RSS RSS

Вера ЗУБАРЕВА. Гробовщик: отпевание готического жанра

Гробовщик был написан первым, и нетрудно заметить, что разговор в нём выстраивается вокруг несостоятельности готического жанра как, с одной стороны, увлекательного для массового читателя, но, с другой, лишённого глубины и психологичности. В Гробовщике готический жанр присутствует только в сфере снов и фантазий, а при пробуждении главного героя рассыпается в прах.

Следует напомнить, что в 1830-е годы готический жанр уже не воспринимался всерьез [Вацуро 1994: 420], и в этом была немалая заслуга Погорельского, чье имя упоминается в Гробовщике в связи с будочником Юрко. «Лет двадцать пять служил он в сем звании верой и правдою, как почталион Погорельского», – пишет Пушкин о Юрко, очерчивая зону дискуссий о готическом жанре. Сам факт, что имя Погорельского открывает цикл Повестей, говорит о многом, учитывая вклад Погорельского в теоретическое обсуждение нравоописательного и готического жанра.

Почтальон Погорельского – персонаж Лафертовской маковницы, которая вошла в пятую книгу Двойника. Прочитав эту повесть, Пушкин пришел в восторг и 27 марта 1825 года писал брату: «Я перечел два раза и одним духом всю повесть, теперь только и брежу Трифоном Фалелеичем Мурлыкиным. Выступаю плавно, зажмуря глаза, повертывая голову и выгибая спину» [Пушкин 1979: 105]. Помимо художественных достоинств в Лафертовской маковнице были и существенные новшества. Вопреки требованиям жанра, Погорельский завершил повесть открытой концовкой, оставив читателя в недоумении. Это нововведение вызвало возражения редактора Русского инвалида А. Воейкова, и тот собственноручно дописал развязку для Маковницы. В таком виде она и предстала перед читателем Литературных новостей в 1825 году. В книгу же вошел оригинальный вариант повести, на основании которого Погорельский выстроил Диалог.

В Диалоге Погорельский сталкивает две позиции относительно готического нарратива – традиционную и новую. Писатель у Погорельского выступает повествователем традиционного жанра ужасов. Его истории почерпнуты из древних источников и пересказаны по традиционной схеме. Писательский Двойник делает обзор тем и мотивов готики, показывая, как один и тот же сюжет переходит от одного повествователя к другому «с небольшими отступлениями», работая на потребу публики. «Приключения с мертвецами, которые беспокоят живых, потому что кости их не погребены, также очень часто <…> встречаются», – говорит Двойник, словно подсказывая Пушкину сюжет для Гробовщика. И не только сюжет. История гробовщика Адрияна Прохорова, выстроенная по готическому образцу, также имеет открытую концовку, и вопрос, в чем смысл повести, остается открытым.

В Гробовщике готическое распространяется только на сферу сна, но, в отличие от общепринятой схемы, не высшие силы и не волшебники приводят в движение загробное царство, а воспоминания Адрияна о том, как он вел бизнес со своими клиентами. Сон зиждется на жизненном опыте Адрияна. Это самая что ни на есть небывалая комбинация бывалых впечатлений. А их у Адрияна набралось много за всю его профессиональную жизнь, в которой не обошлось без махинаций. Рамки готического повествования ограничены сновиденческими ужасами. С наступлением дня в права вступает жанр действительности, который и дает возможность ретроспективно проанализировать истоки сновидения Адрияна.

В этом ракурсе Гробовщик предстает как видимость готического повествования, имеющего совершенно другие задачи и пользующегося другими методами воплощения. Поэтому и значащие фамилии не оправдывают своего назначения. Пушкин нарочито ломает этот стереотип на примере купчихи Трюхиной. Этимология фамилия настраивает на то, что её носительница превратится в труху, то есть умрет. Но умирает Тюхина только во сне Адрияна, ждущего ее смерти, а в жанре действительности она продолжает здравствовать. Это эффект обманутых ожиданий, служащий знаком смены жанра.

Готический нарратив в Гробовщике закреплен за Белкиным, а все, что выламывается из него, – за ироничным Двойником Пушкина. Мотив франмасонства, который вводит Белкин, дабы усилить метафору тайны, не работает. В его неумелом исполнении намёк оборачивается шуткой. Нужно сказать, что начало 1820-х годов в России было ознаменовано приездом известных немецких мистиков И. Е. Госнера и И. Линдль. Их миссия состояла в том, чтобы духовно направлять движение Пробужденных1. Стал ли Адриян Пробужденным после пробуждения, неясно, но направленность его сна звучит комическим отголоском Пробуждения. Да и Готлиб Шульц, сапожник, шуточно отсылает к родоначальнику западной теософии Якобу Беме, тоже сапожнику. Разговор сапожника и гробовщика во время их первой встречи самый что ни на есть прозаичный. Сапожник судит обо всем не свыше сапога, а гробовщик – не дальше гроба. Но не этой ли простоты ожидает средний читатель от коммерческих произведений?

