RSS RSS

Вероника АБРАМОВА. Земляной царь. Повесть. Дипломная работа

Пролог

Этот сон я вижу с детства – освещённая желтой луной дорога, стиснутая с двух сторон густым и темным лесом, ветви деревьев переплелись стеной – не пускают чужаков, а я заглядываю в них и боюсь, в то же время, меня манит внутрь эта жуткая глубина леса.

Кажется, нигде во “вселенной” нет такой глубины, в этой глубине всё может сгинуть. И, как только я решаюсь сделать шаг в лес, раздается голос матери:

– Вернись, а то не найдём тебя никогда!

Чувствую, тянет в обе стороны, разорвёт сейчас. До боли! И я со всей силы разламываю сплетенные ветви и делаю шаг, второй, третий.

Останавливаться нельзя – вернут!

Кто вернёт?

Они вернут!

И встаёт передо мной наш дом, с зажженным светом, горящим ладаном и иконами на стене. За столом шестеро, а меня нет. Я смотрю на грустные, землистые лица в тяжелых серебряных ризах и ни понимаю, зачем они здесь, почему их лица такие скорбные.

И, чем дальше я ухожу вглубь, тем тише звучат слова матери, прозрачнее становятся землистые лица и силуэты шестерых. Вот уже прошедшее кажется ненастоящим, все они ненастоящие, всё ненастоящее. Не было ничего, всегда был только лес…

Я не знал, что сплю. Казалось, я спал всегда, а только теперь проснулся. Наступила ночь и сквозь ветви с неба стал вливаться странный матовый свет. Но что это за цвет? Такого оттенка я никогда не видел. Он обнял меня, и в нем я исчез. Пространство поползло вверх–вниз, во все стороны. Я чуть было не упал, но вдруг появилась опора. Что–то вздрогнуло, пошатнулось и выпало. Это было мое прошлое, моя память. Помню, что я ничего не помнил. Было только некое ощущение, разлитого повсюду вещества.

Все звёзды сияли каким–то чистым, хрустальным светом. Но только одна звездочка выделялась, сам не знаю почему я чувствовал, что светит она для меня и именно от неё у меня так жжёт в груди. Звёздочка эта стала расти, пока не поглотила все остальные звёзды и тогда я заметил, что по ней пробегают тени. Они появлялись и исчезали, а звездочка продолжала расти и блекнуть, пока не превратилась в сплошное светлое пространство и тогда я увидел, что это был потолок, пожелтевший от времени, курения и гнойных испарений.

Эта желтизна успокаивает – значит, я в помещении, я добрался. Не могу вспомнить, откуда и куда, но чувствую, что это не важно. Пытаюсь шевелить конечностями, головой – не выходит, они зафиксированы. Пытаюсь вытянуть шею, чтобы рассмотреть тело, руки и ноги – не выходит, она тяжело прикована к подушке. Эта зафиксированность меня убаюкивает, я медленно засыпаю вновь.

Вдруг сквозь сон, один за другим – шаги, кто–то, шаркая подходит к двери. До него, до того, как он откроет дверь, я слышу запах сырости, мокрой земли и чего–то еще… Шарк–шарк… Звук открывающейся двери.

Сердце бешено бьется о грудную клетку, тело мечется верх–вниз, пытаясь вырваться из пут. Я набираю как можно больше воздуха в грудь и кричу, что есть силы…

 

Глава 1

Крик. Это был мой крик. Я прижимаюсь к подушке, пахнущей птичьим пухом, тяжело дышу. Это всего лишь сон и мне совсем не страшно. Узоры на обоях ещё шевелятся и стены кажутся мягкими. Присматриваюсь, комната принимает знакомые очертания. Значит приснилось? Кто–то светлый склоняется над моим лицом с ласковым шепотом, я узнаю голос, это бабушка, она говорит, что сон злой и целует меня тёплыми, влажными губами. В комнате полумрак, солнце едва поднялось над горизонтом.

– Что это? – спрашиваю я бабушку, протягивающую мне кусок нагретого желто–серого воска.

– Слепи все злое, что увидел во сне.

И я леплю. Мы прячем восковых чудовищ в темный мешок и крепко затягиваем верёвку.

– Теперь нужно идти, – говорит бабушка.

Мы идём на рассвете, пока все ещё спят, по мокрым от росы тропинкам, идём как можно дальше от дома, чтобы зло не нашло дорогу обратно. Деревня спит, ещё не затоплены печи, не дымят трубы, не скрипят калитки. Где–то рядом загремел цепью соседский пёс. Небо ещё тусклое. Тянет прохладой. Клубами на земле лежит туман.

Вот и деревня осталась позади. Мои калоши скользят на влажной траве, я спотыкаюсь, но продолжаю идти. Впереди бабушка, она кажется огромным могучим великаном, закрывающим собой небо. Одной рукой я сжимаю свёрток, другой – прутиком гоняю липнущих комаров.

Повеяло глубиной леса: сыростью, мхом, травой, древесиной. Зашумела зелень. Мы стоим на опушке возле сломанного орешника. Бабушка отбрасывает ногой засохшие ветки. Я достаю свою маленькую садовую лопату и начинаю копать с волнением посматривая на мешок. Мокрая земля расступается.

– Прямо так?

– Да, не разматывай.

Я бросаю мешок в яму, спешно засыпаю землей, словно боясь опоздать. Бабушка стоит надо мной, смотря куда–то вдаль шепчет, крестится и кланяется.

«Сыне Божий, помилуй нас! Как сырая мать–земля не тряхнется, не воротится, не испугалася, не тряхивалася из избы дверьми, из ворот воротами, на широкий двор, в чисто поле из избы дверьми, из ворот в ворота.

Катись катаньем доля худая, разлучница–кумушка, катись не тянись у порога не крутись, за крыльцо не цепляйся, на порогах не виси!

Песья, лешова, воронья подмога, катись от порога!»

– А теперь пойдем. Не говори, не оборачивайся, если кто звать будет. Молчи.

Солнце поднимается над лесом. Туман рассеивается. Мы бредем обратно к дому. Навстречу пастух гонит стадо коров. Опустив глаза, я прохожу мимо, слышу чьи–то шаги за спиной, оборачиваться нельзя. Может быть, корова, отставшая от стада? Или сам пастух возвращается в деревню? Шаги все громче, кто–то третий идёт прямо за нами. Человек? Но я не слышу живого дыхания. Смотрю на бабушку, она безмолвно идёт вперёд. Страшно, я зажимаю рот рукой, чтобы не закричать.

Уже виднеется наш дом, калитка, крыльцо. Переступив через порог, бабушка запирает дверь и крестится. В доме ещё все спят.

– Теперь не сбудется? – спрашиваю я.

– Нет, теперь обойдёт.

В эту ночь, засыпая, я спросил:

– Бабушка, а ты слышала кто–то третий шёл за нами?

– Шёл да не дошёл, – ответила она, улыбаясь.

– И ты не боишься?

– Нет, а чего? Теперь не сбудется.

– Точно не сбудется?

– Нет, теперь обойдёт.

 

Глава 2

Тусклый утренний свет пробивается сквозь жалюзи. Как тяжело открыть глаза.

В чайнике зашипела вода.

Я включаю телевизор и сажусь за кухонный стол. Передо мной миска с тёплым молоком и картонная коробка с надписью “Зеленый луг. Хлопья для завтрака, изготовленные из органической пшеницы. Выращено в экологически безопасном месте. Европейский БИО сертификат». Мне нужно всего лишь высыпать хлопья в тарелку. Высыпаю.

Виноватый, пустой голос с телеэкрана…

«Дорогие друзья, мы внимательнейшим образом продолжаем анализировать ситуацию, сложившуюся на побережье Тихого океана, и выражаем крайнюю озабоченность случившимся. В данное время проводятся проверки и будут приняты все необходимые меры. Природоохранная прокуратура настоятельно рекомендует жителям ближайших районов воздержаться от длительных прогулок и использовать защитные маски до устранения последствий».

…сменяется бодрым дикторским:

«Только что вы прослушали заявление губернатора Камчатского края, а мы продолжаем вести репортаж с места событий. Сотни, тысячи обитателей морских глубин оказались жертвами очередного химического выброса».

Вперемешку с человеческим мусором на телеэкране появляются полчища выбросившихся на берег морских жителей. Некоторые лежат неподвижно, некоторые доживают последние минуты, борясь и изгибаясь всем телом на горячих камнях. Положив очередную ложку хлопьев в рот, я поднимаю взгляд на экран, в меня смотрят стеклянные глаза большой рыбы, заглатывающей отравленный воздух. Я смотрю на рыбу, рыба смотрит на меня, я смотрю на рыбу.

Рыба и человек смотрят друг на друга. Слышится тяжелое дыхание и затихающий пульс. Человек резко встает и с шумом отставляет тарелку с кашей. Он моет руки вытирает губы кухонным полотенцем.

Протяжный сигнал – девять тридцать, пора выходить.

Меня обволакивает слабая дымка, в которой растворился вихрь города, ещё сонного, но уже необратимого в своей стремительности. Вдоль бетонного лабиринта дымят трубы, отравляя остатки воздуха. Мокрый асфальт, свет фонарей, отражение восходящего солнца на глянцевом фасаде, возносящаяся в небо армия многоэтажек. Я поднял голову и надо мной разверзлось страшное небо города. Я чувствую, как он движется шевелится растёт, город никогда не остановится. Кажется, я отдал этому городу все. Эта бездна всасывает наши души, как огромная чёрная дыра, а потом выплевывает пустые оболочки. Но куда все это движется? Куда бежит эта адская машина, шестеренками которой мы все являемся?

В очереди на парковке стоят такие же, как я. Те, кому пять минут назад дали сигнал выходить. Десять лет назад казалось, что умные устройства упростят нашу жизнь, что человек делегирует все монотонное и скучное смарт–помощнику, а сам займется тем, чем всегда хотел.

Оказалось, чтобы это произошло, нужно знать, чего ты всегда хотел. Иначе смарт–помощник не исключает монотонности из жизни, а делает ее более видимой.

Жизнь становится чередой сигналов:

«Пора вставать».

«Извлеките завтрак из микроволновки».

«Пора на работу».

«Машина подана».

«Пора домой».

«Машина подана».

«Извлеките ужин из микроволновки».

«Время принять душ».

«Пора готовиться ко сну».

