Олеся НИКОЛАЕВА. Тайнозритель. Из книги «Средиземноморские песни, среднерусские плачи»
ПУРГА
Меж землей и небом моя постель,
И на воздух ступает нога.
Потому страна моя любит метель,
Что она и сама – пурга.
Изо льда и воды и ветра. Того гляди –
Укачает всех на весу,
Прижимая жалость свою к груди,
Как ребенка, найденного в лесу.
Потому все линии смещены,
А огни расплывчаты. Близорук
Каждый куст, и призраками луны
Всякий недруг взят на испуг.
Меж землей и небом колышется колыбель,
Выставляет месяц рога,
Потому страна моя любит метель,
Что она и сама – пурга.
Из порывов и перехлестов – сон,
На лету – любовь, на суку – ночлег,
А когда душа из тела выходит вон,
Черноту убеляет снег.
Ничего очевидного – только звук:
То ли эпос, то ли Псалтирь,
И дитя больное берет из рук,
Словно грудь материнскую, – ширь.
Крутит-вертит сияющую канитель,
Сшивающую берега,
Потому страна моя любит метель,
Что она и сама – пурга.
Из забвенья, трепета, слез, могил
Плетущая письмена.
А не так – то Кто ее подхватил
На качающиеся рамена?
ПРОРОЧЕСТВО
Будет у тебя много свобод, много утрат, много наград,
будет царапать кошачий коготь, пробирать холод собачий,
будет тобою править оленевод, будет и конокрад,
будешь петь средиземноморские песни, среднерусские плачи.
Будет у тебя и жених, и отец, и сын, и дочь, и брат,
будет у тебя мать, и друг, и недруг, и – целый свиток.
Будет у тебя в винограднике виноград, будет беда, надсад,
яблочки отравленные и сад, полный улиток.
Будет у тебя лента в косе алеть, и закат гореть,
и сердце будет чувствовать каждое дуновенье,
и сны ты будешь разгадывать, и будет у тебя смерть,
будет у тебя погребенье.
Выбери эту жизнь, легкий ее состав
тайны, любви и боли, музыки и эмали.
В Книге уже описано где-то в одной из глав:
с ночи пыльцу собирали, краски соединяли.
Выбери, чтобы – быть! Выбери, чтобы – стать!
В Книге давно написано на предыдущих страницах:
мать колебалась долго – рожать или не рожать?
Но дитя шевельнулось под ситцевым платьем в птицах!
РОЖДЕСТВО
Сегодня в память Джотто ди Бондоне,
раздвинув византийскую условность,
я углублюсь в пространство светотени
и с агнцами возлягу возле ног
Иосифа Обручника.
Мария,
на локоть опершись, глядит на Сына,
и ангелы над кровлей так похожи
лицом на дочерей моих…
А я
допущена на это любоваться
в обители, где вдруг земля и небо
сошлись так запросто, чтобы почтить Младенца,
и где в Святом Семействе каждый может
почувствовать себя своим настолько,
насколько любит…
Синим-синим цветом –
ультрамарином, кобальтом, лазурью
и суриком насытить роговицу
и, зрение профанное утратив,
увидеть мир в преображенном свете.
И повторять, язык и слух лаская
нездешним именем:
О, Джотто ди Бондоне!
ПОСЛЕДНИЙ ЧЕЛОВЕК
«Что приключилось с ним?» «Чума! –
всплакнула мать, скорбя, –
он утром встал, сошел с ума
и вышел из себя».
И он пошел на красный луч,
пошел на синий глаз
и понял разговоры туч
и дерева рассказ.
Язык земли и речь осин,
и куст цеплял его
словами: «В мире ты один!
Нет больше никого!»
И мир ему сквозь скрип телег,
сквозь плеск дождей и рек,
кричал: «Ты – первый человек!
Последний человек!»
И все пространство темноты,
и луч, в глазах рябя,
ему твердили: «Только ты,
никто, кроме тебя!
А эти люди и дома,
вороны, муравьи, –
лишь порождение ума,
лишь помыслы твои!
И солнце, и покров дождя –
рисует страсть твоя:
она – то в образе вождя,
то в образе червя.
И даже мать из слез и слов,
хлебов, закатов, роз –
лишь персонаж волшебных снов,
обрывок детских грез.
Сработаны на твой заказ
вся эта плоть и жесть.
И если ты умрешь – тотчас
погибнет что ни есть:
И люд, и град, и свет, и рай –
дары твоей любви:
поэтому – не умирай,
поэтому – живи!»