В «Гробовщике» сталкиваются два сюжета – явный и скрытый. Сюжет Белкина размыт, неясен, неупорядочен. Впечатление, что повесть написана новичком, не знающим азов готического жанра и не понимающим, как развить готическую сцену, чтобы она была действительно «ужасной». Опытный писатель, работающий в этом жанре, посоветовал бы Белкину отказаться от излишних деталей, не воссоздающих атмосферу «ужаса», поработать над образами мертвецов, над повисшей в воздухе линией купчихи, линией масонства и пр., и пр.

Там, где кончается сюжет Белкина, начинается сюжет пушкинского Двойника. Пользуясь структурой готического жанра, Пушкин накладывает на нее сюжеты из литературной жизни в стиле поэтики отпевания литературных оппонентов, разработанной арзамасской школой. «Сквозь повесть Пушкина, выдержанную в духе фантастических рассказов Гофмана, просвечивают автобиографические детали, а вымышленная жизнь гробовщика то и дело “косит и подмигивает” в сторону реальной жизни Пушкина» [Давыдов 1997: 48], – пишет С. Давыдов. Он напоминает читателю о том, что «деятельность Арзамаса (кроме поедания арзамасских гусей) сводилась в основном к ритуалу отпеваний и похорон <…> В результате арзамасских заклинаний трупы беседчиков восставали из своих могил на манер мертвецов в “Гробовщике”» [Давыдов 1997: 48–49].

Намек на литературную среду содержится уже в описании нового дома Адрияна Прохорова. Прежде всего это касается названия улицы. Обычно она трактовалась пушкинистами как место, где проживала его будущая жена. В связи же с именем Погорельского здесь уместно будет предложить еще одну интерпретацию. В 1826 году Погорельский провел осень и зиму на Новой Басманной в особняке своей матери Марии Соболевской, где сблизился с вернувшимся из южной ссылки Пушкиным. Сегодня дом Перовской – это один из заповедных уголков Басманной слободы, ставшей местом действия Гробовщика. Детали, отмеченные в Гробовщике, связаны именно с этим местом. Это касается и упоминания полицейской будки, и пожара 1812 года, и площади Разгуляй.

Цвет нового дома Прохорова также примечателен. Во-первых, именно в этот цвет выкрашен дом Перовской. Но желтый цвет имеет и другую символику в повести. «Домик, которому не радуется гробовщик, нарочито веселого цвета – желтый», – пишет С. Бочаров [Бочаров 1974: 216]. Веселье усиливается, если учесть, что желтыми домами во времена Пушкина называли дома для душевнобольных. К этому общепринятому значению примешивается еще одно, распространяющееся уже на область литературы. Оно пришло из широко известного во времена Пушкина памфлета А. Воейкова «Дом сумасшедших». Памфлет начинается с того, что лирическому герою снится сон о том, как он попадает в дом сумасшедших:

Снилось мне, что в Петрограде,
Чрез Обухов мост пешком
Перешед, спешу к ограде
И вступаю в желтый дом.

Сюжет памфлета напоминает сюжет сна Адрияна, с той лишь разницей, что вместо мертвых лирическому герою Воейкова являются безумные писатели. Его кошмар ничуть не лучше кошмара Адрияна. Состояние после пробуждения у гробовщика и у лирического героя Воейкова идентичное. Оба находятся какое-то время во власти видения и не могут поверить, что все это им приснилось:

И, проснувшись, не очнулся,
И не верил сам, что спал.

Узловой точкой повести и ее поворотным моментом становится ссора гробовщика с отставным сержантом гвардии Петром Петровичем Курилкиным. Из покойников лишь он один представлен персонально и по имени, и это естественным образом выделяет его из прочего мертвецкого окружения. Фамилия Курилкина сама напрашивается на ассоциацию с М. Каченовским – редактором Вестника Европы, профессором и адресатом пушкинской эпиграммы Жив, жив Курилка! Интересно, что путешествие по желтому дому Воейкова начинается именно с него: «Нумер первый – ваш приятель, / Каченовский здесь сидит…»

История отношений Пушкина и Каченовского достаточно подробно освещена в критике. Для нас представляет интерес эпиграмма, связанная с Курилкой, так как в ней много схожего с сюжетной линией Курилкина.

Как! жив еще Курилка журналист? –
– Живехонек! все так же сух и скучен,
И груб, и глуп, и завистью размучен,
Все тискает в свой непотребный лист
И старый вздор, и вздорную новинку. –
– Фу! надоел Курилка журналист!
Как загасить вонючую лучинку?
Как уморить Курилку моего?
Дай мне совет. – Да… плюнуть на него.

