RSS RSS

Надя ДЕЛАЛАНД. Рассказы пьяного просода. Из книги «Рассказы пьяного просода»

Надя ДЕЛАЛАНД. Рассказы пьяного просода. Буквально со дня на день в московском издательстве «Стеклограф» выходит книга прозы Нади Делаланд «Рассказы пьяного просода». 10 новелл, почти что декамерон XXI века, объединены рамочным сюжетом о белобородом старце, рассказывающем в трансе волшебные и забавные истории о любви и смерти, и его слушательнице, встречающей его через каждые 10 лет на протяжении всей своей жизни. Почему старец является именно ей? Кто он такой и чем они связаны друг с другом? Ознакомившись с двумя главами, едва ли удастся ответить на эти вопросы, но понять тональность книги вполне возможно. 

 

ОТ ИЗДАТЕЛЯ

 

Книга, которую моё издательство счастливо представить вашему вниманию, совершенно удивительная.

Надя Делаланд для широкого круга читателей была раньше, в первую очередь, поэтом. Причём поэтом совершенно невероятным – с прозрачными, стеклянно-хрустальными стихами, через которые мы смотрели на солнце, не боясь отводить взгляд.

Поэтому, когда такого масштаба поэт неожиданно берётся за прозу, – это всегда выглядит так, словно бесшабашный пилот, и без того совершавший всегда сложнейшие полёты, готовится прямо на наших глазах сделать в небесах свою первую мёртвую петлю. И вот уже мы, его читатели, взволнованно толпимся на земле, задрав головы наверх, волнуясь как за самих себя и гадая, чем же окончится этот бесстрашный эксперимент.

Однако самолёт Нади Делаланд, на мой взгляд, свою петлю совершил блистательно – и вот она уже приземлилась, и спускается к нам по трапу – маленькая, сияющая и необыкновенно светлая – а мы мчимся с букетами цветов обнимать её и поздравлять с удачным первым прозаическим полётом.

Это всё безусловно метафоры, но книга «Рассказы пьяного просода» – вне всяких сомнений не оставит равнодушным своих читателей и литературных критиков, потому что Надя Делаланд в новом для себя качестве умеет главное – переплавить свою хрупкую поэтическую стеклянность в драгоценный алмаз прозаического повествования, сохранив при этом свет в глазах и поступках своих героев.

Поэтому я уверена, что эту книгу ждёт тоже очень светлая судьба.

Ну а просод уже подмигивает мне, наливает добрую чарку и готовится начать свои рассказы.

Дана Курская

 

Рассказ III

 

Второй раз я встретила его через десять лет. Он не узнал меня, хотя скользнул по мне взглядом своих белых глаз и даже на секунду задержался. Неудивительно, что он меня не вспомнил, ведь в прошлую нашу встречу я была совсем ребенком. А он почти не изменился, даже, кажется, помолодел. Хотя, возможно, изменилось мое отношение к возрасту. Я не могла поверить в свое счастье – да, это был он, пьяный просод собственной персоной. Прямо на базаре он сидел в окружении народа и как раз собирался рассказывать одну из своих удивительных историй. Я застала всю картину на последних словах предупреждения о том, что нельзя его перебивать и задавать вопросы. Он затрясся, задышал, даже немного побился в конвульсиях. Сейчас мне показалось, что он делает это на публику. Распахнул фиалковые глаза и заговорил резким высоким голосом.

 

КОЕ-ЧТО

1.

Он по-пингвиньи оттопырил руки и вспорхнул на низенькую шаткую ограду, и даже сделал несколько продольных шагов – ему хотелось быть с ней юным сорванцом. Так он себя и чувствовал. Солнце затопило колодец двора и сиренево-розовато-серые голуби, несмотря на громоздкость прилагательного, определяющего их цвет, легко скользили в пыльных лучах, то усаживаясь нотами на провода, то спускаясь к черепаховому люку, на котором с миром покоился внушительных размеров кусок черствого позеленевшего хлеба.

Она улыбалась. Или это закатное солнце со всем воздушным подводным искрящимся августом проникало внутрь нее и озаряло изнутри.

А! – коротко с кнаклаутом выдохнул он, спрыгивая с опасно покосившейся от его спортивного азарта оградки на лысый участок усыхающего цветника. – Я хочу провести вас двором, где растет то дерево.

Они свернули в новый проулок, а выделенное голосом то, так и осталось радостно раскачиваться воздушным шариком объединяющей их тайны.

Он взял ее за руку – слегка влажную, теплую, доверчивую и, как написали бы в женском романе, «ощутил волну желания». Но он не читал женских романов, поэтому стал просто ласково перебирать ее пальчики, гладить ноготки. И когда сердце совсем уже бешено заколотилось, а они поравнялись с внезапной архитектурной пещерой, он остановился, развернул ее к себе, убрал налетевшие волосы с ее улыбающегося чуть побледневшего лица и неловко нежно поцеловал. Приступ счастья остановил на память сердце, дыхание, звуки машин и листьев, летящих голубей и читающую на скамейке беременную женщину в алом палантине. Когда все снова было запущено, они оба повернулись к тому – тому самому – дереву и молча наблюдали его свет и трепет.

Это было тогда. Давно. А теперь он стоял в прихожей, сжав до белых пальцев телефонную трубку и чувствовал, как внутри него опускается прозрачный лифт с только что услышанным. Ему хотелось положить трубку на тумбочку и отойти, но рука словно приклеилась к телу, и ноги не планировали сдвинуться с места, а наоборот пускали корни в темноту охватившего его оцепенения.

 

2.

Она открыла большим неповоротливым ключом верхний замок, а вот нижний запирался только если она надолго куда-то уезжала. Последний раз – год назад в горы (и еще в озера и немного в лес).

Маленький бесполезный ключик от нижнего замка жалобно звякнул, когда она положила всю связку красивым машинальным движением на ротонду.

В сумрачном зеркале прихожей маслянисто и дымчато скользнуло ее отражение. Она завернула на кухню, нажала на моментально покрасневшую клавишу электрического чайника и проплыла в комнату, снимая через голову тихо-салатовое платье. Легкий золотой крестик из Иерусалима подался было вместе с платьем вверх, но потом ловко выскользнул и лег в блаженную грудную выемку.

В это время я как раз поднималась по лестнице, разговаривая с национализированной жителями подъезда кошкой Яшей. Яша семенила рядом, иногда немного меня обгоняя, потому что знала дорогу и нетерпение, и отвечала серьезным и искренним мя-мяр на мои глупые сюсюкающие подначки. Кажется, я изумляла ее своим скудоумием, но в ней было довольно кротости и доброты, чтобы повторять мне одно и то же – одно и то же – на разные лады. Последний пролет мы миновали молча – между нами установилась та незамутненная ясность, которая случается между добрыми друзьями после рюмки-другой. Мы обе знали, что прелюдия к порезанной кубиками докторской колбасе и крышечке молока исполнена и со спокойной радостью входили в фугу.

 

3.

