у нас пойдет – ноги переломает,

сикось-накось простодушного перекрутит, дурью измает

заморочит голову лукавый повеса.

 

У лукавого, если царь – к нищете он снится,

батюшка – к святотатству,

а медведь – к жениху, поцелуй – к разлуке, дерьмо – к богатству,

лошади – ко лжи, жемчуга – к слезам,  деньги – к позору.

Водопад – к напрасным надеждам, хорёк – предвещает ссору,

голубь сулит разлуку, письмо – синица…

– А дурная старуха, – девки спрашивают, – к чему приснится?

 

– Это смотря кому, – старуха грозит им пальцем,

покатывается со смеху. –

Девкам дурным – к удаче, дуракам набитым – к успеху.

Пустомелям – к славе и самозванцам – к чести,

шаромыжникам – к барышу, пьянчуге – к бегу на месте,

а хорошим девкам – к битью по спине да ребрам.

И к томлению духа – всем христианам добрым! 

 

 

А ОН ЗАКОЛДЫВАЕТСЯ…

 

Призываешь добрый сон – он кошмаром оборачивается,

глянешь в спину супостату – а он оборачивается,

объясняешь все на пальцах – пять и пять не сходятся:

ходят слухи, воплощаясь, в мыслях духи водятся.

Выгоняешь злую страсть – складкою высовывается,

расколдовываешь мир – а он заколдовывается.

 

Люди нагляделись в ночь с зеркалами грязными,

а оттуда – оборотни с криками бессвязными,

двойники и шулеры, демоны и выхухоли,

атеиста-дедушку из могилы выкопали

выгоняешь нечисть прочь, а она высовывается.

Расколдовываешь мир, а он заколдовывается

 

Люди бьются за еду, стайками слипаются,

засыпают на ходу и не просыпаются.

Хоть труби ты им в трубу – мечутся и маются,

повторяют бу-бу-бу, а не пробуждаются.

Только цепи разорвешь – новая выковывается,

расколдовываешь мир – а он заколдовывается.

 

По науке объясни, почему так складываются

плоть с душой и лик с лицом, яблоня и падалица,

а в зазорах и щелях – ужас набивается,

мертвый дедушка с толпой под шумок сливается

выправь схему и ранжир – ан не утрамбовывается.

Расколдовываешь мир, а он заколдовывается.

 

 

ПРОСТРАНСТВО И ВРЕМЯ

 

1.

 

Спрашиваешь: – Когда?

                                                – Где-то на той неделе.

(Словно бы чуть поодаль – на пне хромом).

– Где-то в эпоху Грозного…

                                                (Словно у дальней ели)

– Где-то в Смутное время…

                                                (Словно за тем холмом).

 

Густо заварено днями пространство. Битком набито:

не протолкнуться, не вклиниться, чтобы не задеть – в упор

то пролетарий с булыжником глянет темно, сердито,

то зрачком помавает цепкий тушинский вор.

 

Плотно заселено эпохами всхолмие. Крепко сжато

медленными веками – впритык и заподлицо

время покрыло землю…

                                                – Где-то веке в десятом…

(То ли в сарай запихнули, то ль в сундук под крыльцо).

 

Только себя окинешь оком довольным, гордо

голову вскинешь, твердо встанешь на землю, ан –

турки уже в Царьграде,

а под Москвою – орды,

моавитяне – в сердце и лупят в свой барабан.

 

И коль суждено увидеться нам еще до ухода,

то наша встреча назначена какой-нибудь век назад…

– Где-нибудь через год,

                                                где-то через три года.

Там еще облако черное, как пиратский фрегат.

 

2.

 

Где-то лет двадцать назад, при царе Горохе, –

это за той горой, которая родила мышь

и на которую махом одним взлетаешь на вдохе, вздохе

и падаешь, как во сне и летишь, летишь…

 

То есть попросту – в Тридесятом царстве, под топот конский,

такой хмельной подавали мед на пиру,

что всех повязали спящими, увели в плен Вавилонский,

и они лишь сейчас очухались на хлестком чужом ветру.

 

Глядят, продирая глаза: пески, песии мухи,

тарабарские песни, змеи, пронырливые хорьки

и все – одни старики. Одни старики и старухи

с немолодыми детьми. Старухи да старики.

 

 

3.

 

Спрашиваешь: – Когда?

                                                – Где-то в районе лета,

Где-то около мая, где-то в седьмом часу…

И вот нас туда несет, на стыках дрожа, карета,

и конь коренной летит и стелется на весу.