Итак, Курилку принимали за умершего, а он оказался жив (в основу положена гадальная песня «Жив, жив курилка…», на которую ссылаются пушкинисты в связи с мистическими мотивами в Гробовщике). От Курилкина тоже остался только трухлявый скелет, но он восстал из гроба, и, хоть поначалу «череп его ласково улыбался гробовщику», все закончилось скандалом.

Несомненно, мистический конфликт сна Адрияна несёт в себе отголоск какого-то реального конфликта между двумя литераторами, одним из которых и был Каченовский-Курилка. В Гробовщике сцена ссоры Адрияна и Курилкина – это настоящий скандал: «Между мертвецами поднялся ропот негодования; все вступились за честь своего товарища, пристали к Адриану с бранью и угрозами». С кем же так скандально рассорился Каченовский, и имеются ли упоминания об этом у Пушкина?

В статье Отрывок из литературных летописей, написанной 27 марта 1829 года для Невского альманаха, но не пропущенной цензурой (статья вышла в сокращении в Северных цветах в 1830-м), Пушкин не без удовольствия изобразил распрю «между двумя известными журналистами» – Полевым и Каченовским – и тяжбу «одного из них с цензурою», которая «наделала шуму» [Пушкин 1978b: 61]. Еще в 1828 году в Московском телеграфе вышла статья Полевого, «в которой сильно напал он на почтенного редактора Вестника Европы» [Пушкин 1978b: 62]. Началось с того, что Вестник Европы находился на грани умирания и Каченовский, «убедившись единогласным мнением критиков в односторонности и скудости» своего детища, решил в новом 1829 году реанимировать его. Как череп Курилкина, Курилка-Каченовский тоже поначалу «ласково улыбался» своему «гробовщику» литератору, предлагая писательской братии поучаствовать в процессе воскрешения его журнала. «Но г. Полевой, долгое время наблюдавший литературное поведение своих товарищей-журналистов» (имеются в виду нападки Каченовского на Полякова), вместо этого напечатал у себя статью, «в которой сильно напал <…> на почтенного редактора “Вестника Европы”».

Это было началом грандиозного скандала. В результате «дело было передано в Главное управление цензуры, которое <…> отказало Каченовскому в его жалобе» [Пушкин 1978b: 468]. Так «рассыпался» Курилкин-Каченовский. Разумеется, как водится у мертвецов, а также у критиков и литераторов, принадлежащих к одному клану, «все вступились за честь своего товарища, пристали» к Полевому «с бранью и угрозами», но, в отличие от Прохорова, Полевой не потерял «присутствия духа» и не «лишился чувств». Его сильная купеческая натура, высмеянная Каченовским на страницах «Вестника Европы», возликовала, и он с возрастающим рвением принялся за отражение нападок.

Этимология фамилии Прохорова, с одной стороны, содержит в себе ассоциацию со словом «похороны», и в этом смысле ее можно трактовать как дань Белкина значащим именам. По линии же пушкинского Двойника она тяготеет к купеческой теме, закрепленной в литературе за Полевым, а именно – к купцу Прохору Иголкину, история которого была весьма популярна благодаря историческому сочинению И. Голикова Деяния Петра Великого. Этим же источником пользовался и Пушкин, работая над Полтавой и еще более – над Историей Петра. Уже после смерти Пушкина, в 1839 году, Полевой публикует героическую драму Иголкин, купец Новгородский, которую ставят на сцене (роль Прохора Иголкина исполнил Мочалов). Драма была столь же примитивной, сколь и другие нравоописательные произведения Полевого. «Второй он гильдии купец и третьей гильдии писатель», – писал о нем в эпиграмме А. Писарев.

Мыслью о смерти купчихи Трюхиной начинает Прохоров свой день, с этой же мысли начинается его сон, и известием о том, что купчиха жива, начинается его новый день. Во сне Адрияна, как в рассказах и повестях Полевого, племянник Трюхиной – «молодой купчик» «в модном сертуке» – предстает в самом благородном свете и вообще похож скорее на аристократа, чем на купца. Он благодарит Адрияна рассеянно и «о цене он не торгуется, а во всем полагается на его совесть». Стилистически некоторые сцены «Гробовщика» пародируют писания Полевого.