Я уже заметил, что условный рефлекс выработан надежно – за мгновение до получения сигнала в теле возникает импульс к действию. Мне кажется, если бы смарт–помощники дали сбой на сутки, синхронный ритм горожан сохранился бы благодаря коллективным условным рефлексам.

Кажется, что я всегда хотел именно этого – быть полезным для общества и природы, богатым для себя. Откуда взялось это обнажающее чувство монотонности?

“Добро пожаловать”, – раздается голос искусственного интеллекта, мой браслет отвечает одобрительным сигналом. Приехал автомобиль. Двери открываются и я сажусь внутрь:

– Маршрут – работа.

Меня уносит вперёд, к бегущему сквозь бесконечные неоновые тоннели потоку машин.

«Уровень серотонина ниже нормы, – раздается голос помощника – Рекомендуется повысить до 100,3. Вы можете выбрать один из заданных режимов».

– Запустить режим «Paradise».

Кресло отъезжает назад, я чувствую легкую вибрацию. В салоне загорается яркий золотистый свет похожий на солнечный, шумят волны, пахнет морской пеной. Ещё какое–то время слышаться дорожные сигналы, затем звуки города все больше и больше отдаляются. Струится белая обволакивающая пелена, отделяющая меня от бетонного жара, серой пыли и шума дорог. Становится теплее и ярче.

Я вспоминаю об Афродите Урании, о том, как она родилась в пучине из крови и семени оскопленного отца, а потом долго парила над водой. И было светло сверху, светло снизу, потому что океан отражал ее золотой свет. Афродита хотела ходить по песку и ходила, в один из дней показалась ее стопа из хитона. И по стопе узнал ее сын Эней и сказал: «Это мать моя! Афродита!» У смертной женщины не может быть такой стопы. Это стопа богини!»

Афродита смотрит на меня бездонными синими глазами и что–то в них и далёкое и родное, утраченное и очень нужное.

«Уровень серотонина достиг нормы», – раздается в салоне. Лицо Афродиты ползет куда–то вверх и растворяется. Открываю глаза, вижу проекцию неба на потолке автомобиля.

– Повторный запуск режима.

Я смотрю на ее ноги, оставляющие следы на тёплом песке, в большие следы набирается вода, поселяются рыбы, они становятся озёрами, а маленькие исчезают. Я стою уже на другом берегу озера – она уходит, становясь маленькой точкой.

Маленькие следы исчезают, большие наполняются водой, рыбами, водорослями. Большие следы становятся озёрами.

И вот я стою на берегу озера и не могу перейти, глубоко.

И вот я хочу прыгнуть в воду, но берег становится обрывом.

Я не решаюсь шагнуть.

А она отдаляется танцуя, превращаясь в маленькую светящуюся точку.

«Вы прибыли в место назначения работа. Режим «Paradise» отключён. Хорошего дня!»

 

Глава 3

В холле кучкуются стажеры, практиканты и аспиранты. Ждут, пока на них закажут пропуска, не решаются сесть на диванчики и о чем–то трепетно шепчутся.

Когда я прохожу мимо одной из группок, они здороваются и замолкают, а затем взглядом провожают до лифта. Когда я в него войду, они про меня начнут говорить. Что читали, где видели и как сильно хотят поработать под моим руководством.

Я делал когда–то также, стоя среди одногруппниц. Пытаюсь вспомнить, каким мне тогда казался Анатолий Борисович. Помню только ощущение чуда и восторга, возникавшее в груди. Я пытался стать его ассистентом каждое лето на практике. И только на пятом курсе мне это удалось. В те знойные дни было так хорошо стоять рядом с Анатолием Борисовичем в прохладной лаборатории, записывать результаты и мести пол перед уходом. Каждую секунду там я чувствовал себя значимым и причастным. Каждое действие, даже покупка кофе в буфете, было вкладом в науку. Я потерял это чувство вечной свежести впечатлений, приятного утомления от работы, живущей даже во сне загадки.

У лифта меня догоняет Семен, взволнованный и вспотевший, я спрашиваю его, что стряслось. Оглянувшись по сторонам, он подходит ко мне вплотную и начинает говорить, торопливо и часто дыша:

— Вот бегаю с утра по экспертам и пытаюсь наше заключение верифицировать. Bechtel вчера провели презентацию нового оборудования. Мы им летом отправляли отчет, через министерство. Конечно, все проверили, технологии их изучили и бурение на местности запретили. Вчера за несколько, буквально, минут до начала нам приходит экспертное заключение, там посыл такой – вы не то, чтобы неправы, но и правда ваша – это одна из вариаций, поэтому преград не видим для начала разработки почвы во всей Липецкой области. И подпись Рагаева там стоит, и всех замов его.

– Уроды! – я забываю о людях вокруг и выкрикиваю, поймав взгляд нескольких аспирантов, перехожу на шепот. – Так, а какие это вариации правды могут это позволять?

– Тут все по классике – смещение земной орбиты, и прочая астрономическая лабуда. Мы с Землей разобраться не можем, а они про космос рассуждают!

У Bechtel все те же методы – покупают ученых. Работ о смещении орбиты Земли все больше. Появляются быстрее, чем грибы после дождя. Идея у всех примерно одна: смещение земной орбиты – процесс естественный и повторяющийся. С ним связаны изменения климата, таяние ледников, пандемии энзоотического типа, наводнения и облесение. Мы, человечество, сделать с этим ничего не можем, только переждать или улететь. Очень удобная позиция для тех, кто не прекратит хлестать эту мертвую лошадь, пока она несет деньги.

Мы входим в лифт, и Семен продолжает:

– Видел выступление Новака? Теперь во всех бедах виноват взрыв сверхновой.

Семен говорит тихо, словно боясь встретить за углом воинствующих физиков – астрономов.

– Когда–то это был авторитетный институт.

– И авторитетный учёный.

– Авторитеты, видимо, остались в прошлом.

– Сколько интересно они ему заплатили?

– А это важно?

Какая разница, на кого работать, если вокруг одни негодяи, которые вот–вот раскрошат нашу планету как капризный ребенок пряник. Наука не всегда научна, если речь об интересах корпораций. Почти у каждой корпорации есть свой исследовательский отдел. Они составляют отчеты, которые не противоречат истине и даже во многом не противоречат научным методам. Вот только выводы из них получаются уж очень удобные для заказчика.

В лифте несколько коллег, среди них Алена, из отдела прогнозирования, перешептываются:

– И ведь опять все поверили!

– Я бы тоже поверил. Астрофизика куда привлекательнее ботаники.

– Особенно если она освобождает человека от ответственности.

– На это они рассчитывают, чтоб до суда не дошло.

– Литий. У них рудники по добыче лития.

Лифт останавливается и коллеги быстро замолкают, озираясь по сторонам.

Я прощаюсь с Семеном и киваю Алене: на совещание мы идем с ней вместе. Она выглядит изнуренной и, словно, злой. Волосы собраны в тугой хвост, ее усыпанная родинками шея обнажена, видно ямочку у ключиц. Помню, как, сидя за ней в опенспейсе, любовался ее маленькими, белыми как фарфор, ушами, выглядывающими из–под непослушных волос. Тогда мы называли ее Алей, как она просила, и гордо уходили пить с ней кофе нашей маленькой компанией. По выходным собирались у нее в ее комнате, заказывали еду и играли в игры ее сочинения. Все изменилось не сразу, просто собираться стали не каждую неделю. Она стала руководить сначала группой, потом всем отделом, и с каждым годом становилась все более худой, закрытой и изможденной. Раньше она мне хотя бы сдержанно улыбалась, а теперь сил у нее не осталось даже на это.

В маленькой переговорке помещаемся вшестером: я, Алена, Анатолий Борисыч и трое ученых из Архангельского НИИ.

Анатолий Борисович представляет всех друг другу, мы жмем руки и садимся.

– Так, отлично, – начинает Анатолий Борисович. – Собрал вас для обсуждения ситуации на Северном мысе.

На стене загорается проектор с картой.

– Сейчас в данной зоне уровень воды поднялся на 4 метра, осадки продолжаются, по нашим прогнозам, через двое суток уровень воды поднимется до 6–ти. Меры нужно принимать уже сейчас, на данный момент в зоне затопления работают трое наших сотрудников, потребуется направить ещё нескольких инженеров из отдела преодоления.

Анатолий Борисович ищет пульт от проектора, и не глядя на нас продолжает говорить:

– Несколько лет назад мы уже обсуждали проблему указанной зоны леса. Были приняты меры, но безрезультатно.

Пульт найден, на слайде появляются два новых снимка, но председатель глаз не поднимает.

– Вы можете видеть площадь зелёного покрова трёхлетней давности и актуальный снимок. Три года назад площадь поражения составляла 112 гектаров, сейчас она возросла до 330 гектаров. 30 процентов огромного лесомассива находится под угрозой вымирания, вместе с ним и фауна. Процесс стремительный, работать надо быстро и четко. Вчера было совещание с архангельскими коллегами, нашим региональным филиалом. Было принято совместное решение послать на место ученого ботаника для детального исследования причин вымирания.

На стене тем временем открывается слайд с заголовком «Выводы»:

  • Масштаб обезлесения можно наблюдать на спутниковых снимках суммарные потери – 80 000 га леса за 20 лет.
  • Обезлесение региона в этом десятилетии возросло на 8,5 процента по сравнению в 1990–ми годами.
  • В прилегающих лесополосах наблюдается изменение почвенного покрова и гибель растительности в течение длительного периода.
  • Гибель леса напрямую влияет на поднятие уровня вод. Как известно, оно происходит по причине изменения почвенного покрова леса.
  • В предыдущие годы осадки задерживались в зоне болот и лесов, сейчас они уходят сразу в реку.
  • 100 000 гектар Архангельского леса находятся в стадии вымирания.
  • Срочная помощь по устранению наводнений требуется в этой зоне, ожидается приезд коллег из отдела ликвидации.
  • Ознакомиться со схемой можно в отчете Природоохранного комитета Архангельской области №14567.

Читаю внимательно, хоть и знаю все наизусть, глупо надеясь, что это не меня выбрали в качестве ученого ботаника.

Напрасно. Анатолий Борисович внимательно смотрит на меня, ждет, когда я посмотрю на него. Я смотрю.

– Игорь Семенович, мы вас туда командируем для оценки ситуации и выявления причин. Вы посчитайте, сколько надо, месяц? Три? И потом уже нам отчитайтесь, какие работы надо провести.