Когда он вышел из подъезда и остановился передохнуть, тяжелая входная дверь все еще медленно и страшно закрывалась. Он затылком чувствовал ее обратный зевок, отнимающий у него что-то важное. Дверь глухо цокнула.

Внезапно стемнело, и рухнул дождь. Они рассеянно топтались друг перед другом – дождь мелко вытанцовывал шотландский народный танец, иногда против правил заступая за козырек подъезда, а он просто переминался с ноги на ногу, не решаясь ни вернуться домой, ни шагнуть под воду. Так мы их и оставим минут на десять, не меньше.

 

4.

Она же продолжала свой путь во вчерашнем дне, прислушиваясь к моему гулкому голосу на лестничной клетке и эху Яшиного припева. Ей казалось, что стены пропускают теперь не только звук, но сделались проницаемы для всякой вещи и больше не защищают.

Натянув домашнее трикотажное платье, она вернулась на кухню и плеснула не закипевшей воды в кружку с утренним зеленым чаем. Весь этот год прошел так, словно бы время остановилось, и внутри нее выключили свет. Воспоминания были ярче реальности, они смещали ее в область неважного, замещали собой.

Она пыталась сформулировать то, что с ней происходило, но не знала ни аналогов в своем опыте, ни слов в вокабуляре. Ее окружал Солярис внутри и снаружи, она погружалась в себя и тонула там. Было стыдно сходить с ума, хотелось прекратить это безобразие, но оно умело прекратиться только вместе с ней. Она вспомнила, до какой степени точно в романе Лема описана зависимость Хари от Криса, чей мозг породил ее от океана. Когда надо крепко сжимать подлокотники кресла, чтобы не броситься вслед за любимым. Когда, кажется, прорвешь все металлические двери, только чтобы оказаться рядом.

Как так вышло с ней? Она не знала. Когда она увидела его, ничто ей не подсказало, что он для нее значит. Но он постепенно проступал внутри, пока не стало ясно, что он был там всегда. Просто раньше она не знала, как его зовут, а теперь знает.

Этому всему, превосходящему ее и ее понимание, оказалось совершенно невозможно сопротивляться. Вот есть ли у ворот гаража возможности противостоять нажиму электронного ключа? Они просто поднимаются, так они запрограммированы. Разве только сломать их…

Уже год она не виделась с ним. Было нельзя, невозможно. Он попросил ее об этом – не звонить, не писать. В воображении она выстроила много стройных и абсурдных теорий, объясняющих его внезапное решение порвать с ней, но все они по отдельности и скопом не помогали ей перестать думать о нем каждую секунду, он был постоянным фоном всего, что с ней происходило. Она столько всего перепробовала – и ходила на холотропное дыхание, и на всякие психологические практики, якобы позволяющие отпустить и справиться, и плакалась подружкам, исповедовалась и причащалась в храме. Иногда казалось, что прошло, помогло, рассосалось. Ан нет, и с новой силой все начиналось опять, делая ее беспомощной и беззащитной.

 

5.

Яша вежливо доела последний кусочек, отсела в сторонку и принялась обстоятельно, и где-то слегка остервенело, умываться. Я всегда запускала ее в квартиру, чтобы она могла побыть здесь столько, сколько ей хочется, а потом выпускала. Но не разрешала себе считать ее своей – в моем возрасте уже нельзя позволить себе роскоши, чтобы кто-то зависел от тебя. К сожалению.

Вдруг Яша перестала тереть щеку и, не опуская лапы, удивилась левым ухом, а потом и правым, а потом сорвалась с места, бездонно заглянула мне в глаза, подбежала к двери, снова метнулась ко мне, и снова к двери, уткнулась носом в предполагаемую щель и страшно зарычала.

Это было так неестественно, что мне понадобилось несколько секунд, чтобы немного прийти в рассудок, сделать пару нетвердых шагов, протянуть руку к замку. И в этот момент я услышала звук падающего предмета – что-то тяжелое рухнуло на пол в квартире над нами, я уже открывала, уже выходила… Яша выскочила, понеслась по лестнице вверх, и скоро я ее уже не видела, но когда, задыхаясь от космических перегрузок собственного веса, добрела до одиннадцатого этажа, нашла у двери Лиды. Лида, Лида, милая девочка, женщина, она всегда приветливо здоровалась и сразу же отводила взгляд. Пожалуй, мы говорили с ней толком всего раз за семнадцатилетний стаж сосуществования в одном доме. Год назад. Она уезжала куда-то отдыхать и попросила меня поливать цветы. Мы зашли к ней домой, она все показала, объяснила, а потом мы сели пить чай, и она неожиданно откровенно рассказала мне о том, что влюблена.

 

6.

Дождь понемногу слабел, забывался. Уже можно было выйти под него и, шатаясь от долгого ожидания, одолеть двор. Скрюченные длинные мысли волочились за ним по пыльному асфальту, подскакивая на неровностях. Иногда он заглядывал в их мертвые лица, но сразу отворачивался, стараясь наполниться любой подробностью размываемого вертикальным пунктиром города.

В детстве ему сложно было поверить, что вообще возможно пройти обратно той же дорогой, что и туда. А тем более, в разное время одной и той же. Было совершенно очевидно, что в считанные минуты, стоит только отвернуться, ландшафт полностью меняется – вырастают новые дома, старые радикально меняют цвет и пропорции, все дышит – растет и уменьшается. В этой оптической нестабильности приходилось полагаться на запахи, звуки и сложно осознаваемую способность помнить ногами. Было непонятно, как справляются с этим остальные. Допустить, что бывает иначе, в голову как-то не приходило. С возрастом это немного сгладилось, к тому же он научился придавать значение мелким приметам вроде свисающего со второго справа балкона куска желтого пластика. Пластик оказывался позже розовым, но угол, под которым он пытался упасть, все еще сохранялся и спасал. Но даже теперь иногда, когда он шел по улице и нечаянно оборачивался, ему казалось, что хитрые белки предметов запоздало отскакивают на прежние места, пойманные с поличным.

 

7.

Лида почувствовала страх и жар в солнечном сплетении. Она попыталась поменять позу, вздохнуть, но стало больно. Где-то в воображении возникла и поплыла к ней сияющая огненная планета, в которую нужно было просто шагнуть. Страх сменила радость. Не понимая, что происходит, Лида мысленно повторяла «Ну наконец-то! Наконец-то!». Она встала навстречу приближающемуся шару, бросающему ей на лицо и грудь отблески, и ноги у нее подкосились. Падая, она смахнула со стола кружку с нежной пасторалью, и особенно внимательно на прощанье рассмотрела кроткие лепестки стилизованных ромашек и юную руку – о, уже отколовшейся девушки.

 

8.

Он пытался вспомнить вчерашний день, но не мог нащупать точку отсчета – хоть какое-нибудь событие. Нет. Провал. Он попробовал зайти с черного хода позавчерашней встречи с сыном – последнее, что он отчетливо помнил. Нет. Вчерашний день ускользал, выворачивался, его словно бы и не было. «Это старость,  – привычно подумал он. – Это старость и смерть».