«Совестливый» купец у Полевого иногда выступает в паре с благородным полицмейстером. В Гробовщике в паре с Адрияном выступает будочник Юрко. Должность надзирающего в сочетании с темой 1812 года и именем одного из булгаринских персонажей, тоже второстепенного (рассказ Черногорцы), указывает на Булгарина. Детали новой будки Юрка ведут к будке, описанной В истории села Горюхина, не вошедшей в Повести. Новая же будка Юрка («серенькая с белыми колонками дорического ордера») ассоциируется с местожительством Булгарина в Петербурге (Москва и Петербург в повести предстают как единый пространственно-временной континуум, который свойствен литературной жизни). Вернувшись в Петербург в 1819 году, Булгарин снял квартиру на третьем этаже дома Котомина (1822). Это здание серого цвета выдержано в строгих канонах классицизма, и два его нижних этажа «объединены восемью полуколоннами дорического ордера» [Гусаров 2013]. Уменьшительная форма «колонки» в описании будки Юрка ассоциируется также и со сферой журналистики, которую Булгарин монополизировал. Во времена Пушкина на первом этаже дома располагалась кондитерская Вольфа и Беранже, куда заходили литераторы, чтобы пообщаться и почитать свежую периодику за чашкой кофе. Там же «часто сидели и подслушивали беседы за соседними столиками тайные агенты III отделения, например враг А. С. Пушкина Ф. В. Булгарин – литератор и доносчик по совместительству, живший в этом же доме» [Паршина 2009].

Изрядно подвыпившего Юрка поддерживает «румяный булочник» (не намек ли на кондитерскую в доме с «колонками»?). «Булочник» и «будочник» рифмуются у Пушкина так же, как в рассказе Н. Полевого: «ни души по улицам, кроме дворников, булочников, будочников» («Золотой мешок»). Только если у Полевого они достраивают ряд ходульных благочестивых образов московского уклада («ставни окон заперты, все спит; только не спала молитва благочестивых людей»), то у Пушкина, по отношению к ним, сквозит явная ирония. Оба персонажа – булочник и будочник – функционируют слаженно: булочник играет роль зачинщика, предлагая тост «за здоровье тех, на которых мы работаем…», а будочник перенимает эстафету, провоцируя Адрияна. Это типичная модель работы провокаторов. Кроме булочника, Юрка поддерживает еще некий печатник, и это смыкается с темой «ремесленников-промышленников», очерчивая яснее поле Булгарина.

Присутствие Булгарина в Гробовщике обсуждалось в литературоведении в связи с автоиллюстрацией Пушкина, где одна из фигур напоминала Булгарина. «Булгарин, представляет собой лицо, в литературном отношении эквивалентное неведомому нам “приказчику Б.В.”», – пишет А. Панфилов, отмечая, что «два из трех инициалов» Булгарина (Фаддей Венедиктович Булгарин) «совпадают с инициалами этого “приказчика”» [Панфилов 2010]. На мой взгляд, выбор двух инициалов обусловлен другими причинами. Первая – это привлечь к ним внимание, поскольку инициалы других рассказчиков тройственны. Вторая связана с тем, что эти инициалы основаны на комбинации имени и прозвища Булгарина-Видока и мгновенно прочитываются в среде литераторов.

Так Гробовщик отпел в Арзамасской традиции не только литераторов враждебного клана, но и жанр, который они активно внедряли в русскую литературу, пытаясь заполонить массового читателя. Пробудившись, Адриян находит, что ни одно из его видений не стало провидческим. И в этом – намёк на нежизненность готического жанра, который под взглядом взыскательного читателя, рассеивается, как дым.

_____________

По публикации в Вопросах литературы / 2019 / № 5. C.183-229. Сокращённый вариант.


 

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Вера Зубарева

Вера Зубарева, Ph.D., Пенсильванский университет. Автор литературоведческих монографий, книг стихов и прозы. Первая книга стихов вышла с предисловием Беллы Ахмадулиной. Публикации в журналах «Арион», «Вопросы литературы», «День и ночь», «Дети Ра», «Дружба народов», «Зарубежные записки», «Нева», «Новый мир», «Новый журнал», «Новая юность» и др. Лауреат II Международного фестиваля, посвящённого150-летию со дня рождения А.П. Чехова (2010), лауреат Муниципальной премии им. Константина Паустовского (2011), лауреат Международной премии им. Беллы Ахмадулиной (2012), лауреат конкурса филологических, культурологических и киноведческих работ, посвященных жизни и творчеству А.П. Чехова (2013), лауреат Третьего Международного конкурса им. Александра Куприна (2016) и других международных литературных премий. Главный редактор журнала «Гостиная», президент литобъединения ОРЛИТА. Преподаёт в Пенсильванском университете. Пишет и публикуется на русском и английском языках.

ПРИМЕЧАНИЯ

  1. Движение Пробужденных (нем. Erweckung) возникло в Германии. Оно обретает неслыханный размах и перебрасывается в Россию (20-е годы 19 в.). Паломничество Пробужденных было связано с тем, что Россия воспринималась ими как земля обетованная, где в соответствии с предсказаниями Юнга-Штиллинга должно состоятся второе пришествие Христа.

Оставьте комментарий