В ответ я просто киваю, ссориться при чужих – моветон.

 

Глава 4

Дальше мы выслушиваем задание и ожидания от коллег, пьем чай и провожаем их к выходу.

Возвращаемся обратно втроем, и я сразу задаю главный вопрос:

– А нельзя отказаться?

Алена громко усмехается и что–то бубнит про крыс и корабли. Хотя наш корабль уже давно на дне и мы, скорее, его утопленники, чем спасатели.

– В твоем, случае отказаться — это все равно, что написать по собственному желанию, – Анатолий Борисович приглашает нас в свой кабинет.

– А что может сделать один человек со 100 000 гектарами леса?

– А кто тебе сказал, что ты один будешь что–то делать? Твоя задача – выявить причины и сообщить о них, а дальше уже будем высылать бригаду.

– Ален, что у вас? Какие данные?

Она проводит рукой по волосам и смотрит в стену, потом выдыхает и говорит:

– На месте уже несколько лет работает Федоров Никита Васильевич, этолог, миколог, биолог, и просто замечательный человек, из их НИИ. Поначалу обо всем добропорядочно отчитывался, я подняла их переписку с базы, он там целый фотоальбом собрал. Месяцев восемь назад написал, что требуется эвакуация населения.

– В связи с чем?

Дело становится интересным, и я чувствую себя, как детектив в старых фильмах.

– Вооооот, это хороший вопрос, – Алена тоже становится увлеченной. – Отправили туда бригаду, ну ничего критичного – все как было, только чуть хуже. Ну для жизни человека никакой угрозы. Я читала отчет, там Федорова цитируют, говорит, что люди – причина обезлесения, если их выселить, то и лес восстановится.

– Недалеко от правды, – парирует Анатолий Борисович.

– Если бы. Там из людей–то одни бабушки, что они по грибы ходят и флору губят? Нонсенс! – Алена собирается и серьезно говорит. – Мне кажется, ну я с ним не общалась, но судя по отчету, он немного тю–тю.

– Работает – не трогай! – ухмыляется Анатолий Борисович.

– Да он последние полгода ничего нового не высылает, только дублирует свой отчет про необходимость эвакуации населения. Только теперь со всей округи и с райцентра тоже. Ну и цифры с каждым разом больше.

– Почему сразу нельзя выслать бригаду и засадить все с нуля? – спрашиваю я.

– Туда уже высылались бригады, на учетных участках подрост не приживается.

– С первого раза может и не прижиться.

Алена не отвечает и смотрит в окно.

– Ни с первого, ни со второго, ни с третьего, – Анатолий Борисович продолжает диалог. – Участок сложный, поэтому привлекают ученых, нужно исследовать.

– Да что тут сложного, не валяйте дурака, антропогенное воздействие, уничтожение болот, вырубка деревьев и соседство с производством, вот вам и вся сложность!

Анатолий Борисович начинает общаться со мной как с маленьким и будто объяснять все на пальцах.

– В радиусе двухсот километров нет никаких производств фабрик, тепло– и электростанций, а антропогенное воздействие прекращено ещё лет 30 назад. Лес, между прочим, находится в красной зоне, как особо охраняемый.

– Ну, да, а потом случайно обнаружится какая–нибудь забытая станция, отравляющая всю округу, такое уже было, – не доверяю его словам.

– Игорь, зачем так драматизировать? Вот я бы с удовольствием пожил в лесу пусть даже вымирающем.

– Езжайте вместо меня! – говорю это грубо, чуть более яростно, чем позволяет ситуация.

Анатолий Борисович словно не замечает и с ласковой улыбкой на лице отвечает:

– Ты же знаешь, у меня другая специализация.

– Не сильно она от моей отличается.

– Дорогой, ну что ты начинаешь? Я же вижу уже, что все это кокетство, что тебе интересно все–таки.

– Да, – смиряюсь, – мне интересно. Вот только кажется, что все напрасно. Которая по счету командировка? А результата нет.

Алена грустно кивает и начинает собирать документы со стола. Анатолий Борисович тоже как–то тушуется, а потом пытается ободрить:

– Ну, как нет? Ты всегда точно определяешь причину! Мы это используем в профилактических работах. Есть у тебя какое–то чутье, какое–то точное понимание леса.

И вот я уже жду автомобиль, чтобы успеть собраться, а смарт–помощник бронирует мне билеты на завтрашнее утро.

 

* * *

Стоя у выхода, я просто смотрел как стекает дождь с фаянсового козырька и капли вдребезги разбиваются о плитку. Я почему–то чувствовал себя приговорённым к ссылке, остракизму. И это несмотря на то, что я уже давно испытывал отвращение к укладу своей жизни, а по ночам мне снилось как я куда–то сбегаю. Тем не менее, мне было страшно надолго покидать то место, к которому так привык, и я любовно осматривал серые облака.

Собрав вещи, я на прощание долго бродил по городу: снова шёл дождь, снова пахло серой, снова здания растворялись в тумане.

Я смотрел на небо и пытался увидеть звезду или вдохнуть полной грудью, но ни то, ни другое не получалось.

Люди бежали мимо бледные, замотанные, уставшие от вечной сырости.

Единственным ярким пятном была светящаяся башня нашего НИИ, с огромной скоростью по ней бежали какие–то изображения и новостные сводки.

Я прислонился к столбу и долго смотрел. Попытался ещё раз глубоко вдохнуть – раскашлялся.

Заработал городской рупор:

«Внимание–внимание! С полуночи ожидается повышенная туманность. В связи с участившимися случаями респираторных отравлений, просим вас использовать средства индивидуальной защиты и не покидать жилище на длительное время. На каждой улице расположены мобильные медпункты, где вам могут выдать средства индивидуальной защиты и баллон кислорода, а также оказать первую медицинскую помощь, в случае необходимости».

Люди продолжали свой путь, не обращая внимания на объявление.

Вернувшись домой, я запустил «Звуки природы», из каждого угла защебетали птицы, заскрипели деревья и заурчали ручьи. Я заснул, как только положил голову на подушку.

 

Глава 5

В последний раз прокричал петух. На старых часах пробил маятник. Все затихло. В небе густела синева, на землю ложилась прохлада. Маленький деревенский пруд едва подрагивал, отражая темнеющие краски. Наступил вечер. Природа готовилась ко сну.

Бабушка опустила шторы и зажгла лампу. Мы очутились в полутьме. На потолке повисли тени. Свет от горевшей лампы упал на зеркальное трюмо, отражавшее все что помещалось в комнате. От времени зеркало покрылось пятнами и помутнело.

Я слышал много историй о старых зеркалах. Говорят, оно сохраняет в себе все, что когда–либо в нем отразилось, поэтому смотреть в чужие зеркала опасно, кто знает, какая судьба была у его владельцев, что оно видело, что запечатлело.

– В девках мы гадали на суженного. Я раз всего гадала на святки. Это грех, крест нужно снимать, я не сняла – побоялась, может то и спасло. Села со свечой у зеркала, смотрю, страааашно. Если кто покажется, муж твой будет. Чёрную тряпку держу, что бы не ударил: надо накрывать сразу или опрокинуть, а оно большое – не опрокинешь.

– Почему ударить может, бабушка?

– Потому что нельзя, ты душу его смотришь. Чуть огонёк колыхнёт, кажется не мое лицо, думаю сейчас черт покажется, ведь грех, дрожу вся, сердце выпрыгивает. Не могу больше, потушила и спать пошла.

– И не увидела никого?

– Ну, слушай. Ночью этой же меня придавило, дышать нельзя, проснулась, смотрю, как что–то чёрное мелькнуло. Видать зеркало–то не накрыла оно и вышло. Господи! Никогда больше!

Бабушка крестится.

– А вот что через год было. Девочка жила на Злынке в доме что на пригорке, Лида.

– Баба Лида, которая мычит?

– Она была, да. Вот слушай. Долго её никто замуж не брал, всё суженного смотрела. И что вышло. Мать ее рассказывала, под Новый Год Лида решила гадать. У полуночи сняла крест, поставила зеркало и заперлась. Было поздно, мать спать пошла. Потом среди ночи слышит крик, как не человеческий. Она в комнату: «Лида открой!» Не открывает, а из–под двери дым. Отец ихний за топор и сломали, смотрят, свечи опрокинуты, штора горит, а Лида сидит на полу и воет. Лиду вытащили, дом так и не потушили, погорел. Лида никогда больше и не опомнилась. Мать с ней говорила, спрашивала, ничего, ревет голосом. Что она там увидела в зеркале?

– Черта?

– Не ведаю. Днем не бойся, днём ты сам смотришь, а ночью та створка отворяется, ночью не ты, а на тебя оттуда глядят.

Когда в доме умирал человек зеркало накрывали тканью, иначе вскоре мог умереть другой человек. Была и другая причина – зеркало накрывали на 40 дней, чтобы душа покойника не испугалась, отразившись в зеркале.

Я передвинул ночник, тени бесшумно скользнули. Вот одна из них самая темная похожа на горбатого старика с длинными как ветки старого дерева, костлявыми пальцами, эта на двухголовую птицу с распахнутыми крыльями, а здесь огромная гора из–за которой выглядывает чей–то силуэт. Тени подрагивают, словно хотят выбраться из своего бестелесного царства. А вот она, моя собственная тень, тень маленького мальчика, сидящего на стуле. Я внимательно смотрю на своего двойника, болтаю головой, вытягиваю руки, шевелю пальцами, он в точности повторяет за мной. Ещё раз передвигаю лампу, горбатый старик спрыгивает с потолка. Он стоит совсем рядом. Я быстро поворачиваю свет обратно, старик не исчезает, его пальцы вытягиваются дальше и дальше почти касаясь моей тени. Я быстро встаю со стула и делаю шаг назад, старик за мной. Заскрипели полы. Оборачиваюсь, в комнату вернулась бабушка. Тени, притаившись, застыли.

Бабушка садится на перину и смотрит на меня своими светлыми глазами. Я подвигаюсь ближе. Она говорит почти шепотом:

– Есть на свете Земляной царь, он всеми повелевает и растениями, и животными и, если разгневается царь всё живое может передушить.

– И нами повелевает? Ты его видела?

– Не видела. Я того мира не знаю.

– А кто видел?