 

Так странствуем мы – то в Рим эпохи упадка, пены,

то в Ерусалим страстной, спускающийся с горы.

И преображается время в пространство, возводит стены

и вновь собирает камни, раскидывает шатры.

 

Тут что-то царица Савская высматривает на небе,

Загадывает, зрачок вперяет – хоть плачь, хоть вынь:

– Когда же увижу вновь возлюбленного моего?

                                                                                                Но жребий

«Где-нибудь после смерти» – гласит ей. Аминь. Аминь.

 

 

ВСПЯТЬ

                          «Унесите меня вспять,

             и я останусь в 70-х годах прошлого века навсегда!»

                                                                                                Блогер Юра

 

 

Не было макдональдсов, горящих туров, Турций и Италий,

интернета не было, хамона, фуа-гра, зато

живы были папа-мама, Ася, Миша с Галей,

дедушка и то – донашивал довоенное пальто!

 

Да и ты был, Юра, юн, беспечен – сигарета

в длинных пальцах, шарф на шее, темные очки

поворачиваешь к миру, а сквозь них на то или на это

золотые вспыхивают светлячки…

 

… Говоришь, то было время упованья, упоенья

братством, нищетой духовной, вдохновеньем и игрой,

хоть всю ночь гуляй, пируй, хоть пиши стихотворенье,

тайнозритель, бессеребренник, герой!

 

Потому что – цвёл тот стебель! Сердце – плакало и пело,

пламенея, удивленьем дивно изгибалась бровь,

и косила под бродяжку, робко прикрывая тело

неприступным светом, тайная любовь!

 

…Говоришь, то было время веры в торжество свободы,

в то, что где-то есть народы, в то, что где-то есть страна, –

за лесами, за морями, «там, за далью непогоды»…

Да темна вода во облацех, слезой осолена!

 

И теперь ты, Юра, маешься, грезишь ты семидесятыми

века прошлого: «Пожалуйста, отнеси меня, Борей!

Подхватите, гуси-лебеди, волки серые с волчатами

иль волною, Волга-матушка, к брегу давнему прибей!»

 

Поднимают гуси-лебеди, словно и не чуют бремени,

прибивает Волга-матушка к берегам, дающим крен,

земли открывая чудные, где ни возраста, ни времени,

где хранится все любимое без ущерба и подмен!

 

Так ступай, гуляй-расхаживай по Подолу ль с катавасией,

по Тифлису ль сладкогласому – всюду небосвод глазаст,

с папой-мамой, Галей, Мишею, дедушкой в пальто и Асею

выпей чарочку бессмертия, закуси, чем Бог подаст.

 

 

ПРОСТО ЗИМА

 

Здесь в подземном царстве пекут алмаз, рубин, изумруд,

из небесного города реки сюда текут,

лепят снежных коней, трут на тёрке звездный имбирь…

Ты теряешь «я», ты – сосна, коростель, снегирь!

Пред величьем Творца ты – материи лёгкий лоскут,

Бисер, мизер, зеро ли, цифирь…

 

– Это просто Сибирь, дорогая, просто Сибирь!

 

А вот здесь – словно окаменел Тамерлан: тесна

духу лепка рельефа: ни визионерства, ни сна,

сновиденьями полного, если б не тайный провал

меж мирами – туда, где Создатель в глаза целовал

эту землю-младенца, чтоб видела сквозь времена,

и тебя прозревал-узнавал…

 

– Это просто Урал, дорогая, просто Урал.

 

А вот здесь толпятся фигуры, как челядь в людской,

музы травятся гарью, Психея болеет тоской,

в однополом союзе сливаются лесть и лихва,

и пластмассовый вкус на губах оставляют слова…

Заблудился ли ангел в мерцанье звезды городской?

Иль напился пастух? Или шапку украли волхва?

 

– Это просто Москва, дорогая, просто Москва!

 

И когда так просторно и холодно на земле,

рвутся связи, мятутся бесы, догорают искры в золе,

а пройдёшь по городу – пустые стоят дома:

там – Андрюша умер, там – папа, там – ты сама,

но ведь шепчут они, повторяя навеселе,

аж метели подрагивает бахрома:

 

– Это просто зима, дорогая, просто зима!

 

 

Олеся Николаева

 

 

 

 

 

 

 

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Олеся Николаева

Олеся Николаева родилась в Москве, окончила Литературный институт им. Горького, где сейчас ведет семинар поэзии. Профессор, автор 12 книг стихов, 4 книг эссеистики и 24 книг прозы. Лауреат многих премий – российских и зарубежных, в том числе – Национальной премии "Поэт".

Оставьте комментарий