 

9.

Я позвонила в дверь, прислушалась, постучала. Где-то в глубине квартиры мне почудилось движение и тихий стон. Ни на что не надеясь, я нажала на дверную ручку и потянула на себя. Дверь легко отворилась. Яша мышью прошмыгнула прямиком на кухню. Уже из прихожей было видно, что на полу в неестественной позе лежит Лида. Сняв со стены трубку радио-телефона и подходя к Лиде, я набрала номер скорой. Линия была занята. Поставив на автодозвон, я попыталась оценить ситуацию – Лида тяжело дышала и была без сознания, никаких видимых повреждений на ее теле я не заметила. Как оказать ей первую помощь, не представляла. Яша внимательно и сосредоточенно обнюхивала ножку стола. Было видно, что она совершенно перестала волноваться и просто осматривается на новом месте.

 

10.

Лида чувствовала, что кто-то вошел в квартиру, потом ощутила, как ее погрузили на носилки. Иногда ей удавалось приоткрыть глаза – совсем немного, но сквозь щелочки она видела, что ее спускают вниз, грузят в карету скорой помощи, везут, видела, как покачивается капельница в такт поворотам и остановкам, как беспрерывно тошнотворно подрагивает в ней прозрачная жидкость. Звуки расходились гулким эхо, неуловимой и невнятной радугой, она вроде бы слышала слова, но не понимала их. Потом ее оставили в коридоре больницы, и она бесконечно долго лежала там на приятном сквозняке. Никто не обращал на нее внимания. Постепенно она почувствовала, что к ней возвращаются силы. Не открывая глаз, она приподнялась и села. Голова не кружилась, кажется, все совсем прошло. Лида открыла глаза и обнаружила себя в пустом больничном коридоре. Она встала, ощутив ступнями прохладный кафельный пол. Да, в самом деле, все было в порядке. Она прошла по коридору, надеясь увидеть кого-нибудь из персонала, но никого не встретила. Тогда она вышла на улицу. Подполковник в отставке, коротающий себя на вахте, прихлебывая одноразовый чай из жестяной кружки, мельком глянул на нее, но ничего не сказал. Вечерело. Лида была в своем домашнем салатовом платье, вполне пригодном для того, чтобы пройтись по улице, не обратив на себя внимания, но босиком. Наверное, было бы правильнее вернуться, дождаться хоть кого-нибудь, но ей невыносимо захотелось уйти. Да и чего ждать? Чувствует она себя отлично. Про нее скорее всего забыли. Вообще, она старалась по возможности никогда не задерживаться в больницах. Она пошла по остывающему грубому асфальту, испытывая обновленное наслаждение от движения, от воздуха, от того, что все обошлось и она живая.

Лида поняла, что идет не домой, а к дереву – тому, у которого они стояли год назад. Ноги сами привели ее. Было уже совсем темно, но дерево немного светилось серебряной изнанкой листьев. Она села на искалеченную лавочку рядом и стала просто смотреть.

Он подошел неслышно и присел на краешек лавочки. Она почти не удивилась. Некоторое время они сидели молча. У нее было столько вопросов к нему, что они погибли под своим весом.

– Почему ты босиком? – спросил он. Он говорил медленно и тихо, как будто преодолевая плотность среды. Так бывает во сне и под водой с движением. Убежденная совершенным им усилием в его доброй воле, она придвинулась к нему ближе. Все, что было нельзя, в одно мгновение сделалось можно.

– Я сбежала из больницы. Меня привезли туда по скорой, никто не мог позаботиться обо всем, тем более о босоножках… Мы так давно не виделись. Почему?

Он наклонил голову, немного пожевал губами приготовленный ответ. Она знала, что он скажет, но это не было ответом на ее вопрос.

– Я быстро старюсь, я старик…

Лида видела, что это так. Он действительно сильно сдал за этот год, но сделался еще симпатичнее. Она необыкновенно остро почувствовала, что никакие изменения, никакие открывшиеся факты, не могут испортить ее отношения к нему. Они сидели рядом, и она слушала распускающуюся внутри тишину, ощущала открытость и защищенность. Только здесь ей и надо было находиться, не было никакого другого места на Земле, другого такого же правильного.

Она легко погладила его безответную руку в профиль и услышала:

– Я провожу тебя, уже поздно.

Они шли по темным улицам, держась за руки, как тогда, давно, никогда. Она не приглашала его словами, но было ясно, что они поднимутся к ней вместе. Надо было зайти к соседке, у которой был запасной ключ от ее квартиры. Лида нажала квадратную кнопку звонка и почти стразу услышала синкопу открывающегося замка. Старушка Анна Семеновна, которая жила под ней, открыла дверь и широко отступила. На ней была оранжевая майка с шестикрылой стрекозой, напоминающей Витрувианского человека Леонардо да Винчи, и черные лосины.

– Лида, дорогая,  – растерянно произнесла Анна Семеновна,  – как ты? Как ты себя чувствуешь? – Она смотрела на Лиду заботливо и подчеркнуто не обращала внимания на ее спутника.

– Анна Семеновна, спасибо, все в порядке. Хорошо. Вот удрала из тюряги босиком, – Лида весело кивнула на свои ноги. Завтра позвоню им, что все нормально. Там не дождешься ж никого. Можно у вас мой ключ попросить, а то меня так увезли…

– Конечно-конечно, Лидочка,  – Анна Семеновна засуетилась и принесла ключ. Вот. Я сама сегодня заперла дверь.

– Хорошо, Анна Семеновна, спасибо вам. Мы пойдем!

– Спокойной ночи, Лидочка.

Все это время он молча стоял рядом, а потом послушно, как тень, двинулся за ней на следующий этаж.

В квартире было темно, только из окна на кухне наивно и деловито светил уличный фонарь.

Вдруг какая-то вещь, забытая на стуле, заворочалась и мягко спрыгнула на пол. Лида улыбнулась.

– Это Яша! Ты здесь как?.. Яша-Яша,  – позвала она другим специальным голосом. Открыла холодильник, достала оттуда вчерашнюю курицу, угостила кошку. Яша не побрезговала. Лида налила и поставила ей воду, повернулась к нему.

– Я бы тоже чего-нибудь съел.

Лида засмеялась и достала из холодильника сыр, абрикосы, пакет клюквенного морса и красное полусухое. На столе лежал немного подсохший лаваш, все пригодилось.

Потом они лежали в темноте на неразложенном диване, она чувствовала обнаженной кожей сухие крошки и посеянную три дня тому флешку под левой лопаткой, а всем телом – тесноту, но встать и перейти на кровать в спальню было слабо. Она прислушивалась к его дыханию, не специально подстраивалась, совпадала, соскальзывала в сон, но тут же выныривала и снова слушала, как он дышит. Было ли когда-нибудь по-другому? Всегда было так.

Острый приступ счастья перешел в хронику, она улыбалась в темноте с закрытыми глазами и выглядела со стороны внутриутробным существом, плавающим в околоплодных водах ночного воздуха.