– Его видеть нельзя, а если увидишь, то не узнаешь, только потом беда случится. Он под землей живет, света боится.

– А он нас может видеть?

– Может.

– И сейчас?

Бабушка пожимает плечами:

– Я того мира не знаю, может и смотрит.

– А за что гневается царь?

– А кто знает. За грехи.

– А на нас с тобой не будет гневаться царь?

– Кто знает.

– А почему он боится света?

– Потому что темный царь – земляной.

– А почему он темный?

– Говорят он встать хочет, но не может, сил набирается чтобы и землю, и деревья, и избы поднять, когда сил наберется, подымится, и весь мир пропадает.

– Как пропадает?

– Земля разломится, не на чем нам будет стоять.

– А когда разломится земля?

– Не знаю, – ещё тише и загадочнее заговорила бабушка. – Говорят, когда люди перестанут смотреть в небо, тогда и опрокинется всё.

– А когда люди перестанут смотреть?

Закрыв лицо руками бабушка больше не отвечала, она пристально смотрела в сторону окна. Через минуту комната наполнилась таинственным шепотом. Бабушка молилась.

 

* * *

Той ночью меня разбудил стук в окно, я суетливо нащупал фонарик, поднялся, закутавшись в одеяло, пошел к дальнему, кухонному, откуда был звук. За окном никого нет, бабушка говорила, что иногда старые филины бьются об окна. Зрение плохое. Меня это успокоило, проходя мимо зеркала, я вздрогнул: в нем отражался не я – ребенок, а я – молодой мужчина, худой и скуластый – сидел у гроба, в котором лежала бабушка, целовал ее руку.

Он поворачивается к зеркалу и говорит, глядя мне в глаза:

– Побудь со мной ещё немного.

* * *

Я просыпаюсь в холодном поту, будильник напоминает, что машина отвезет меня на вокзал через сорок минут.

 

Глава 6

От трансфера я отказался. В станционном буфете сесть было негде, я взял кофе «три в одном» и булку с абрикосовой начинкой. В булке не оказалось начинки, а в кофе сливок и сахара.

Ел я в пустом зале ожидания, напротив стены, на который была фреска с космонавтом. Космонавт парил среди звезд с улыбкой на лице. Он махал зрителю рукой, а зритель мерно жевал булку без начинки, размышляя о том, стоит ли человечеству покорять космос. Если человечество не справилось с данной ему планетой, что оно сотворит с другими?

Зал ожидания наполнялся людьми. Люди наполнялись ожиданием.

Я шагаю по залу и подслушиваю разговоры. Работа моя обычно начинается с этого, хоть я никогда и не признаюсь в этом ни коллегам, ни начальству.

Трое пожилых женщин сидят на клетчатых сумках в углу и едят сухари.

– Да началось–то еще вчера, никак не разродится.

– Ты хлеб не пекла?

– Пекла, да тесто вышло странное – не поднимается, дрожжей всю пачку высыпала, а оно как будто меньше только становится. Я, какое есть поставила в хлебопечку, иссохло.

– А надо же без дрожжей, дуреха ты!

– Эти были импортные!

– А какая разница какие, нашенские или заграничные? Не любит наша мука дрожжей. Только для сухарей годится.

– Так мы что родовой хлеб едим? – вздрагивает третья.

– Да, выбросить пожалела. Не нести же детям, знак дурной. Я Насте сказала, что удалось, по телефону, она обрадовалась. Я ей в пекарне куплю.

– Ты с каких пор такая богатая? В пекарнях хлеб покупаешь.

Двигаюсь дальше.

На лавке напротив сидят два парня подростка со слепой матерью. Мать смотрит сквозь меня своими катарактными глазами и спрашивает:

– На Москву скоро будет?

– Ма, не донимай – мы же спрашивали уже, – вмешивается сутулый старший.

– А вы зачем туда? – интересуюсь у матери.

– Да за лучшей жизнью, а зачем еще

– А там разве лучше?

– У меня пенсия большая, северная, а сыны пойдут на производство, там брат мой, заведующий, он нас устроит.

– Кем работать будете? – спрашиваю у пацанов.

– На обслуживание машин пойдем. Я техникум окончил с отличием, а Макса там устроим в подсмастерья.

Двигаюсь дальше, к выходу. На поселковой площади мужчина кричит на женщину, торгующей семенами.

– Пропавшие же, я же вижу, три тысячи красная цена, какие пятнадцать.

– Коль пропащие, не бери.

– Дайте сто грамм.

– По двести пятьдесят продаю.

– Давайте. Приживутся они?

Продавщица душевно выдыхает:

– А я знаю? Раз на раз не приходится.

– У нас на посадку три сотки остается, кукуруза в том году разрослась, а початки пустые оказались.

– Так и про баклажан мне рассказывали, что одни шкурки, что за напасть.

– Землю вскопали, там все в кореньях ее, точно не приживется в земле теперь. Мы в ящиках накупили, будем на чердаке ростить, там жарко летом, а земля не доберется.

– Дай бог, чтоб вышло.

– Всего хорошего вам.

 

* * *

Иду по дороге, от поселка в сторону деревни. Много покинутых домов, мой тоже будет покинутый.

Впереди идет мужчина, который брал семена, я рад что нам по пути. Я запомню его дом, и через недели две навещу его. Мне хочется узнать, будет ли урожай на его чердаке. Если да, то значит, что дело не в климате и не в атмосфере, а в самой земле. Это она либо не принимает, либо опустошает плоды.

Нас обгоняет телега, ею правит бородатый мужчина, слишком тепло и многослойно одетый для летнего дня. Кобыла, которую он погоняет, иссохшая, ее туловище искусано слепнями и местами сочится гноем и кровью, а ее копыта растрескались настолько, что потеряли свою квадратность и похожи на комки грязи. Телега замедляется возле мужчины с семенами, он запрыгивает в нее. Жаль, не узнаю его адреса теперь.

* * *

Дом я ищу недолго, Алена распечатала мне фотографии местности и красным маркером обозначила маршрут.

Дом стоит у утеса, который на фотографиях расположен над прудом, а на деле – над огромной лужей. По ней шагает измазанная грязью утка, за ней медленно плывут утята, через месяц, если не будет дождей, им тоже придется шагать.

В доме прохладно и сыро, после жары тут очень хорошо. На станции я переписывался с Аленой, она сказала, что НИИ нанял кого–то, прибраться и оставить еды. Все прибрано, в холодильнике есть запасы. Я бросаю вещи и прохожу в спальню, не раздеваясь ложусь и засыпаю на мягкой перине с тремя подушками.

Проснувшись вечером, я иду в летний душ. Напротив него загон из рабицы – в нем уже суетливо расхаживает грязная утка, собирая вокруг утят. Я возвращаюсь в дом, беру из холодильника батон и крошу его в тарелку, а затем замачиваю водой.

Немного пошипев, утка впускает меня с едой, ее потомство мгновенно опустошает тарелку.

 

Глава 7

В лесу было влажно. На лопухах лежали крупные капли воды, от мха поднималась испарина. Я сидел возле поваленного дерева и наблюдал за улиткой, оставляющей мокрый след на моей руке.

Где–то рядом хрустнула ветка. Я оглянулся. Позади меня рос огромный изломанный дуб похожий на древнего истукана. В тени под дубом я увидел чей–то силуэт. Я чувствовал, как он смотрит на меня. Силуэт сделал шаг мне на встречу и вышел из тени. Это был человек с глубокими бурыми глазами, выступающими надбровными дугами, орлиным слегка скошенным на бок носом и тонкими сжатыми губами. Его лицо заросло щетиной, почти чёрные засаленные волосы тянулись до плеч. Я узнал в нем мужчину из телеги, по бороде и нескольким слоям одежды.

Подойдя ко мне, он улыбнулся и протянул руку:

– Здравствуйте, вы, должно быть, Игорь Семенович?

– Вы меня почти напугали, – пожимаю протянутую коллегой руку. – А вы – Никита Васильевич?

– Он самый! Вчера приехали?

– Да.

– И уже взялись за работу?

– Здесь не такой большой выбор.

– Да, вы правы. А я перестал это замечать. Ну раз вы уже начали, тогда пойдемте. Мне нужно взять пробы, заодно покажу вам мертвые участки.

– Пойдемте.

Я встал и последовал за ним.

Мы ступили на тропинку, ведущую, в глубь леса. В этих местах лес выглядел совершенно здоровым, не доходя до земли, лучи света терялись в темных густых кронах. На стволах стояли метки.

– Вы ставили?

– Да, я.

– Хорошо, кажется, здесь и правда можно потеряться.

– Когда–то этот лес был одним из самых дремучих.

Тропинка постепенно сужалась. Становилось тише. Темный, тихий, спящий лес и я, в его сне. Откуда мне знать, что снится лесу? Может быть, и он иногда видит кошмары?

– Сколько вы здесь?

– Уже и не помню. Тут время идёт по–другому.

– Не понимаю.

– Скоро поймёте.

После небольшой паузы он продолжил:

– Я занимаюсь микологией. Как вы знаете объект моего исследования не помещается в рамки ботаники. Поэтому я попросил прислать мне в помощь ботаника.

– Надеюсь, я вас не разочарую. Расскажите, что у вас тут?

Мой коллега вздохнул.

– Что я могу сказать? Вы все сейчас сами увидите.

– Слышал, здесь проблемы с подземными водами.

– Да, но это не причина, а следствие, как и гибель животных.

– Здесь был отряд по ликвидации последствий?

– Был и не один раз.

– И что же?

– Ничего, подрост не приживается. Посмотрите сюда.

Мы очутились на небольшой хвойной поляне. Стволы деревьев были темно–бурыми и вместе с ветвями сплетались в каком–то неестественном изгибе. Мне показалось, что я вижу перед собой скопище человеческих тел, извивающихся в эпилептическом припадке, их кости трещали от страшного напряжения и каждая клетка стонала от невыносимой боли.

Я провёл рукой по стволу: нет это не кора, это грибовидные наросты.

Кроны образовывали бледный редкий узор, а оголенные корни, казалось, пытались вылезти из–под земли. Присев на корточки, я достал нож и вырезал кусок земли, прилегающий к корню. Земля была прошита тонкими серебристыми нитями, похожими на паутину.

– Мицелий!

– Угу.

– Все мертвые участки поражены?