Он слышит выпь, он видит сныть,
туманы поутру,
и говорит он: «Так и быть!
Тогда я не умру!»
Сжимая пальцы, на ветру,
с лица стирая пот,
вновь говорит: «Я не умру!
Я буду, буду, вот!»
Он слышит эхо: « Не умру!»,
он рвется из сетей,
он гонит в черную дыру
зарвавшихся чертей.
И, Смерть за косу ухватив,
кричит, огнём горя:
«Балда! Ты есть, пока я жив
и мне благодаря!»
ПРЕВРАЩЕНИЯ
Молодой человек прекрасен, как сильный лось,
напролом сквозь кусты ломясь, и ломая сучья.
Он проходит время своё насквозь,
а выходит он, как барсук, где нора барсучья.
Где ж взыграние лимфы, кипящий сладкий дурман?
Где ж те воины в красных туниках – тельца кровяные?
Нет, он с присвистом дышит, как порванный барабан:
дребезжат мембраны, тусклы глаза слюдяные.
Ах, мне жаль твоей молодой красоты, герой!
Матереет нежная плоть, раздувает жилы, как лава,
обрастает лишнею кожей, родинками, корой,
словно пробует в землю корнями врасти коряво.
Но всего прекрасней младенец – новенький, золотой!
Он в земном ничего не смыслит – его ласкает
пенье духов небесных – там, в синеве густой:
им он машет руками да с губ пузыри пускает.
ВЫМЫСЕЛ
Себе придумав родословную:
«Дед – князь из рода Дадиани»,
обиду подгоняешь кровную
под бурю чувств в твоем стакане.
И, якобы, в придачу к титулам –
таков рассказ твой сокровенный –
был дед назло семейным идолам
рукоположен в сан священный.
И, якобы, в дорогу узкую
увлёк с собой он, сгрёб в охапку
одну танцовщицу французскую,
княжну – твою родную бабку.
Грузин, а в храме католическом
он обвенчался, но с налёта
ты в трепете своем мистическом
твердишь про «кирху» отчего-то…
Твой странный блеск между ресницами
профанов мажет по сусалам
несбыточными небылицами
и сном о веке небывалом!
Конечно, в мире столько грязи и
следов мышиного злодейства,
что хочется нырнуть в фантазии,
и в княжества, и в лицедейства.
Судьбу безвольную, безликую
стереть, переиначить главы
и написать многоязыкую
историю любви и славы.
Чтоб жизни – норова сурового –
подать на бедность из кармана:
из эпоса средневекового,
из авантюрного романа.
И древнегреческой трагедии
играя нервом оголённым,
пропасть совсем в чужом наследии
с желанием неутолённым!
ПЛАЧ ИОНЫ-ПРОРОКА
Даже Иона к врагам не хотел идти!
Даже пророк упирался и говорил:
– Господи, почто их хочешь спасти?
Пусть их накажет архангел Твой Михаил!
Даже Иона – и тот: «Не пойду туда!
Пусть себе гибнут, несмысленные, пускай
гром поразит их, морская зальет вода…
Лучше народ Свой, Господи, обласкай!»
Даже Иона! А я что Тебе? Темно
слово мое и воля моя, как дым,
чтобы ломиться в двери, стучать в окно
к ушлым ниневитянам Твоим седым!
Иль чтоб юнцам, не знающим ни аза,
любящим только снедь, верящим только в плоть,
раскрывать слепые глаза
и толковать величье Твоё, Господь!
Может быть, пусть их?
Пусть бы, нажив обол,
перетекая меж пальцами, как вода,
тихо бы уходили в темный шеол,
не оставляя ни памяти, ни следа?
Может, в этом и есть свобода для них – небес
полная пустота и глухой провал,
и чтобы Ты не мешал им, Господи: Сам не лез
и от Себя посыльных не посылал?
И чтобы свыше за ними не наблюдал,
и чтоб их тайных не слышал грёз, темных речей,
за руку не хватал, на слове не поймал:
каждый сам по себе, никому, никто и ничей…
Выбравший гибель – пусть гибнет: века сего
логика замыкает кольцо.
…Даже пророк не вмещает милосердия Твоего,
плачущее отворачивая лицо!
ЗАПЛАЧКА
Невзлюбила свекровь невестку-хохлушку,
ой, невзлюбила!
Бросала ей в суп колдовскую мушку,
заговоренным пойлом поила.
