* * *
Это было хождение за три горя.
Города, закрываясь, играли в город.
Механический монстр сменялся плугом.
Пахло кровью, землей и зеленым луком.
Проходил старик стороной и снегом.
Из вещей ничего, только звать Олегом.
Пролетала птица, совсем высоко,
не понять, голубка, а может, сокол.
По ночам гремело как будто в кузне,
а на утро воздух был свеж и вкусен.
И опять хождение за беды три.
И просил слепой: “Братец, слёзы вытри”
И глухой немого пугал гримасой.
Остальной народ, как дурак, смеялся.
Если это было, то что же будет?
Нету столько соли в заветном пуде.
Люди строят град. Снова меч, кольчуга.
Три калеки ушли в направлении чуда.

 

* * *
Жизнь начинается вчера –
однажды примется на веру.
И ни театр, и ни игра,
и ни заполненная сфера…
Всё было впереди, потом:
вода, поэзия, рефрены.
Где рыба с водосточным ртом,
где озарённые арены?
Трубач с блестящею губой,
в кармане зреющие ноты?
Где бык, вскормлённый на убой?
Как тяжелы его тенета.
Где стены, лёгкими вовнутрь,
и рам оконных альвеолы?
Росы разбросанная ртуть,
и металлические ролы?
Ну, выбирай, чего тебе
не миновать. Оно начнётся.
Трубач играет на трубе.
Глаза закрыты. Небо гнётся.

 

* * *
Куда ни плюнь – всё было до тебя.
Здесь просится в строку перечисленье,
но лучше хлеба бросить голубям
февральским воскресением последним.
Чего они ещё наговорят,
синоптики, глашатаи, пророки?
Но лучше снять запутанность гирлянд
и съезд очистить в сторону дороги.
А в понедельник вроде бы весна,
энергия, сезонные стишата,
и цель проста, и даль твоя ясна,
как говорится, с помощью гештальта.

 

* * *
Написал строку и отложил,
а потом нашёл и вновь продолжил.
Человек до этого не жил.
Человек для этого и ожил.

Выпил чай и страшно накурил,
зачеркнул слова, что были выше,
и корил потом себя, корил,
и пальто надел, и в люди вышел.

И прошёл, не узнанный никем,
до ему известного предела,
где белым-бело в черновике,
и черным-черно на свете белом.

 

* * *
На столе открыта книга.
Не дочитана она.
Птица-голубь, словно Ника,
отлетает от окна,
возвращается в рисунок
Нади Рушевой, и снег,
тоже вечный, тоже юный,
заметает этот след.
Ничего не остаётся,
только книга, только он,
снег на след. Довольно просто,
потому что за окном;
потому что в чае сладком
или омут, или мреть,
и у книги две закладки.
Разве можно умереть?

 

* * *
Приходит время и не застаёт
тебя на месте. По небу идёт.
Дожди дождями. Люди говорят:
“Уходит время”. Лампочки горят.
Окно наружу воздухом стоит.
Сухое горло комната таит.
В проёме память медью на груди.
И не уходит. И не уходи.
Застенчив свет. Бумага, как судьба,
и худоба её, и стыдоба,
и раздражённых строк впервые ложь,
когда приходишь, но не застаёшь.

 

* * *
В таком-то городе, такого-то бря, бря, бря,
дома и домики то врозь, то в ряд.
Обратным светом, мерцающим молоком
маяк здоровается с маяком.
Собак чипованных всё реже вой.
Луне до убыли подать звездой.

В таком-то времени, в такой-то год
у слов значения наоборот,
у эха вырасти нет причин,
никто не ищет и не кричит.
А что до радости, то вот окно,
но и оно удалено.

Ты скажешь, было всё, бывало всё.
Кивну, оставлю тебе твой сон
такой-то памяти. Пока, пока.
Ты слышишь музыку? Издалека…

 

* * *
Ты помнишь, хорошая, в годе каком,
по случаю, что ли, обновки,
мы пили шампанское под козырьком
автобусной той остановки

конечной, у самого леса, зимой,
где около ждал, под парами,
Икарус ветшающий номер седьмой
с открытыми ртами-дверями?

Так было блаженно, что не было сил.
Бутылку друг другу вручая,
смешно мы делили большой апельсин,
забрызгав пакеты с вещами.

Бесснежно томилась повсюду зима,
завидуя тонкими льдами,
как память, которую нам изымать
труднее, как видишь, с годами.