– Возможно мы с вами стоим на самом большом организме планете. Такой случай уже известен в истории. В штате Орегон 880 гектаров леса было задушено опенком.

– Но что вызвало такое агрессивное распространение мицелия?

– Ему не хватает питательных свойств почвы. И он стал проникать во все организмы. Мицелий из всего способен сделать пищу. Если раньше подберезовик, допустим, и береза состояли в симбиозе, были полезны друг для друга, то теперь грибы стали паразитами – они отбирают все питательное у деревьев, проникают внутрь и опустошают их. Представляете, если бы человек был так всеяден?

Я огляделся вокруг – большая часть деревьев уже упала, некоторые ещё держались, но их стволы уже сплошь покрывались грибами.

– Так это грибница?

– Да, она.

– Опенок?

– Не только, я зафиксировал около 50–ти разновидностей.

– Вы думаете мицелий поражает корневую систему?

– Я уверен.

– Обработка? Удобрения?

– Пробовали всё.

Вытащив фотоаппарат, я сделал несколько снимков. Затем, достав нож стал делать надрезы в земле.

– Но это еще не все.

Лесник протянул мне перчатки.

– Наденьте.

– Зачем? Вы думаете это повлияет на чистоту показателей?

– Пойдемте. Я подозреваю, что спора мутирует.

Никита Васильевич повел меня сквозь гущу деревьев, к круглой полянке. Сначала я отшатнулся и попытался было уйти, но коллега молча подтолкнул меня вперед. К этому исполину, к этому взрослому, судя по рогам, еще зрелому, самцу лося. Он стоял как статуя, его передние копыта были приподняты, а задние напряжены и согнуты, будто он пытался сделать прыжок и стремительно умчаться в лес. Я подошел ближе и стал его осматривать. Провел по шерстке, рогам, его пасть была приоткрыта. Время смерти было определить несложно. Тело окоченело, а разложение еще не началось – около суток, странно, что мухи и слепни еще не слетелись.

– Вы его когда обнаружили? Утром?

– Четверо суток назад.

– Не может быть! Труп может сохраниться в таком виде только при отрицательной температуре.

Я провел по брюху животного – органы не опухли. Кожа под редкой шерстью была темно–бежевой, хотя ей уже давно пора зеленеть, чернеть, набухать и лопаться. Что–то тут не так.

– Самое странное – мухи, слепни, опарыши, они где?

– Самого странного вы еще не видели.

Никита Васильевич показал на морду лося и предложил раскрыть глазницы.

Сделав это, я отшагнул назад, мне захотелось сбежать, мне захотелось домой, не в город, нет, к бабушке, под одеяло. Мне захотелось слепить чудовищное и закопать, пока все спят. Глазницы лося были так же, как и земля под нашими ногами наполнены нитями переплетенного мицелия.

Никита Васильевич протянул мне охотничий нож.

– Хотите вскрыть?

Я лихорадочно закачал головой. Нет, не хочу, не хочу, не хочу. Это неправильно, так быть не должно, я не хочу это видеть.

Он сурово вложил нож в мою ладонь и направил к боку лося, как молодожены двумя руками режут торт, мы разрезали, надавливая, линию длинной два дециметра. Это звучит странно, но я надеялся на трупный яд, надеялся на испарения, надеялся, что сгнившие холодные скользкие мышцы вывалятся в наши ладони. Запах сырости, мокрой земли и специфический грибной. Упругие серебряные нити плотной тканью облегали внутренности лося.

Я развернулся и быстро зашагал прочь.

 

Глава 8

Никита Васильевич догнал меня и приобняв за плечо повел в сторону своего дома. Не помню, как мы тут оказались. Он суетливо накрыл на летней кухне стол, пока я пил один стакан воды за другим.

Я смотрел на закат и ждал умиротворения, но вместо этого чувствовал еще большую тревогу. Мой мозг посылал мне сигналы, которые я не мог вербализировать. Что–то здесь было неправильно, кроме лося, что–то не так.

Я вспомнил, как также сидел у бабушки летом, вымытый в бане, пахнущий детским мылом, голенький, в одном полотенце. Также я смотрел на закат. Пил молоко с сахаром, вприкуску с хлебом. И было хорошо, было невесомо спокойно, цветы жимолости раскрывались в ночи, в них цокцокали цикады, тучки комаров начинали кружить вокруг ламп–ловушек, а крупные моли врезались в них и с треском сгорали.

Вот оно!

Насекомые. Где насекомые? Почему они не поедали лося? Почему молчат сейчас? Где летающие насекомые? Это неправильно, без них очень тихо, а должно быть шумно, должна быть эта ночная суета жизни.

– Вы поешьте, Игорь Семенович, – лесник поставил передо мной большую кружку с чаем, немного пирога и сыра с хлебом.

– Что–то не хочется.

– Вам надо, вы переутомились.

Как–то я покорился этим словам и стал есть хлеб с сыром. Вкусно, со сладким чаем особенно.

– А у вас работает хоть что–то? Мне бы письма коллегам написать. Сюда надо весь наш институт переселять.

– Из райцентра можно, там в библиотеке компьютеры. Вы правы, конечно, мы здесь мало что можем сделать.

– Я тоже не понимаю почему мы вдвоём на огромном участке без отряда ликвидаторов.

– Да дело не в этом. Я приехал сюда с тремя командами ликвидаторов, ничего не вышло. Причина … несколько глубже. Теперь уже мало что зависит от человека.

– Так значит, чего они от нас хотят? Исследований?

– Имитацию деятельности. Наш институт не может публично признать поражение, за последние 10 лет только здесь мы упустили десятки тысяч гектаров леса, сейчас вот массовое вымирание животных. Ещё одного провала мировое сообщество не простит, только они не понимают, что нужно не финансирование, а эвакуация людского населения.

– Эвакуация? Вы думаете, что с людьми может статься то же, что и лосем?

Федоров пожал плечами.

– Я исследовал тело лося, оно поражено спорами, мицелием, но в следствии чего наступила смерть? – продолжаю настаивать на ответах.

— Это не единственный случай, чтоб вы знали. Популяция животных сильно сокращена, я думаю, надвигается эпидемия.

– Да, но спора поразила животное уже после смерти? Правильно?

– Об этом я и хотел с вами поговорить. Вы знаете, что такое кордицепс?

– Гриб – паразит?

– Верно! Кордицепс — грибок–паразит, который заставляет умирать муравьёв там, где ему нужно. Зомбифицирующий грибок паразит кордицепс заставляет муравьёв погибать у входа в муравейник, чтобы споры грибка как можно быстрее нашли новых хозяев.

– Да, вспомнил. Но разве кордицепс способен поразить тело млекопитающего? Такого крупного? И вообще… он же тропический, нет?

– А что здесь невозможного? Эволюция. Адаптация к среде.

— Значит, он как–то здесь оказался?

– Нет, все это подойдёт для фантастического романа, но не для науки. Нужно быть осторожным в выводах. А потом с чего вы взяли, что это именно кордицепс?

– Я не понимаю. Что вы имеете в виду?

– Мы сейчас говорим о грибнице, которая обладает свойствами кордицепса, но по всем остальным признакам – эта популяция… она, ну как это сказать, такая какая должна быть. Полностью соответствует территории: опята, лисички, подберезовики, поганки даже – ничего тропического.

– Как же эта грибница… Это безумие, это монстр – убийца! Грибница одолела лося! Подождите, выходит, лось пришел умирать на полянку, чтобы расширить зону грибницы.

Лесник кивнул.

– И сделал он это по воле грибницы?

Лесник кивнул. Посмотрев вдаль, он начал говорить тихим, не похожим на свой голосом.

– Никита Васильевич, я одного не понимаю – вы почему нигде не сообщали об этой эпидемии надвигающейся?

Федоров ударил по столу:

– Вы что же ничего не читали? Я уже полгода взываю, я кричу! Нужна эвакуация людского населения!

– Но причин такого решения вы до этого не сообщали! Достаточно было отправить фото лося или жабы, да кого угодно, пораженного мицелием. Тут бы уже было пусто.

– Хм… Вы многого, оказывается, не знаете. Я чуть позже вам расскажу и даже покажу кое–что. Сперва, позвольте, поделиться некоторыми соображениями.

Я внимательно, удерживая напряжение посмотрел в глаза Федорову, ярость делала нас обоих особенно учтивыми. Прокашлявшись, я ответил:

– Если вы считаете, что ваши соображения важнее насущного вопроса, то будьте добры.

– Вы знаете, мне кажется, это мы его пробудили, этого монстра. Раньше был гомеостаз. Все было уравновешено. И как будто сдержано. Мы нарушили баланс, мы вынудили грибницу поражать ЦНС животных, и…

– А мне интересно, воля захвачена проросшими внутри организма нитями мицелия осознаёт, что исполняет волю гриба?

– Здесь не может стоять вопрос о воли и знании. От заражения муравья грибом до гибели проходило обычно четверо суток. На половине этого срока гифы, нити, из которых состоит тело гриба, энтомофтор начинали появляться в нервной системе насекомого, а вырабатываемые ими белки — и того раньше. Тем не менее различия в работе генов в нейронах инфицированных и здоровых муравьев ярко проявлялись только в самом конце, когда насекомое выбирало травинку или палочку повыше, забиралось на нее, сгибало брюшко, расправляло передние лапки и замирало. Такая поза дает спорам кордицепса наилучшие возможности для распространения. Гифы гриба прорастают через сегменты брюшка и продолжают вытягиваться даже после ее смерти. Жуткое зрелище. Но еще страшнее, что исследователи так и не поняли, на что конкретно в нервной системе влияет кордицепс. Возможно, его мишень — это какая–то группа нейронов, управляющих движениями насекомого

Пока он говорил, я представлял этого несчастного муравья, чья нервная система захвачена колонией спор. Как он идёт к муравейнику, исполняя волю гриба, обосновывается на листе дерева. После того как жертва занимает удобное для манипулятора положение, гриб начинает прорастать сквозь его тело и голову, разрывая его туловище.

— Это грибница. Как вы знаете, такой случай уже известен в истории. В Америке 880 гектаров леса было задушено опенком, разросшимся на десятки километров, – продолжал Никита Васильевич.

– Орегонский монстр.