 

11.

Утром она тщетно пыталась дозвониться в больницу, из которой удрала. Но все равно, наверное, по-хорошему нужно было бы туда подъехать. Не завтракая, они собрались и вышли. Яша решила тоже прогуляться. Погода испортилась, было понятно, что сегодня будет гроза. У подъезда им снова встретилась Анна Семеновна. Они поздоровались, но Лиду на этот раз немного задело то, что соседка упорно игнорирует ее спутника.

– Яша сегодня ночевала у нас,  – сказала Лида весело.

– Да-да, я не смогла ее выманить из квартиры, она затаилась где-то,  – улыбнулась Анна Семеновна. – Видимо, решила, что надо охранять.

– О, у нее прекрасная сигнализация! Стоит только слегка до нее дотронуться. Тебе не мешало, как она мурлыкала? – спросила Лида у него, чтобы как-то ввести его в зону внимания.

Анна Семеновна глупо помаргивала. Она по-прежнему смотрела только на Лиду.

– Мне помогало,  – сказал он.

Лида засмеялась.

– Колыбельная?

– Кошки ужасно уютные,  – сказала Анна Семеновна. – Береги себя, Лидочка.

И она пошла к подъезду, сильно припадая на левую ногу.

Лида заглянула ему в грустные глаза.

– Иосиф,  – сказала Лида,  – Иосиф.

 

12.

Конечно, он любил ее. В таком возрасте все как-то иначе – острее, жалобнее, трагичнее. На грани исчезновения, в последний раз. Как падающий с обрыва, хватается за выступ, он пытался этой нечаянной любовью удержаться внутри вечно продолжающейся и такой мимолетной жизни.

Она ему казалась ребенком. Нежная, полупрозрачная, хрупкая. У нее еще все было впереди. Он старик – а она… а у нее… Он видел, что она нравится другим мужчинам. «Только полный идиот может не захотеть вас»  – повторял он ей. Грязный безумный старик. Да что говорить? Он стремился просто побыть еще – еще немного. И да, он не планировал, даже не мог предположить, что она так крепко втрескается. С ужасом представил вдруг, что все может затянуться и перейти в отношения, в которых он успеет так одряхлеть, что станет ей в тягость. Будет ловить ее взгляд, наполненный жалостью, а вдруг – и отвращением… Нет-нет, этого он точно не мог бы вынести. Зато он мог исчезнуть, пока до этого еще не дошло. Так будет лучше всем. И он исчез. Написал ей, чтобы она забыла, жила дальше, чтобы не искала его. Затаился в себе, перетерпел. Было тяжело, неприятно, но, впрочем, если разобраться, то вполне выносимо. А иногда и вовсе хорошо. Он выходил на балкон, жмурился от утреннего солнца, вдыхал прохладный воздух, выкуривал первую сигарету. Затем одевался и отправлялся в маленькое кафе, где милая пышногрудая барышня в очаровательных веснушках с опущенными ресницами подавала ему кофе и теплый круассан. Вытирая со стола, она как бы невзначай задевала его рукавом, наклоняясь за чашкой, рыжим локоном касалась плеча, восхитительно краснела, и жизнь снова наполнялась смыслом, расцветала и обещала. Всем своим существом он приветствовал простые радости. Поэтому некоторое время спустя он пригласил барышню на ужин, она осталась у него и вполне оправдала ожидания, он был доволен, но сразу же утратил интерес к этому кафе и перебрался в небольшую пекарню с тремя стеклянными столиками и божественным яблочным штруделем.

Когда ему сообщили, что Лида попала в больницу, лежит без сознания, может умереть, он собирался в гости к своему старинному другу. Все кубарем вспомнилось и ошеломило силой и свежестью. Ему казалось, что это давно не так живо, забылось, поросло, сгинуло. Он долго стоял потрясенный не только новостью, но и своей реакцией.

 

13.

По дороге в больницу Лида и Иосиф завернули в какую-то забегаловку, оказавшуюся вполне уютной. Лида то щебетала, не сводя с него восхищенных глаз, то замолкала и задумывалась, расфокусировав зрачки и уставившись на растопыренные в центре столика салфетки. Они заказали два кофе и сырники со сметаной и свежей малиной. Официант почему-то поставил заказ Иосифа не ему, а кому-то третьему, не сидящему напротив. Лида изумилась, одарила смуглого юношу испепеляющим взглядом и мгновенно сама переставила все, как следует. Ей не хотелось отвлекаться от беседы.

– Аааа, я поняла,  – радостно взахлеб говорила она,  – ты испугался, что со мной ты потеряешь всех своих многочисленных любовниц. Но это не так – мы могли бы с тобой мирно дружить и не расставаться, а ты бы продолжал общение с ненастытной толпой.

– Да нет же, ты слишком хорошо обо мне думаешь… толпой…я не смог бы перетрахать такое количество.

– Ну…постепенно, не сразу… Глаза боятся, как говорится, а руки делают…

– А, ну руками мог бы, да.

Лида хохотала, Иосиф улыбался. Вдруг она погрустнела.

– Как ты мог так долго быть без меня? Ты меня не любишь? Ты совсем не скучал? Тебе не было меня жалко? – ее голос стал прозрачным от слез.

– Все не так. Просто я уже старый, мне семьдесят лет, – он долго и внимательно смотрел на нее,  – просто меня уже нет.

– Гёте в восемьдесят сватался к Урсуле и ничего…

– Все по-разному чувствуют себя… – он опустил глаза.

– Ты не любишь меня и не хочешь,  – с детской прямотой констатировала она. – Я расплачусь, мне надо разменять деньги.

Она подозвала официанта и попросила их рассчитать.

Лида вышла первой, ее волосы торжественно и победоносно развевались. Она не верила в то, что говорила.

 

14.

Когда Лиду забрала скорая, я подумала, что надо сообщить ее родным или друзьям. На кухонном столе лежал ее сотовый, я внимательно изучила список контактов, это были имена и фамилии с пометками, не наводившими ни на какие мысли о родстве или близости. Только один контакт был помечен звездочкой избранного. Я даже помнила это имя, оно звучало на том нашем единственном чаепитии. В контакте было два номера, я выбрала домашний и с домашнего же, не откладывая, набрала.

После второго гудка ответил пожилой спокойный голос.

– Здравствуйте, Иосиф,  – сказала я,  – это вас беспокоит соседка Лиды Анна Семеновна. Лиду только что по скорой забрали в больницу. Мне показалось правильным сообщить вам об этом.

– Господи… что случилось?

– Боюсь, что все довольно серьезно, она была без сознания и врач сказала, что хорошо бы ее вообще довезти…

– А в какую больницу? Хотя что я – тут одна…В какое отделение?

Голос был взволнованный.

Я не знала, в какое отделение.

– Думаю, там на месте определят. Возможно, в реанимацию. Вы не знаете, кому можно еще позвонить – родители, подруги?

– Нет, я не знаю. Спасибо!

– Да не за что.

