Так замедляется всё осенью, что мысль
возникнуть успевает в интервале. –
Пока от древа отлетает жёлтый лист
ты думаешь: “Как нежно-золотист…
Такой же вышит был на одеяле
в дошкольном прошлом, а теперь завис
меж небом и землёй, где созревали
мечты, преодолев тоску и стыд”.
В тягучем горьком воздухе, чуть ниже
на ветке,  умаляя аппетит,
как плод воображения, висит,
став явью, яблоко с бочком подгнившим.

 

СУМЕРКИ

1
Голубиные сумерки лёгким
милосердно прикрыли крылом
сор осенний и мир недалекий,
обреченный на снос и на слом.

В полутьме городского квартала
страх исчезнуть как будто исчез.
Липа спит, натянув одеяло
в лунных бликах, и снится ей лес.

Да и мне так спокойнее что ли,
чем под солнечным острым лучом:
нет привычной заученной боли,
сожаления нет ни о чём.

Ищешь ключ, приближаясь к порогу
(нет в карманах и в сумочке — нет)…
“День прожит? пережит? — слава богу!” —
говорит в утешенье поэт.

2
О милосердные сумерки, шелест и мельтешенье!..
Здравому смыслу и страхам рассеянным вопреки,
видишь, какие цветы распускаются в утешенье
в звездных задворках сознания: в завязях — светляки,
их лепестки из фарфора, а листья синее гжели,
пахнут заснеженной далью, подмёрзшей каймой реки.

В сумерках все перепуталось: время и расстоянье.
Можно в заросшее прошлое мягко войти по грудь.
Можно по стеблю цветочному, выросшему до знанья,
выше и выше карабкаясь, в будущее шагнуть.
Или, свернувшись калачиком, в чёрном тугом тюльпане
с лёгкой душой уснуть.

 

* * *
По-прежнему всё. В чём засада?
Цветёт тот же жёлтенький дрок
на поле бескрайнем за садом,
но запах его изнемог,

с утра изменившийся ветер
от дома унёс аромат.
И ты это тоже отметил,
налив мой любимый мускат.

Не чувствую сладкую ноту,
букет оказался не густ.
Проделало время работу:
вино превращается в воду,
и жизни теряется вкус.

 

* * *
Как некрасив апрель, одутловат,
как неопрятен: грязный снег, окурки…
Не разобрать – закат или рассвет.
Галдят нетрезво юные придурки
у входа: на просушке Летний сад.
Но крикнут вслед
подружке удаляющейся : “Свет!” –
И фонари зажгутся в переулке.

Замедлясь, перейдя Литейный, на
углу застынем: Бродский… дом Мурузи…
В собор Преображенский столько лет
не заходили. Круг общенья сузив,
что стали мы такими – чья вина?
Найдёшь ответ
в кармане вместе с пачкой сигарет. –
Колечко дыма – и развязан узел.

 

* * *
Говорят, до войны бараки стояли, ютились рабочие
Нарвской заставы: ругались, болели, шутили – комики,
выживанием ежедневным больше всего озабочены.
И теперь здесь хрущёвки – скворечники – птичьи домики.

Вот проснёшься в такой клетушке и мысли чёрные
сквозь картонные стены проходят, легко читаются.
Кто живёт на Счастливой улице – обречённые,
так сказать, на счастье – поэты, маньяки, пьяницы?

Может,  думаешь,  – в будущем всё ещё образуется.
От бульвара Новаторов до Народного Ополчения,
неприметная, со времён застоя тянется улица
с непонятным смыслом, с неведомым назначением.

 

ИНФАНТА

Прелестница, дитя, приманка сладкая!
И если знать, что так недолог путь,
то схорониться бы за шторной складкою,
в шелка и кружева, как в сон, нырнуть.

Но дверца в клетке радужной защёлкнута,
любой сквозняк убить способен прыть.
Нимфетка ли, инфанта пухлощёкая –
как плоть моллюском  в раковине скрыть?

Для вечной жизни навсегда разбужена,
переливаясь, излучает свет,
идущий из глубин веков, жемчужина –
в раскрытых створках времени – портрет.

 

У ПОДРУГИ

Тёмен осадок в открытой бутылке с вином.
И у меня он остался: глотнула немало.
Ты говоришь, опьянев, два часа об одном –
как полюбила, любила, любила, страдала.

Шутка ли – выпасть из жизни своей заводной,
в омут нырнув, стать предметом для сплетен, мишенью
и, опускаясь, увидеть отчётливо дно,
но не бокала, а вязкое дно униженья.

Слушаю плохо, смотрю на мерцающий блик.
Эта среда тяжела, как подводная лодка.
Переходя то на шёпот сухой, то на крик, –
кто ты, для тех, кто снаружи?.. – Безумная тётка.

 

* * *
Купи мне у метро букетик влажных астр:
голубоватые и розовые вспышки
сверхновых крупных звёзд, их свет дошёл до нас,
а эта красота – энергии излишки.

Здесь щедрости запас и широта растрат
дают осенний,  на другие не похожий,
рассеянный, как дым, горчащий аромат,
знакомый нам до слёз, до лёгкой школьной дрожи.

 

* * *
На окраине жизни – отшибе, где память отшибло,
рельсы, шпалы в дурном беспорядке лежат на задворках депо.
Отхлебнёшь из горла’ и решишь: нет, не всё ведь погибло,
в поражении тоже есть прелесть, ворсистой изнанки тепло.

Быть к себе и другим беспощадным, то резким, то грубым,
к опрометчивой цели идти напролом – хорошо, что не смог.
Здесь остались весна, запах снов, одуванчики, трубы,
прокурившие местность, на фоне заката – сиреневый смог,

под ногой зачерствевшая корка земли – терракота,
привкус мяты во рту, на посадку идущий вдали самолёт.
Здесь осталось пространство любви и пьянящей свободы,
где любой жёсткий выбор к потере всего остального ведёт.

 

* * *
Семь утра. Подморозило. Сонный Московский вокзал.
В тусклом свете спешащие люди похожи на тени.
Если встретились, ты бы меня никогда  не узнал.
Да и что говорить: не бывает таких совпадений.

Согреваясь у входа нестойким казённым теплом,
сигаретку достав, не завися от всех расписаний,
хорошо постоять под крылатым его козырьком,
а не мчаться, вжимаясь в сиденье, на хищном «Сапсане».

Всё равно не догонишь мечту и не надо уже…
Лишь бы снова расцвёл горизонт васильковым рассветом,
жизнь, снежинку смахнув, сочинила бы новый сюжет,
позвала за собой, поманила счастливым билетом.