– Верно, грибница разрослась немыслимо, стала разлагать стенки растительных клеток, брать оттуда питательные вещества и заражать другие деревья почти со стопроцентной вероятностью. В итоге специалисты нашли порядка 20 генов, отвечающих за сбор молекул таких белков. Кроме того, они обнаружили множество удвоенных и утроенных участков ДНК, которые помогли опятам приспособиться к существованию в виде одного гигантского организма. Их ризоиды, однажды проникнув под кору, распространяются на десятки метров, выкачивая по пути воду, насыщенную питательными элементами. Деревья, опутанные ризоидами опёнка тёмного, со временем гибнут. А возраст, помните сколько орегонскому монстру лет?

– Кажется, больше двух тысяч лет.

– Две с половиной! От античности до наших дней! Только в Орегоне популяция животных вынуждена была мигрировать или погибать от голода. А здесь животные становятся инструментами поглощения всего живого.

– Подождите. Вы думаете, мы сейчас стоим на одном из таких организмов? На тысячелетней грибнице, которая мутировала?

– Возможно.

– Допустим, но чем вызвана мутация?

– Изменением среды.

– Какие меры мы можем принять? Не уничтожив вместе с грибницей оставшийся массив?

– Да никаких, Вы же знаете грибницу уничтожить нельзя, единственное что мы можем это собрать плодовые тела и эвакуировать население. Но там в институте, они этого не могут принять. Для них минус один лес красной зоны — это трагедия мирового масштаба.

– Но должен же быть какой–то выход.

– Выход? – Федоров усмехнулся. – Откуда? С кем мы боремся? С чем? Все это один сплошной, непреодолимый антропоцентризм. Люди просто бояться, больше всего на свете бояться убрать эту антропоцентрическую ширму и увидеть там нечто, чего не смогут вынести.

– Мы боимся вымирания нашего вида. И боремся с ним…

— Вот именно – боремся! Нужно для выживания не бороться, а ладить, достигать баланса. Вы знали, например, что, шампиньон за одну ночь пробивает асфальт, бетон, камень? Удивительное свойство, правда? И таких свойств у царства грибов великое множество. Но самое главное – ни одно растение и животное на земле не занимает столь важную роль в пищевой цепи, в круговороте вещества, если хотите. Допустим, грибница разом исчезла с нашей планеты, знаете, чем это кончится? Мы все вымрем от голода и сепсиса, на земле кишащей мертвыми растениями и трупами животных. Это был бы настоящий апокалипсис.

– Я, коллега, кажется, перестал вас понимать. Вы хотите сказать, что уничтожать местную грибницу нельзя?

– Даже, если бы мы и имели возможность уничтожить грибницу, это было бы все равно, что удалить мозг человека с опухолью. Нет мозга, нет проблем, но человек после этого будет жить?

– Так нам не нужно полностью удалять мозг, а только то место, на котором образовалась опухоль.

– Вы знаете, что после бывает. Мозг будет функционировать неполноценно.

– Я не столь радикален. Неполноценно функционирующий организм все же лучше, чем мертвый организм. Стоит попробовать тотальную ликвидацию.

Никита Васильевич разочарованно пожал плечами.

– Попробуйте. Если захотите совета, приходите. Хотя знаете, я вам сейчас скажу – езжайте в райцентр и настаивайте на эвакуации людского населения. Уверен, как только вы отсюда все поедете, грибница успокоится и гомеостаз восстановится!

В этот момент я понимал, что мне не повезло не только с командировкой, но и с коллегой.

– Ваш совет выходит за рамки ученного ума. Вы предполагаете разум у грибницы?

– Я предполагаю, что нашего разума может не хватать для постижения нечеловеческих процессов. Столько красоты в лесу: звери, птицы, деревья, а мы в земле копаемся и под гнилые пни заглядываем. Вот что мы хотим там увидеть?

– Вы только здесь поняли, что ошиблись при выборе профессии?

– Ничего я не понимал. Понимание здесь никому не нужно, пониманием не спасешься…

– Правда? А чем же мы тогда здесь занимаемся? Зачем мы здесь?

– Наверное для того, чтобы наконец избавиться от бессмысленного стремления к всепониманию.

– Не представляю, как при этом будет идти наша работа. Я предпочитаю практику и выводы апостериори. Блуждание мыслей для меня слишком большая роскошь, не могу себе позволить.

– Среда в лесу меняется – гриб мутирует, эволюционирует, приспосабливается, если хотите. Скоро и до нас доберется.

Я посмотрел с удивлением. Да, я уже сам задавался вопросом, способен ли мицелий поразить человеческий организм? Я не был готов услышать получить в ответ утверждение. Гипотезы, теории – да. Факты – катастрофичны.

– Грибнице уже не хватает питания, – усмехнулся Федоров.

– У вас есть данные? Вы что–то нашли?

– Слишком много мертвых тел млекопитающих. Пищевая цепь нарушена. Да что наши разговоры перед жерлом всепожирающей пустоты? Хотя может и не стоит пренебрегать пустотой, – продолжал он задумчиво, – пустота — это примерно 97.7 окружающего нас мира и космоса. С ней мы в основном и имеем дело.

– А может как раз не с ней, а с оставшимися 2.8–миль процентами материального?

– Откуда в вас вообще такая уверенность, что эта грибница материальная?

– Вы ставите меня в тупик.

– Нет, вы мне скажите, почему человек так просто все решает?

– Потому что грибница не способна мыслить, приходится нам.

– Вы так думаете? Посмотрите вокруг. Прислушайтесь.

Тишина.

– Слышите?

– Вы про цикад, ос и комаров, урчание жаб с болота? – Федоров кивнул в ответ, – Я уже заметил, что их нет. Выходит, грибница их вытравила тоже?

– Да, как огромная паутина. Вы знаете, мне кажется вы тоже в сетях какой–то нейронной паутины.

– Вы о чем? О боге или о симуляции?

– Нет–нет, не о боге, до него нам ещё далеко. Я об этой сети, – Никита Васильевич постучал пальцем по виску, – она нас заставляет верить во всемогущество, занимать место повыше и распространять споры на сородичей.

У меня и раньше были подозрения, но сейчас я явно начал понимать, что мой злосчастный коллега склонен к конспирологии.

Никита Васильевич подошёл к зеркалу над рукомойником.

– Знаете, а я ведь тут вижу иногда всякие вещи.

Я поднял голову и внимательно посмотрел на него, мое сердце дрогнуло, почему–то я боялся того, что он скажет.

– Вы думаете, это все просто так происходит?

Никита Васильевич повернулся ко мне и стал шагать.

– Что происходит? Вы про деградацию леса и фауны?

– Он ведь задумал что–то.

– Ну кто он–то? – начинал я выходить из себя. – Говорите как ученый ученому в конце концов и не как …! Тьфу.

Лесник продолжал, не замечая моего раздражения.

— Это ответ человечеству. Это ведь люди виноваты. Каждый из вас, и вы конкретно. Кто–то же должен за все ответить. Здесь нужна жертва. Когда–то давным–давно, когда ещё не было мира, границ измерений времени, что–то или кто–то разорвало своё тело на триллионы миллиардов частиц и все понеслось, неизвестно куда неведомо зачем ширясь и ускоряясь. Мы ведь и по сей день это тело едим. И такая неблагодарность.

Он сурово посмотрел на меня. Будто это я единолично во всем был виноват и именно я был неблагодарным.

– Почему я? Почему не вы?

– Я уже все отдал. От меня ничего не осталось пустота, прикрытая телесной оболочкой, да и та из пустоты. Я вам сейчас покажу.

Федоров начал стягивать с себя куртку, за ней жилетку со множеством карманов, два свитера и наконец рубашку. Я увидел, что сквозь кожу его живота прорезался мицелий, что споры опоясали его тело и щупальцами расползались из пупка в разные стороны – к паху, плечам, шее и рукам.

В голове моей зашумело.

– Перестаньте! Перестаньте!

Я вскочил на ноги и побежал. Каким–то чудом в руках моих оказалась склянка, взятая то ли со стола, то ли с земли во время бегства.

 

Глава 9

Я бежал быстро, бережно сжимая в руке маленькую мутную склянку, чувствуя, что в ней заключено нечто, очень важное. Он бежал за мной, но я не оглядывался, вспоминая, как в детстве это служило мне оберегом.

Не знаю, сколько прошло времени, на небе уже появилась яркая желтая луна. Я был в лесу, в тихом пустом лесу, на теле огромного монстра–грибницы. Словно мой давний сон воплотился в реальности. Вот впереди ветки деревьев стоят стеной. Вот я разрываю их и иду дальше, чтобы меня не нашли и не вернули обратно. Вот мне становится спокойно, я дома? Дом не там. Дом здесь.

Полусогнувшись, я пробирался сквозь ветки, иногда останавливаясь, приглядывался к таинственным шевелениям и подолгу склонялся над тлеющими пнями. Я чувствовал, как сотни маленьких глазок смотрят на меня притаившись. Непонятное, шумное, нескладное и косолапое существо, утратившее способность видеть, слышать, вторглось в ваш храм и теперь с опозданием пытается что–то нащупать, что–то понять…

***

Я шел сквозь чащу. Лес вел меня – ветви расступались, если я двигался в верном направлении и сходились непроходимо, если сворачивал не туда. Когда я вышел на большую поляну, освещенную луной, я знал, что назад дороги нет. Журчал родник, стрекотали цикады, шумели жабы и шуршали полевки. Трава здесь росла высоко и щедро, земля была мягкой и влажной. Я лег в самом центре, ветер ласково пробежал по моему телу, потрепав рубашку, я послушно ее расстегнул и уставился в небо.

– Давно я тебя не видал… Я прятался от тебя слишком долго, под дымными облаками, под сирыми голубыми участками. Если бы я увидел тебя раньше, я бы сделал все, чтобы тебя было больше в моей жизни. А теперь – что я могу сделать?

– Ты можешь остаться здесь навсегда, – отвечало небо.

Я встрепенулся. Что это? Дремота? Голос звучал слишком реально.

– Не суетись, – прозвучало за спиной. Это был Никита Васильевич.

Он сел на корточки напротив меня – такой же, каким мы с ним расстались – без рубашки, с блестящими нитями мицелия, лучами, расползающимися от пупка по смуглой коже. Они светились тем же цветом, что и луна.

– Давно вы… – я кивком указал на его живот.

– С неделю. Проснулся одним утром и понял, что тебя должен дождаться. Все как раньше, просто тебя должен дождаться.

– Расскажете?

– Покажу, только не пугайтесь, хорошо?