В трубке послышались нервные гудки. Я еще раз придирчиво перечитала список, начиная с «аварийной службы» и заканчивая «я СПб», никем не прельстилась и оставила телефон там, где и взяла. Надо было выпустить Яшу, она забилась куда-то наверх, когда приехала скорая. Сначала я просто звала ее, обещая много вкусного. Потом, взгромоздившись на табуретку, я попыталась пошуровать там, но чуть не свалилась. Нет, и себе вызывать скорую мне сегодня уже не особенно хотелось. Ладно, в конце концов, пусть посидит здесь, завтра я ее выпущу, когда приду поливать цветы.

 

15.

Когда они пришли в больницу, их там долго мурыжили, посылали в разные кабинеты, но потом все-таки приняли Лиду, осмотрели, написали какое-то заключение и отправили с богом.

– Покажи-ка,  – протянул Иосиф руку,  – что там тебе написали.

Он бережно взял вдвое сложенный листок и пробежал глазами. Аккуратно свернул его и вернул Лиде.

– Иосиф,  – сказала Лида,  – можно я попрошу тебя о чем-то? Это очень важно для меня, а для тебя совсем не имеет никакого значения.

– Можно.

– Я помню, что ты хотел бы, чтобы после смерти ничего не было, но если там все-таки что-нибудь будет, постарайся подождать там меня.

– Ладно.

 

17.

Вернувшись домой, я обнаружила, что дверь бросила открытой – не настежь, а так, похлопывающей с небольшой амплитудой и ритмическими перебоями. К старости я совсем перестала бояться, что кто-то может меня ограбить. Нет, когда я уходила, то по привычке запирала дверь, но могла бы и не делать этого. Во-первых, если бы кому-то внезапно пригодилось что-то из моих вещей, меня бы это только порадовало. Во-вторых, во мне крепло ясное осознание того, что ничего просто так не происходит. Осознание это было получено опытным путем на протяжении собственной уже практически прожитой жизни. И хотя со стороны у малознакомых людей и случались события, выглядящие кощунственно и несправедливо, моя собственная жизнь и жизни тех, кого я знала близко, являли собой пример замысла и воплощения либо какого-то тотального неповиновения законам физики.

После смерти мужа, я переехала в наш маленький городок и жила по внутреннему распорядку. Просыпалась рано, как будто что-то ударяло меня в грудь. Читала утренние молитвы и две главы из Евангелия, съедала кусочек подсушенной просфоры и запивала глотком святой воды. Потом садилась работать. Часам к одиннадцати меня начинало клонить в сон, и я ложилась. Часа через два просыпалась снова, завтракала в обед и совершала всякие хозяйственные подвиги вроде уборки, мытья посуды, разглаживания горы белья, которая не переводилась, потому что стирала я часто. Вечером гуляла и снова садилась работать. Много и с удовольствием ела перед сном, потому что разрешила себе толстеть. И толстела.

 

18.

Иосиф сгорбившись сидел рядом с кушеткой, на которой лежала Лида. Она была подключена к каким-то приборам и капельницам, ее маленькое тело обвивали прозрачные трубочки и проводки. На экране что-то вспыхивало и гасло. Он смотрел на подрагивающие ресницы, на слепо перемещающиеся под веками глазные яблоки и пытался представить, что она сейчас видит. А она в это время усадила его на лавочку в парке, потому что видела, что он устал. Ей не нравилось, что он побледнел, она то и дело пробовала рукой и губами его лоб, но лоб был хороший, тогда она начинала щекотно перебирать тонкими пальцами у основания кисти в поисках пульса, считала, сбивалась, начинала заново. Он покорно терпел.

Рядом прошли бабушка с толстым внуком. Мальчик пялился на Лиду, а потом громко сказал бабушке:

– Смотри, баба, тетя целует лавочку.

Иосиф становился все бледнее и бледнее.

– Господи! – воскликнула Лида громко,  – да помогите же хоть кто-нибудь, не видите – человеку плохо!

К ней подбежала девушка, стала расспрашивать, что с ней, доставать телефон.

– Да не мне же – ему! – закричала в отчаянье Лида, показывая на Иосифа, которому на глазах делалось хуже, он совершенно обмяк и еле-еле с огромным усилием мог приоткрывать глаза.

– Лида, не надо,  – сказал Иосиф. Левая сторона рта у него почти не двигалась. – Перестань, меня уже нет. Разве ты не понимаешь этого?

– Надо вызвать скорую,  – плакала Лида,  – ну что же вы стоите, вызывайте, он умирает!

Лида попыталась выхватить у замешкавшейся девушки телефон, но та вовремя сообразила что к чему и стремительно удалилась. Лида стала рыться у себя в сумочке, но у нее так тряслись руки, что она ничего не могла разобрать, вытаскивала и снова засовывала обратно ненужные сейчас предметы, потом стала просто выбрасывать их рядом с собой на землю. Телефона не было. Она плакала, понимая, что теряет драгоценное время, что никто не может помочь ей, что Иосиф умирает. А в это время Иосиф взял лежащую без сознания Лиду за руку, положил голову на свою руку, в которой лежала ее рука и замер. Если бы кто-то сейчас выглянул из-под кровати и посмотрел на него, то увидел бы, что глаза у него открыты, а изо рта течет слюна. Лида посмотрела на него – он сидел сильно покосившись влево, приоткрывая свежую надпись, нацарапанную на спинке скамейки. Можно было прекращать поиск телефона. Она медленно опустилась рядом с ним. Сил больше не было. Машинально она достала из сумки листок, сложенный вдвое. Долго не могла понять, что это за листок. Наконец сосредоточилась и прочла о том, что у нее констатировали смерть. Все поплыло у нее перед глазами. Противный писк заглушил все остальные звуки. Она закрыла глаза и на какое-то время отключилась.

 

19.

Когда она открыла глаза, то увидела белый ровный потолок и солнечные блики, шушукающиеся о чем-то детском. В комнате было прохладно, она поежилась и поняла, что обнажена, нашарила рукой и натянула на себя простынку. Повернула голову – у окна стоял Иосиф, он курил. За окном в сине-зеленом захлебывались чириканьем и свистом. Легкие белые занавески, выдыхаемые проточным сквозняком, были то парусами, то крыльями.

– Где мы? – шепотом спросила Лида.

Иосиф повернулся. Он был совсем молодым. Она никогда не видела его таким, но сразу узнала. Как будто монетка звякнула о дно колодца.

– Мы дома, и сейчас идем гулять,  – объявил он. – Но сначала…  – Иосиф подошел и лег рядом,  – сначала я должен кое-что сделать.

______

Пьяный рапсод перестал дышать и закрыл глаза. Все сидели в тишине. Внезапно он шумно вдохнул, схватился за горло и стал жестами показывать, что ему нужно выпить. Вокруг засуетились и протянули ему небольшую амфору. Он глотнул, сморщился и вернул амфору.

– А есть ли у кого-нибудь козье молоко?  – спросил старик. – Или чистая вода?