Клала молодке иглу в подушку, змейку в одежку,
бросала ловчую сетку,
насылала чёрную кошку,
чёрную метку.
Ой, травила свекровь невестку – не дотравила,
ой, сама проглотила мушку,
на змейку босой ногой наступила,
укололася, упав на подушку!
Ой, кричит свекровка, кричит невестка, –
надрываются!
И обеим с неба летит повестка:
на небесный суд они вызываются.
– Чем тебе не угодила моя хохлушка? –
на суде спрашивают.
– Так проста ведь, Господи, как полушка, –
отвечает, а ноги ее подкашивают.
– А тебе, невестка, свекровка что ж не по нраву?
– Так зажилась, старая, заедает!
А сама ногу леву на ногу праву
закидывает, крендельком сплетает.
Ну, и присуждают им друг друга не хаять
и, пока не полюбят друг дружку, жить кучно.
А не то, говорят, – вечность будете маять
неразлучно.
И тогда невестка давай холить свекровку,
а свекровь ублажать детинку:
та этой конфетку дает «коровку»,
эта той с люрексом газовую косынку.
А внутри-то у них при этом слова, что жабы,
ядовитая плещется там водица.
Но им с неба: э, нет, мол, бабы!
Бабы, так не годится!
И тогда невестка свекровке – сироп улыбки,
а свекровь невестке – речи из шелка…
А в глазах – железные ледяные рыбки,
а в сердцах – бессильная ярость волка.
Но опять им: «Вам, непослушным глинам,
объяснять ли грозами да громами?»
Тут взмолились обе: «Господи, помоги нам!
Тошно нам! Ну, не можем сами!»
На колени падают богомолки,
только чуют – батюшки, затихают
в глубине души эти жабы и эти волки,
солнце встало, цветики расцветают.
«Ну, теперь-то можно и расставаться! –
говорят им с неба. – Ваши прошли печали!»
А они, – ну, плакать, ну, целоваться,
ну, просить, чтоб теперь-то не разлучали!
Повторяют им строго: «Прощайтесь! Полночь пробило!»
А они обнялись, прильнув друг к другу упрямо.
Ой, и вправду свекровь невестку ту – полюбила!
А невестка ей: «Мама! Мама!»
АГАВА
…Кто похитил мою накидку-
облако, которое меня сберегало?
Кто выдернул живую нитку,
державшее небесное покрывало?
…Так агава мощная до поры славословит,
выкидывает лучи с цветами, солнечные струны перебирает,
горит, пока не сгорает!..
И умирает.
Так агава, поражая, выпрастывает руки, танцует на одном месте,
ахают огромные камни, эхо вдали обмирает:
кто это – величественная, как полки со знаменами?
Румянцем подобна невесте?
Красуется, пленников собирает…
И умирает.
И если ты пьешь текилу, помяни и агаву,
её красоту и силу, её цветенье и славу.
Ибо нет ничего лучше, ничего выше, ничего чище –
просиять, принести цветок, нацедить браги
и слиться с безводной почвой, сожженной до пепелища.
И переселиться туда, где люди беззаботны и наги.
ВЕРБА
Помню, как остывали
звезды в реке ли, в чане,
выли, на помощь звали
бабы-односельчане.
Как кричала неясыть
в полночь, когда счастливца
здесь забивали насмерть
два бугая-ревнивца.
Кости ломали, жилы
рвали, аж кровь кипела –
за молодые силы,
за красивое тело.
За лицо – без изъяна,
статный стан без ущерба,
где одна средь бурьяна
лишь молодая верба.
За глаза – без порока,
кожу – белее мела.
И засохла до срока
верба да почернела.
Словно смерть человечью
взяв себе, в день воскресный
молодца – вербной речью,
силой своей древесной,
ветками оплела,
листьями обложила,
на ноги подняла,
соками опоила…
Бабы о вербе той,
пьяны, хмельны ль, тверёзы,
песни слагают, –
пой
с ними,
глотая слезы…
ГАДАНЬЯ
Как у нас на Святки три девки на женихов гадали, –
свечи плавили, воском лили, зеркала пытали.
Тут старуха дурная приходит, говорит шепеляво:
– Девоньки, вы в предвечную книгу заглянуть хотите?
Так там налево, а не направо,
не по-нашему буквицами витыми украшено.
Потому надевайте-ка ночной чепец наизнанку,
переворачивайте подушку, вниз лицом укладывайтесь на лежанку
и читайте сны вверх ногами, что вам сужено-ряжено.