Я кивнул и закрыл глаза, по телу бежала дрожь, воздух стал холодным и сырым. Федоров сложил мои ладони крест на крест на груди, на закрытые глаза он положил что–то чуть тяжелое, холодное, то ли камешки, то ли монетки, а затем склонился к моему лбу и тихонько коснулся губами.

Несколько минут ничего не происходило. Все ощущалось как правильное, как знакомое, как то, чего можно ждать всю жизнь и каждую секунду предвкушать как ребенок новогоднюю ночь.

А потом я почувствовал, что земля подо мной становится мягче, я стал впадать в нее, как в зыбучие пески. Когда углубление стало достаточным, в меня полетело несколько горстей земли, а затем она сомкнулась вся.

И я провалился в землю, и я стал землей, она впитала меня и расщепила. Я стал нитями прорастать в деревья, в стены домов и сараев, в вентиляционные узлы, и в углы ванных комнат. В земле обнимал усопших людей, животных и растений, в болотах я растворялся в торфе, в реках и лужах я наполнялся водой. Я укутывал жизнью, я жизнь в себя всасывал. Мое тело пронизывало твердые и мягкие почвы, оно соприкасалось со всем, что упирается в землю, по мне пробегалась ящерица летним днем, на меня капал дождь, детские ботиночки по мне из школы бежали домой, старые тела в меня уходили.

Эта полнота жизни, она не сравнится ни с чем. Сначала пьянила, теперь осваиваюсь. Я вспомнил дурной человечий вопрос: «который час?» и расхохотался. От смеха моего где–то на другом, далеком, конце тела, началось землетрясение. Несколько секунд, пять баллов, Токио – подсказал дурной человечий мозг. Мне снова стало смешно – будто есть часы, секунды и Токио. Будто они на самом деле есть!

Вдруг взгрустнулось дурному человечьему мозгу – выходит весь наш уклад, все наши знания – конвенция, спрашивает. От смеха не удержаться – будто есть конвенции! Будто они на самом деле есть. Дурные человечьи… Им/нам кажется, что все их выдумки – это описание реальности. Невозможно описать реальность, только чувствовать ее можно, только существовать в ней. Я существую, я живое наконец–то, а человечий назад меня тянет, не умеет он быть в реальности, только в бумажках о ней бывать умеет.

Зачем ты меня забрал, спрашивает. Зачем я тебе, повторяет.

Я лениво потягиваюсь в пространстве, во времени, я нахожу ту часть моего туловища, которая сейчас находится в той части прошлого, когда мы с человечьим стали одним единым.

Мы перемещаемся и смотрим снизу вверх: там мальчик лопаточкой роет ямку и кидает в нее мешочек маленький, мы этот мешочек маленький к себе прижимаем и знаем теперь – в его сердце боль человечья, его дух сиротство познал людское, его руками наше дело сделается.

Слышим человечья старуха зашептала:

«Сыне Божий, помилуй нас! НАМ ПЛОХО Как сырая мать земля не тряхнется, не воротится, не испугалася, НЕТ не тряхивалася из избы дверьми, из ворот воротами, на широкий двор, НАМ МЕСТА ЗДЕСЬ НЕТ в чисто поле из избы дверьми, из ворот в ворота.

СЕЙЧАС УЙДЕМ

Катись катаньем доля худая, разлучница–кумушка, катись не тянись у порога не крутись, за крыльцо не цепляйся, на порогах не виси!

УШЛИ

Песья, лешова, воронья подмога, катись от порога!»

Недалеко ушли, наблюдаем.

Человечья старуха и человечий мальчик идут по моему телу. Я спорами заполняю воздух, мне надо к мальчику в легкие попасть, мне надо споры в них оставить. Мальчик, обернись, посмотри на меня.

Человечья старуха говорит, чтобы не оборачивался, мальчик послушно голову вниз и ни вправо, ни влево.

Я говорю снова, сирота моя, бедный мой, повернись, я в твоих легких с тобой останусь, я кору твою мозговую мыслями испещрю, я кровоток твой в нужное русло направлю.

Мальчик дрожит, на меня чуть–чуть, вполголовы поглядел и отвернулся.

Мальчик мой родной, говорю, мы с тобой братья теперь, ты царствовать будешь, мы на одном троне сидеть будем, мамочку нашу защищать от злодеев, ты был сирота, а станешь с мамой и с братом жить не тужить, беды не миновать.

Мальчик останавливается и весь, всем телом поворачивается, мне в глаза смотрит. А я в его глазницы вхожу и ими вижу, я его слюной умываюсь и на вкус все чувствую, я в его ноздрях на легкие потоками воздуха направляюсь, я в его ушных раковинах прячусь и в сере разрастаюсь теплой.

Мы падаем, мы трясемся, мы снова мы.

Бабушка человечьего по земле его волочет и кричит: Нина, тута?

В ворота стучит.

– Нина, скорую зови, Игорю плохо!

А мы засыпаем в обнимку, царствуем мы теперь, на одном троне сидим.

 

* * *

Я возвращаюсь, человечий дурной плачет.

«Не оборачивался я… мы домой тогда дошли, я молоко парное пил тем утром».

Я показываю человечьему дом спустя несколько часов: человечья старуха натирает его нашатырем и молится, а он тихо дышит, как будто и нет дыхания, и бормочет: «Вернут меня…».

* * * *

«А для чего это?» —спрашивает человечий.

И я показываю ему ту часть, в которую закопали боль и грязь. И он корчится. Он просит прекратить. А я прошу: запомни, запомни это место.

В твердости, в твердости замуровали боль и грязь, она меня убивает, она нас всех убивает, мы все умрем от нее, а вы, человечьи, вы первые умрете. Она заскоро разбухнет и лопнет.

А как с ней… как ее уничтоооооо жить? – корчится, плачет, молится человечий.

– Я ее есть научился, поглощать научился. Мы друг друга поглощать можем.

– А я зачем?

– Мне материи не хватало, чтобы подобраться к грязи этой. Ты – моя материя, я тебя поэтому позвал.

Человечий ко мне с любовью, теперь он все понял.

Покажи мне место говорит. Я веду его по своему телу: сквозь мягкую землю, щекочу деревьев корни, сразу в мокрую водянистую, там жабки и головасты сидят, в иле часть тела моего, там рыбушки закутались и лежат, жемчужина есть одна, и упираемся…. В стену. В стене наша боль замурована и разбухает, она светом светится, в ней смерть по бочкам разлита, разогрелась смерть, вот–вот раскочегарится. А мне не подобраться – стена высокая, нам материи не хватает, чтобы до боли добраться и поглощать ее. А боль сильная, разбухла уже и скоро лопнет.

Человечий все понимает. Что мне сделать – скажи, я это сделаю, говорит.

Шепчу ему, чтобы боль не услышала.

Понял, говорит.

Сделаю, говорит.

 

Глава 10

Вспомнилось, как в детстве я боялся чёрной земли, и бабушка говорила:

– Не бойся, все мы из неё выросли вместе с лопухами и клевером.

Почва под ногами стала проминаться. Я поднял и растер в руке влажный ком земли, чёрная земля забилась под ногти и окрасила складки на ладони. Я услышал, как шумит родник и заглянул в воду, как в зеркало. В нем отражался мальчик, с любопытством оглядывающий все вокруг.

Мальчик с настороженностью смотрел на лопухи. Растения казались ему одушевлёнными, особенно колючий и злой чертополох, висевший над дверью в избе. И за окном стоял чертополох, а за забором его целое войско высотой с человеческий рост. Пугает малиновым цветком, и копья говорят: «Не подходи!»

–Бабушка, почему чертополох такой злой?

–Чтобы нечистую силу пугать.

–Не ходи далеко! Цыгане унесут!

Мальчик в отражении суровеет и подбирает с земли прутик, ему видимо каждая тень теперь, кажется, притаившимся цыганом.

– Есть земляной царь, он всем управляет. И деревьями, и животными. Если разгневается, может всё живое передушить.

– За что гневается царь? – спрашивает он.

–А кто знает. За грехи.

– А на нас с тобой не будет гневаться царь?

– Кто знает. На хороших людей не гневается.

Я протягиваю руку к бабушке, она растворяется в водной глади и сквозь ее исчезающий облик я вижу воду, расходящуюся кольцами. Жду, когда вода успокоится, чтобы хотя бы посмотреть на нее. Кажется, уже наступил день?

– Бабушка, смотри! Дождь и солнце! – возвращается мальчик.

– Ведьма плачет. Повторяй за мной: «Дайте мне воды от всякой беды».

Душица, Осока, Крапива, Полынь, Дурман, Бессмертник песчаный.

– А это трава – неувяд, богородицина трава.

– Бабушка! А можно увидеть этого царя?

– Нельзя, он прячется под землей.

– От кого прячется?

– От солнца. Он света боится.

Царь, он здесь. Растянулся на 10 километров под землей, а может, и больше. Чтобы понять его, надо представить себе мозг земли. Смотрю дальше.

Тихо–тихо постукивают оставшиеся на листьях капли росы. На каждом листе тысячи жилок, сосудов, морщинок, как на лице старика.

Кто–то выглядывает из-за дерева, шутит и смеётся.

– Иди богородицину траву покажу! Видишь солнце ударило?

– А это – полынь, трава окаянная, бесколенная.

– На Иванов день, когда вода серебром подернута, все привидеться может.

В роднике растут деревья, светящимся шаром блестит солнце, плавают муравьи. Я вглядываюсь и вижу своё детское лицо, а сзади бабушка вся светится, улыбается глазами.

– Царь земляной, царь водяной, не иди за мной, – говорят они синхронно, глядя мне в глаза, разворачиваются и уходят. Передо мной снова только мое отражение.

«Так значит привиделось? Не было ничего?»

Вся взрослая жизнь показалась мне сном, и только бабушкины рассказы и Земляной царь были правдой.

Я улыбнулся и в глазах двойника отразился блеск святящегося солнца. Эхом донеслись последние слова:

–А почему он боится света?

–Потому что темный царь – земляной.

– Как дьявол?

– Тише… тише… Не призывай…

В лесу уже рассвело. Я раздеваюсь догола и сажусь в родник. Беру склянку и выпиваю ее содержимое. А потом широко раскрываю руки и ноги и отдаюсь течению.

Так ощущается настоящий режим Paradise.