Какая-то женщина подала ему сосуд. Я только сейчас заметила, что у его ног лежит выщербленный килик – или киликс, как говорила бабка Агапия – в который набросали уже мелких монет. Я подошла к нему и положила статер с изображением Афины Паллады. Он поднял на меня туманные глаза.

– Привет,  – сказал он и ссыпал всю выручку в небольшой мешочек на длинном шнуре. – Не сразу узнал тебя. Ты очень повзрослела.

– Я даже не надеялась, что узнаешь. Что – и даже помнишь мое имя?

– Ксения. Помню. Маленькая любительница историй.

– Уже не такая маленькая. – улыбнулась я. – А давай устроим симпосий на двоих? Я знаю тут одно чудесное тайное место.

Мы сели на берегу небольшой речки, я разложила у себя на коленях козий сыр и свежий ячменный хлеб.

– Ты так ушел тогда, я даже не успела попрощаться… – начала я.

– Упреки, подозрения? – чавкая и показывая пережеванное пошутил пьяный просод.

– Нет,  – засмеялась я,  – просто я хочу сказать, что помнила о тебе и рада снова встретить.

– Ха! – сказал пьяный просод. – Ты даже не понимаешь, что говоришь. Мы с тобой обречены встречаться – рады мы этому или нет.

– Что ты имеешь в виду? – смутилась я.

– А то, что мы связаны с тобой. И будем встречаться еще миллион раз.

– Ну на миллион раз нам не хватит нашей жизни,  – возразила я.

– А кто говорит, что я имею в виду одну нашу жизнь?

– О, нет, я не верю в эти россказни про реинкарнацию! Бабка Агапия…

– Не сомневаюсь в мудрости твоей бабки Агапии, но хочу открыть тебе одну тайну.

– Про реинкарнацию?

– Да.

– Не надо. Лучше расскажи мне еще одну свою историю.

– Хорошо, но только после этого я открою тебе тайну. Она явилась мне сегодня утром, когда я спал под оливой.

– Ох, ладно, рассказывай историю, а там посмотрим.

 

Рассказ IV

ЗЕРКАЛО

 

Когда я, шелестя и похрустывая, сдернула с зеркала вощеную бумагу и водрузила его в ванной на месте прежнего, треснувшего около месяца назад и лежащего теперь на помойке – я сразу почувствовала разительную перемену. Зеркала, конечно, все немного разные – одни слегка вытягивают отражение, другие сплющивают, одни отражают четко, другие более размыто, одни светлее – другие темнее… Но это зеркало пронзило меня какой-то особой, я бы даже сказала – посмертной, ясностью. Оно как будто собирало и доносило своим отражением каждую мелочь, оно было реальней отражаемой им реальности. Глядя в это зеркало, я вдруг нашла свою потерянную самую удобную на свете заколку для волос, на которую давно уже плюнула. В общем, вопреки примете, мое старое зеркало вышло из строя, не принеся мне особых несчастий, напротив, даже вот обрадовало совершенством зеркала приобретенного ему взамен.

Сегодня я пришла домой почти в полночь. Был ужасный день – на работе завал, совпадения какие-то дурацкие, домой шла, завернула в магазин, не заметила стеклянную дверь и в кровь расшибла нос…Да, это было даже смешно, а в довершении всего мой давнишний, с самых тех, еще университетских, времен, приятель предложил мне выйти за него замуж. Полный бред, мы знакомы почти сорок лет. К чему портить дружбу двум добрым старым хрычам, не понимаю. В общем, не день, а хрен знает что. Слава Богу, он закончился! Жаль только, что при моей затворнической жизни мне даже некому было пересказать все его нелепые дикие перипетии. Да и спать хотелось невыносимо. Умывшись (расквашенный нос заложило и дотрагиваться до него было больно), я отняла руки от лица и почувствовала, что ослепла. На секунду. Это не успело стать мыслью, я быстро поняла, что просто эти идиоты опять отключили электричество. Целую неделю одно и то же! Или это все-таки перегорела лампочка? Нащупывая в темноте влажной рукой ускользающую железную щеколду и открывая дверь, я подумала о том, что внезапная слепота – это такой лейтмотив моих кошмаров. Помню, мне снилось даже, что я пришла в ванную умываться, вытащила, значит, глаза и, ничтоже сумняшеся, сожрала их. Или надкусила просто, не помню, врать не буду. Но факт, что пользоваться по назначению стало ими уже затруднительно. Я пришла в ужас, осознав во сне, как меня подставила внезапно напавшая на меня прожорливость и, не приходя в себя, проснулась.   Вспоминая всю эту историю и уже практически раскрыв дверь, я задним числом сообразила, что зеркало немного светится. Я закрыла дверь. Зеркало тихо светилось. Этого света было недостаточно, чтобы что-то освещать, но само оно определенно светилось. Едва заметно, утробно, внутренним светом.

Свет исходил из краев зеркала, как это бывает, когда за плотно закрытой дверью находится освещенная комната и ее свет протекает в щели. Я провела по рамке растерянным пальцем – она была неожиданно теплой и слегка дышала. Кроме того, я почувствовала робкий сквознячок, дующий отсюда туда.

Немного выждав, чтобы привыкнуть к происходящему, я прикоснулась пальцем уже к самой зеркальной поверхности – он моментально был втянут темной теплой водой зеркала, как воронкой, в которую утекает вода из ванной. Без усилия я вернула палец обратно, он был сухой и несколько секунд слегка светился, зараженный свечением зеркала. По всей вероятности, в зеркале не водились бешеные волки. Я просунула в него кисть руки, руку по локоть, затем по плечо. Глупо хмурясь, я пошевелила ей и поразмахивала, чувствуя кожей тепло и движение воздуха, как если бы за зеркалом светило солнце и перебирал свежие листья весенний ветер. Немного поколебавшись, я вернула себе руку – зеркало отпустило ее с легкой неохотой. Приблизив к зеркалу лицо, я стала различать слабые звуки, а в мой страдальческий носовой резонатор чудом просочился смешанный запах каких-то цветов и ягод. Зажмурившись, я всем лицом окунулась в зеркало, пустив по коже расходящиеся круги дрожащей теплоты и упругости. В ту же секунду я задохнулась от свежего воздуха, и яркий свет сделал мои веки полупрозрачными красными витражами. 

Когда я, наконец, решилась открыть глаза, то увидела, что моя голова оказалась в комнате, которая была освещена непрямыми солнечными лучами, рассыпавшимися из распахнутого окна. Окно, то на вдохе испуганно втягивало в рот белую тонкую ткань занавески, то выдувало из нее бубльгумовский пузырь. Мебели было немного, и вся она была из того же светлого дерева, что стены, пол и потолок. На столе стояла тенистая ваза с желтыми листьями, веточками вербы и яркой рябиной. Одна из стен была полностью обнесена книжными полками. Самого беглого взгляда было достаточно, чтобы я узнала их все – это были мои книги, те произведения тех авторов, вышедшие в тех изданиях, что я когда-либо читала.  