Наши девки перепугались, стали старуху гнать: уходи, старуха,
уходи, лукавая, уходи, колдовка, уходи, непруха,
мы – крещеные! Нам налево ходить без интереса.
Кто налево у нас пойдет – ноги переломает,
сикось-накось простодушного перекрутит, дурью измает
заморочит голову лукавый повеса.
У лукавого, если царь – к нищете он снится,
батюшка – к святотатству,
а медведь – к жениху, поцелуй – к разлуке, дерьмо – к богатству,
лошади – ко лжи, жемчуга – к слезам, деньги – к позору.
Водопад – к напрасным надеждам, хорёк – предвещает ссору,
голубь сулит разлуку, письмо – синица…
– А дурная старуха, – девки спрашивают, – к чему приснится?
– Это смотря кому, – старуха грозит им пальцем,
покатывается со смеху. –
Девкам дурным – к удаче, дуракам набитым – к успеху.
Пустомелям – к славе и самозванцам – к чести,
шаромыжникам – к барышу, пьянчуге – к бегу на месте,
а хорошим девкам – к битью по спине да ребрам.
И к томлению духа – всем христианам добрым!
А ОН ЗАКОЛДЫВАЕТСЯ…
Призываешь добрый сон – он кошмаром оборачивается,
глянешь в спину супостату – а он оборачивается,
объясняешь все на пальцах – пять и пять не сходятся:
ходят слухи, воплощаясь, в мыслях духи водятся.
Выгоняешь злую страсть – складкою высовывается,
расколдовываешь мир – а он заколдовывается.
Люди нагляделись в ночь с зеркалами грязными,
а оттуда – оборотни с криками бессвязными,
двойники и шулеры, демоны и выхухоли,
атеиста-дедушку из могилы выкопали
выгоняешь нечисть прочь, а она высовывается.
Расколдовываешь мир, а он заколдовывается
Люди бьются за еду, стайками слипаются,
засыпают на ходу и не просыпаются.
Хоть труби ты им в трубу – мечутся и маются,
повторяют бу-бу-бу, а не пробуждаются.
Только цепи разорвешь – новая выковывается,
расколдовываешь мир – а он заколдовывается.
По науке объясни, почему так складываются
плоть с душой и лик с лицом, яблоня и падалица,
а в зазорах и щелях – ужас набивается,
мертвый дедушка с толпой под шумок сливается
выправь схему и ранжир – ан не утрамбовывается.
Расколдовываешь мир, а он заколдовывается.
ПРОСТРАНСТВО И ВРЕМЯ
1.
Спрашиваешь: – Когда?
– Где-то на той неделе.
(Словно бы чуть поодаль – на пне хромом).
– Где-то в эпоху Грозного…
(Словно у дальней ели)
– Где-то в Смутное время…
(Словно за тем холмом).
Густо заварено днями пространство. Битком набито:
не протолкнуться, не вклиниться, чтобы не задеть – в упор
то пролетарий с булыжником глянет темно, сердито,
то зрачком помавает цепкий тушинский вор.
Плотно заселено эпохами всхолмие. Крепко сжато
медленными веками – впритык и заподлицо
время покрыло землю…
– Где-то веке в десятом…
(То ли в сарай запихнули, то ль в сундук под крыльцо).
Только себя окинешь оком довольным, гордо
голову вскинешь, твердо встанешь на землю, ан –
турки уже в Царьграде,
а под Москвою – орды,
моавитяне – в сердце и лупят в свой барабан.
И коль суждено увидеться нам еще до ухода,
то наша встреча назначена какой-нибудь век назад…
– Где-нибудь через год,
где-то через три года.
Там еще облако черное, как пиратский фрегат.
2.
Где-то лет двадцать назад, при царе Горохе, –
это за той горой, которая родила мышь
и на которую махом одним взлетаешь на вдохе, вздохе
и падаешь, как во сне и летишь, летишь…
То есть попросту – в Тридесятом царстве, под топот конский,
такой хмельной подавали мед на пиру,
что всех повязали спящими, увели в плен Вавилонский,
и они лишь сейчас очухались на хлестком чужом ветру.
Глядят, продирая глаза: пески, песии мухи,
тарабарские песни, змеи, пронырливые хорьки
и все – одни старики. Одни старики и старухи
с немолодыми детьми. Старухи да старики.
3.
Спрашиваешь: – Когда?
– Где-то в районе лета,
Где-то около мая, где-то в седьмом часу…
И вот нас туда несет, на стыках дрожа, карета,
и конь коренной летит и стелется на весу.