Наверное, моя голова на стене выглядела этаким безрогим охотничьим трофеем. Стараясь держать его как можно устойчивей в этом солнечном мире, в мире потухшей лампочки я с изрядным усилием подтянулась на руках, которые не смущала царящая в ванной тьма, встала ногами в скользкую раковину и всем моллюском вылезла из зеркала. То есть, конечно, залезла, но в итоге все равно – вылезла. Наступив влажными домашними тапочками на прочную тумбочку, которая стояла специально под двероподобным зеркалом, я легко соскочила на пол и осмотрелась. Мне нравилась тотальность восприятия, вдруг открывшаяся во мне. Я стояла посреди комнаты, и все происходящее принадлежало мне, было мной. То ли все предметы обладали здесь какими-то особенно чистыми цветами и линиями, то ли качество моего зрения стало иным от этой перемены мира, но я видела очень четко каждую мелочь, каждая мелочь была важна.

Я обошла комнату по периметру, двигаться было легко, как будто я долгое время ходила с двухкилограммовыми гирями, навешенными к рукам и ногам, а теперь их сняли.  Нос, кстати, тоже перестал болеть. Из окна был виден осенний разноцветный лес. Я легла животом на подоконник и свесилась вниз головой – до земли было метра четыре, значит, в доме должен быть еще первый этаж. Выйдя из комнаты, я вприпрыжку спустилась по неширокой заворачивающейся лестнице, намертво задавив в себе внезапное желание съехать вниз по перилам. Здесь было что-то вроде столовой – в центре стоял стол, окруженный послушными стульями, у стены добродушный посудный шкаф, у стены напротив – оранжевый диван. Плотные шторы, посуда в шкафу, абажур – все было такого же веселого оранжевого цвета. В углу из громадного пупырчатого оранжевого горшка росла пихта. Я подошла к ней и проверила землю – влажная. Открыла буфет и сразу разглядела баночку с мандариновым вареньем. Такое получается, когда длинно и тонко нарезают кожуру, а потом варят недолго вместе с соком, мякотью и сахаром. 

Когда я вышла из дома, то оказалась на пляже – под ногами песок, впереди бескрайние морские просторы, солнцепек, соленый гладкий воздух, справа по курсу оазис с яркими тропическими цветами и чудаковатыми деревьями. Бесшумно припадая на оба крыла, мимо меня провздыхала большая желто-фиолетовая бабочка. Я сделала несколько шагов, набрав полные тапки обжигающего песка, остановилась и стала вытряхивать его, зажигательно поднимая ноги и аплодируя себе подошвами по пяткам. Солнце светило яростно, с полуденным максимализмом. Так и обгореть недолго. Все-таки тут, выходит, лето… Хотя это странно, потому что из комнаты мне почудилось, что стоит осень. Я решила выйти к тому лесу, который заприметила из окна, повернула за угол и моментально оказалась в другом времени года. Да, здесь была осень, все, как должно быть осенью – температура воздуха, запах, цвета. Ошеломительный покой падающих листьев. Я завернула за следующий угол, и у меня перехватило дыхание от холода. С этой стороны была зима, вдали виднелась подбеленная кардиограмма гор. Недалеко от меня с когтистой сосновой лапы мягко ухнул припадочно искрящийся снег, в дупло занырнул голубоватый хвост белки. Мороз, однако. Без унт – или как их там? – в тундре, однако, не уютно. Я завернула еще, и на меня обрушилась весна. Оглушительно щебетали птицы, прямо мне в бай хуэй капала вода с крыши и проникновенно стекала за шиворот. По краям парковых дорожек, выложенных седыми плитами разной геометрической формы, через каждые несколько метров стояли удивленные скамейки. Я подошла к ближайшей и вкрадчиво села. Событийно все это должно, конечно же, напоминать мне сновиденье, но по ощущениям, по их ясности и глубине, по степени моего присутствия каждую секунду и осознанности – это никак не могло быть сном. По крайней мере, моим сном. Обычно мне снятся приглушенные сероватые сны, где я не я или не совсем  и не всегда я, в них я не пугаюсь страшного и никогда не смеюсь, двигаться в моих плотных тягучих снах бывает тяжело, как в воде, а выныриваю я из них сомнительно отдохнувшей. Особенно последние десять лет. Возможно, это просто началась старость…  

Пока я размышляла о природе происходящего, в глубине дорожки показалась человеческая фигура. Сначала я не поняла – приближается она или удаляется, потому что она как-то немотивированно меняла свой размер, а, может, так просто казалось. Но потом она, уже точно увеличиваясь, приближалась. Я уже видела, что это длинноволосый старик, видела его длинную белую бороду, темная морщинистая рука сжимала посох, он был облачен в длинные светлые одежды. Когда он подошел достаточно близко, я поняла, что он невероятно высокого роста, метра три. Я поднялась ему навстречу.

– Здравствуй, Лиза,  – произнес он, присаживаясь на скамейку и жестом приглашая меня сделать то же самое.

– Здравствуйте,  – ответила я. Вокруг старика ощущалось сильное тепловое поле, как будто он был огнем в камине. Меня зовут не Лиза, но мне не хотелось ему возражать. Тем более, что с этим именем у меня было кое-что связано. В детстве оно мне не то, чтобы нравилось, а я смотрела на себя в зеркало и чувствовала, что оно подходит мне больше, чем что бы то ни было. Я даже обещала родителям, что когда буду получать паспорт, непременно возьму его взамен придуманного ими. Конечно, я ничего такого не сделала. Но однажды был странный случай. Странный по тому впечатлению, которое на меня произвел. Я шла под дождем на урок бальных танцев, было мне лет тринадцать, наверное. И вот, выходя из подземного перехода, я вдруг услышала, что кто-то зовет: «Лиза! Лиза!». Я подняла глаза и увидела старенького дедушку, протягивающего ко мне руки: «Лиза!»  – повторил он жалобно. Я растерялась и поспешила пройти мимо, а он все просил меня быть ею вслед так, что я долгое время еще чувствовала себя виноватой в том, что не была той, кого звали – «Лиза». 

Поэтому сейчас возражать мне не захотелось. Тем более что, и тогда, и сейчас где-то в глубине души, в тайне от себя, жила у меня уверенность, что это не ошибка, что обознались совсем другие люди, много других людей, а эти – узнали.

            Некоторое время старик сидел молча, распространяя вокруг себя молчание и теплоту. Сначала я просто слушала его молчание и грелась, потом постепенно его молчание передалось мне, я перестала думать, и мы какое-то время (вне времени) сидели в абсолютной тишине. Птицы молчали, как рыбы, эволюция шла вспять. Мне даже показалось, что у меня остановилось дыхание, но старик заговорил.

– Ты очень давно не приходила. – В его голосе не было осуждения. Но он сожалел – обо мне.

– Прости,  – сказала я, совершенно естественно перейдя с ним на «ты». После нашего молчания расстояние между нами сделалось исчезающе маленьким, сократилось до нуля. Практически, я просила прощения у себя.

– Теперь ты можешь приходить сюда часто,  – он посмотрел на меня глубоко.

– Я буду,  – пообещала я искренне.

– Ты можешь не уходить отсюда,  – сказал он тихо.

Я молча кивнула. Я знала об этом. Чувство возвращения домой становилось все отчетливей.

– Я умерла? – Спросила я без тревоги. Я вдруг ясно представила, что в  ванной валяется на полу бледная рухлядь моего тела, темнота проникла внутрь него, а лампочка, возможно, горит. И будет гореть еще очень долго.

– Ты не умерла, – улыбнулся старик. – Но теперь ты знаешь, что у тебя есть куда умереть.

– Кто ты? – спросила я зачем-то, запасливо добавив,  – что это за место? Почему я сюда попала? И почему я сюда попала только сейчас? 

– Неужели тебе здесь плохо? – не ответил старик.

– Хорошо… Это ведь и подозрительно. Понимаешь, я давным-давно, когда была ребенком, засыпая, представляла, что у меня есть в стене тайная дверь, ведущая в другой мир, в котором есть маленький домик, окруженный с четырех сторон света четырьмя временами года. Потом я забыла об этом, но сейчас вспомнила. Тут все, как я когда-то мечтала.

– Все? – он как будто хотел мне что-то подсказать.

Я задумалась. В общем, это немыслимое счастье – жить в мире, созданном тобой же. Или что-то тут недовоплощено из моих мечт? Или чего-то я недомечтала?

– Я здесь поэтому? Потому что, узнай я о каком-то тайном изъяне моего мира после смерти, я не смогу его исправить?

Старик кивнул. Я вдруг заметила, что за время нашего разговора он сделался меньше. То есть он был по-прежнему высоким, но все-таки не таким великанским, как сначала. Осталось в нем, наверное, около двух метров.

– Но я не знаю, что это за упущение. Надо подумать, побыть здесь подольше.

– Тебе лучше побыть тут одной,  – сказал старик хитровато. Он поднялся. Длинные одежды волочились по земле. Двух метров в нем, конечно, не было. Хорошо, если он был чуть выше меня. Я смотрела, как он удаляется, волшебно не путаясь в белых складках. Что-то изменилось в его походке, я не сразу поняла, но она стала какой-то более подвижной, что ли? Она стала – женской?! В этот момент старик обернулся и посмотрел на меня новым лицом. Старым знакомым, все еще женским, лицом. Тем самым, которое каждый день смотрело на меня из зеркала.

– Да,  – подумала я, со всей безысходностью понимая, что оставила сигареты дома в сумке,  – это, в самом деле, серьезно. Одиночество, конечно, для меня дело привычное, но обречь себя на него на всю жизнь после смерти – надо десять раз подумать. Мне захотелось вдруг подумать с другой стороны зеркала. Без особых приключений вернувшись в темную ванную, я пошла в спальню (на электронных часах было зеленое без трех минут двенадцать, идиоты электричество не отключали, надо бы в ванной лампочку поменять) сомнамбулически разделась и легла. В шесть часов пропищал будильник.   

Стоя в подрагивающем поезде метро, я чувствовала, что изменилась. Ночное перемещение оказалось тем главным пазлом, благодаря которому мое представление о жизни и смерти начало складываться во что-то осмысленное. Мне стало страшно остаться навечно наедине с собой, погрузиться в себя, сослать себя без права переписки. Это как сойти с ума. Сумасшествие всегда пугало меня сильнее всякого физического уродства и урона. Но что делать с моим врожденным одиночеством, с моей неспособностью нуждаться в людях, любить людей так же, как времена года, оранжевый цвет и мандариновое варенье – я не знала. Я никогда не умела пустить в себя другого человека, зная, что окажусь совершенно беззащитной на своей территории. Пустить в себя, разобрать баррикады, расслабиться «а, пусть делают, что хотят», наблюдать, свидетельствовать?.. Странно, кажется, теперь я могла себе это позволить.

Дикторский голос патетически объявил мою остановку. Кто-то из вошедших уверенно пихнул меня в бок, но я удержалась на ногах, более того, я ближе продвинулась к двери. Несколько человек поменялись между собой местами, я заняла окончательно удобное положение, посмотрела на несущуюся ночь в окне, помаргивающие отражения пассажиров и вдруг заметила старика из зеркала. Он восседал в своих длинных одеждах, держа посох между колен и смотрел на меня в упор. Поймав мой взгляд, он улыбнулся. Я резко обернулась. Старик спал, приоткрыв рот, покачиваясь в такт движению поезда. На нем была черная кожаная куртка, кашне, волосы и борода были достаточно короткими, но все-таки это был он. Я снова посмотрела в зеркало окна, но в это время поезд выехал из тоннеля на свет и воздух. Когда мы вернулись в подземелье, старик в стекле уже не отражался. А на его месте сидел какой-то мужик. Наверное, я слишком вызывающе его разглядывала, потому что он тоже обратил на меня внимание. Господи… да это же Димка! Ну ничего себе! Как ты здесь? Давно?

_______

 

Пьяный просод закончил.

– Слушай, вот объясни мне – ты не помнишь истории, которые рассказываешь, но ты знаешь, что означают все эти странные реалии, которые ты в них упоминаешь?

– Поскольку я не помню самих историй, то не понимаю, и о каких странных реалиях идет речь,  – пробурчал просод. – Хотя не совсем. Дело в том, что у меня еще бывают сны. Вот их я как раз запоминаю. Например, сегодня мне снилось, что я встречу тебя. И хотя я не сразу узнал твое лицо, я ждал, что ты появишься.

– Это и есть твоя тайна?

– Нет, это только часть моей тайны. Понимаешь, когда я рассказываю свои истории, я становлюсь кем-то другим. И недавно я понял, кем. Через много-много лет на свете родится одна девочка. Она не будет знать греческого языка, хотя в роду у нее будут греки. И вот она вырастет и станет сочинять истории, которые я сейчас рассказываю.

– Звучит довольно безумно,  – сказала я сдержанно. Меня почему-то раздражали такие тайны. То есть в историях, которые, понятное дело, выдуманы, мне они нравились, но когда кто-то пытался всякие бредни выдавать за правду, я начинала злиться.

  – Ну как бы это ни звучало, но мне пора. Рад был с тобой повидаться. Жди меня через десять лет.

Пьяный просод потрепал меня по голове и ушел. А я осталась сидеть на траве.

 

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Надя Делаланд

Надя Делаланд (литературный псевдоним Надежды Всеволодовны Черных) – русский поэт, филолог, литературный критик, кандидат филологических наук, окончила докторантуру Санкт-Петербургского госуниверситета. Автор четырнадцати поэтических книг. Публиковалась в журналах «Арион», «Дружба народов», «Звезда», «Нева», «Волга», «Новая юность», «Литературная учеба», «Вопросы литературы» и др. Стихи переведены на английский, итальянский, испанский, немецкий, эстонский и армянский языки. Родилась в г. Ростове-на-Дону, живет в Москве.

Оставьте комментарий