Так странствуем мы – то в Рим эпохи упадка, пены,
то в Ерусалим страстной, спускающийся с горы.
И преображается время в пространство, возводит стены
и вновь собирает камни, раскидывает шатры.
Тут что-то царица Савская высматривает на небе,
Загадывает, зрачок вперяет – хоть плачь, хоть вынь:
– Когда же увижу вновь возлюбленного моего?
Но жребий
«Где-нибудь после смерти» – гласит ей. Аминь. Аминь.
ВСПЯТЬ
«Унесите меня вспять,
и я останусь в 70-х годах прошлого века навсегда!»
Блогер Юра
Не было макдональдсов, горящих туров, Турций и Италий,
интернета не было, хамона, фуа-гра, зато
живы были папа-мама, Ася, Миша с Галей,
дедушка и то – донашивал довоенное пальто!
Да и ты был, Юра, юн, беспечен – сигарета
в длинных пальцах, шарф на шее, темные очки
поворачиваешь к миру, а сквозь них на то или на это
золотые вспыхивают светлячки…
… Говоришь, то было время упованья, упоенья
братством, нищетой духовной, вдохновеньем и игрой,
хоть всю ночь гуляй, пируй, хоть пиши стихотворенье,
тайнозритель, бессеребренник, герой!
Потому что – цвёл тот стебель! Сердце – плакало и пело,
пламенея, удивленьем дивно изгибалась бровь,
и косила под бродяжку, робко прикрывая тело
неприступным светом, тайная любовь!
…Говоришь, то было время веры в торжество свободы,
в то, что где-то есть народы, в то, что где-то есть страна, –
за лесами, за морями, «там, за далью непогоды»…
Да темна вода во облацех, слезой осолена!
И теперь ты, Юра, маешься, грезишь ты семидесятыми
века прошлого: «Пожалуйста, отнеси меня, Борей!
Подхватите, гуси-лебеди, волки серые с волчатами
иль волною, Волга-матушка, к брегу давнему прибей!»
Поднимают гуси-лебеди, словно и не чуют бремени,
прибивает Волга-матушка к берегам, дающим крен,
земли открывая чудные, где ни возраста, ни времени,
где хранится все любимое без ущерба и подмен!
Так ступай, гуляй-расхаживай по Подолу ль с катавасией,
по Тифлису ль сладкогласому – всюду небосвод глазаст,
с папой-мамой, Галей, Мишею, дедушкой в пальто и Асею
выпей чарочку бессмертия, закуси, чем Бог подаст.
ПРОСТО ЗИМА
Здесь в подземном царстве пекут алмаз, рубин, изумруд,
из небесного города реки сюда текут,
лепят снежных коней, трут на тёрке звездный имбирь…
Ты теряешь «я», ты – сосна, коростель, снегирь!
Пред величьем Творца ты – материи лёгкий лоскут,
Бисер, мизер, зеро ли, цифирь…
– Это просто Сибирь, дорогая, просто Сибирь!
А вот здесь – словно окаменел Тамерлан: тесна
духу лепка рельефа: ни визионерства, ни сна,
сновиденьями полного, если б не тайный провал
меж мирами – туда, где Создатель в глаза целовал
эту землю-младенца, чтоб видела сквозь времена,
и тебя прозревал-узнавал…
– Это просто Урал, дорогая, просто Урал.
А вот здесь толпятся фигуры, как челядь в людской,
музы травятся гарью, Психея болеет тоской,
в однополом союзе сливаются лесть и лихва,
и пластмассовый вкус на губах оставляют слова…
Заблудился ли ангел в мерцанье звезды городской?
Иль напился пастух? Или шапку украли волхва?
– Это просто Москва, дорогая, просто Москва!
И когда так просторно и холодно на земле,
рвутся связи, мятутся бесы, догорают искры в золе,
а пройдёшь по городу – пустые стоят дома:
там – Андрюша умер, там – папа, там – ты сама,
но ведь шепчут они, повторяя навеселе,
аж метели подрагивает бахрома:
– Это просто зима, дорогая, просто зима!
Об Авторе: Олеся Николаева
Олеся Николаева родилась в Москве, окончила Литературный институт им. Горького, где сейчас ведет семинар поэзии. Профессор, автор 12 книг стихов, 4 книг эссеистики и 24 книг прозы. Лауреат многих премий – российских и зарубежных, в том числе – Национальной премии "Поэт".