 

Глава 11

вы думаете вы царь природы у вас это в школах написано над доской меловой написано в кабинете биологии написано

а у природы вы не спросили

она все равно отвечала а вы не слышали вам не интересны ее ответы вам интересно в игрушки играть вы солдатики вы куколки вы друг с другом делаете других солдатиков других куколок вы замки строите и небо ими коптите из труб ваших грязь выходит небо портит из корабликов ваших грязь выходит рыб портит вы в небо запускаете змеев воздушных они птиц пожирают вы по земле запускаете пилорамы ваши они деревья жрут

ты кто такой

я человек царь природы

человек грязь природы

а ты кто такой

я царь земляной

я больше не грязь я чистый теперь

вы вернуть меня хотите не возвращайте

пришли люди пытаются меня извлечь мне больно это неправильно я тут хорошо я тут должен быть это моя среда обитания это вы уроды я красивый я свежий я правильный выыыыыы прекратите или нет уже не могу сколько можно не тяните больно мне не надо тянуть оставьте как есть не надо меня вытягивать наружу я должен здесь плавать на спинке так правильно а вы что делаете это не правильно

вы вернуть меня хотите

оставьте меня это мой дом идите в свои квартирыши опарыши

я буду в лоне природы

я когда выйду все по–другому будет мне навстречу пойдет мама моя я ее узнаю по стопе я скажу это мама моя только у мамы моей хитиновая может быть стопа

а у вас плооооооооть

а я тверже и тверже становлюсь

вы мягкие вы смертные

вернуть меня хотите

не возвращайте я как вы не буду уже

вы не вернете меня я сбегу снова

я каждую ночь сюда сбегал и возвращали

а теперь не вернете

вы станете как я если повезет

вы сольетесь с миром

я соль мира а вы сольетесь

не тяните оставьте здесь мое место

не вернете уже я сбегу клянусь вам сбегу

тянете сильно больно перестаньте я закричу я кричу

а

а

 

Глава 12

Кто–то, шаркая подходит к двери. До него, до того, как он откроет дверь, я слышу запах сырости, мокрой земли и чего–то еще… Шарк–шарк… Звук открывающейся двери.

Сердце бешено бьется об грудную клетку, тело мечется верх–вниз, пытаясь вырваться из пут. Я набираю как можно больше воздуха в грудь и кричу, что есть силы…

Но никто не слышит моего крика, а он надвигается, весь серебристо–белый, светящийся. Сил кричать уже нет, просто смотрю на него.

– Тише, Игорь Семеныч, тише. Это я вот экстренно прилетел, что ж вы тут…

Голос Анатолия Борисовича. А вижу только белое пятно.

Надо сказать что–то:

– Чтыыыыооо…

– Тише–тише. Я вам сейчас расскажу все, вам говорить нельзя.

– Как бы это правильно. Ну, хорошо. В общем, Игорь Семеныч, нашли вас в реке, на дне, возле основания дамбы. Водолазы вас нашли.. Думали, мертвый. А вы четыре дня как пропали. Стали изымать. И… Что же сказать–то, ну вы к дамбе, у вас с ней был симбиоз. Вода есть тут, ага, сейчас выпью.

У вас с ней был симбиоз, половиной вашего тела, сквозь него мицелий в стену просочился. И, ну сейчас там вся дамба укутана им, такого никто никогда не видел. Но это секретно, вы же понимаете, а то бы тут полмира собралось. Нам внимание не нужно, к тому же и так все хорошо.

Ладно. Не важно. Там, оказывается, в основании были замурованы ядерные отходы, и, видимо, эти отходы так повлияли на грибницу, что она агрессивно разрослась… Ну вот мы попытались извлечь их и уничтожить. Вот только грибница уже все в себя абсорбировала. Вы знали, что такое возможно? – Анатолий Борисович замолкает и смотрит в окно, потом продолжает – Я тоже не знал, и микологи не знали, никто не знал. Это мутант, самый что ни на есть настоящий. Даже остаточных отходов нет. Дамба растрескалась. Она вся поражена мицелием, со дня на день ждем затопления.

Я открываю рот и пытаюсь сказать что–то в защиту. Кого я защищаю? От чьего суда? Закрываю рот.

Анатолий Борисович продолжает с сочувствием:

– Ладно. Не важно. Отрезали вас. И сюда положили. Вы первый такой пациент, мы за вами особенно наблюдаем. Но других как будто и не будет, вы воду, конечно, отравили знатно спорами, но не приживается она в городе, а сюда мы всех и эвакуировали. Сразу полегчало. И вам полегчало, бред прошел, тело стало восстанавливаться. Через несколько дней все придет в норму.

А район уже оцеплен, туда больше никто живой не попадет.

Тут я вспоминаю о Федорове:

– Ныыыыыыыыыыыкита Вассссссссссилич дееее?

– Не было его нигде, не нашли. Его дом в кокон какой–то превратился, все обросло мицелием. Не знаю, был ли он, когда вы приехали. Вы–то на связь не выходили, технику дома сложили, в лес ушли и не вернулись, пока в воде вас не обнаружили. Ладно, дорогой, отдыхайте. Территорию мы всю оцепили, человек туда не ступит. А дальше – будь что будет.

* * * *

«Мы боль изъяли… из тебя изъяли тоже, просыпайся, посмотри на нас в последний раз, человечий…»

Когда я просыпаюсь, я чувствую себя отдохнувшим как никогда, тело жадно требует свежего воздуха, родниковой воды и труда. В нем много энергии.

Я ясно вижу простое убранство палаты и лучи утреннего солнца на стене, слышу шаги в коридоре и разговоры врачей. Напротив меня на раскладушке спит Алена. Я зову ее, мой голос звучит чисто. Все, что я делаю и чем являюсь, кажется чистым.

Алена просыпается и с радостью кидается меня обнимать.

– Я знала, я знала! – говорит она, снимая с меня больничную рубаху – Еще вчера последние заживать стали, вот посмотри.

Ничего не понимая, я наблюдаю за Аленой, она, в свою очередь, выбегает в ванную, чем–то там шумит, а потом выходит с тяжелым настенным зеркалом в руках.

Алена становится напротив меня, и я смотрю на свое тело. На нем отпечатались следы всех событий последних дней. Земляной царь оставил на мне вязью шрамов послание: «Это было взаправду, это было с тобой». Белые, тонкие как нить, паутиной вьются по моему животу, рукам, и даже лицу, шрамы.

Ничто меня не удерживает, я больше не связан. Я встаю с легкостью, иду к большому окну палаты и открываю окно на всю ширину.

Ко мне подходит Алена и обнимает меня. Утро теряет свежесть и раскаляется летней жарой, а мы стоим и смотрим. Я вижу военных и журналистов, окруживших территорию, вижу вертолеты, пролетающие над поселками, вижу обеспокоенных людей на станции, вынужденных уехать. Вижу не в окне, в окне – двор больницы. Пока Царь жив, мы связаны, но это ненадолго, мы это знаем. Мы сейчас прощаться будем: трещинами расходится огромная бетонная стена, вода рассекает дамбу и обрушивается на все вокруг. Мы растворяемся в воде, мы чувствуем радость земли, которая ее встречает. Мы умираем, наслаждаясь, мы выполнили долг. Десять девять восемь семь шесть пять четыре три два один… Удар!

Темнота.

Открываю глаза – больничный дворик в окне. Алена положила голову на плечо.

Десять девять восемь семь шесть пять четыре три два один…

Сирена.

А затем уведомление о необходимости срочной эвакуации.

 

Эпилог. 20 лет спустя

В электричке почти никого нет. Чтобы сойти на нужной станции, мне пришлось заплатить машинисту немало денег. Остановку тут отменили за неимением пассажиров.

Когда я выходил из вагона, чуть было не упал – на станции прогнил деревянный пол.

Я медленно шел к своему временному давнему жилищу. Трава была высокая, крепкая и колючая. Что я еду сюда, я никому не сказал, боялся, что Алена с детьми удержат. А сейчас очень жалел – им бы вживую увидеть зеленую зону.

Хотя там, в городе, никто и не верит, что она зеленая. Думают, отравлена радиацией. Этот миф спасает ее от уничтожения.

Здесь все шумит жизнью: жужжат тучи мошкары над травой, цокают прыжками кузнечики, и пробегают под ногами ящерицы да полевки. Иду вдоль опушки – некоторые деревья обточены бобрами, а другие подрыты вепрями. Мне хорошо, я тут себя чувствую живым и здоровым, дышу полной грудью и каждой клеточкой чувствую чистоту и натуральность.

Подхожу к дому, над оврагом, пруд наполнен водой. В овражной тени, в камышах, дремлют утки. Наверное, потомки моих.

Домик покосился и иссох. Из его стены торчат несколько молодых ростков березы, а на крыше растет лиственница. Моя остановка не здесь.

У дома Федорова прибрано, подметено и чисто, сорняков нет. Я стучусь. Никита Васильевич открывает почти мгновенно, на нем легкая рубашка с короткими рукавами и спортивные шорты. На его теле такие же шрамы как на моем, они переливаются на солнце серебром.

– Заждался уже! – смеется Федоров и с радостью меня обнимает, – сколько лет, сколько зим!

 

* * *

Мы пьем чай на летней кухне, с заднего двора слышится хрюканье, мычанье, кряканье и кудахтанье. Под столом лежит молодая овчарка и часто дышит языком, с интересом уставившись на кота, который улегся у меня на коленях.

– Вы как тут не одичали? – спрашиваю

– А я тут и не один. В паре километров четыре семьи проживает, из местных, и тут недалеко прям одна, приезжие, натурхозяйственники убежденные. Даже подруга у меня есть, – не без гордости сообщает Федоров.

– А как тут условия для жизни?

– Лучшие! Все нормализовалось за несколько дней буквально, и не то, что нормализовалось – лучше стало. Пищевые цепочки восстановлены, лесной покров восстановлен – перечисляет, сгибая пальцы Федоров, – популяция животных восстановлена, гидрология восстановлена, агроклимат восстановлен, осадки нормальные для каждого времени года. Ну, и гомеостаз симбиотический с царством грибных восстановлен.

– Только человеческое население не восстановлено – смеюсь я.

– А и не надо оно, – отмахивается Никита Васильевич.

– Надо – не надо, а скоро соседи у вас будут, Никита Васильевич.

– Тю, вы о чем? – напрягается Федоров, – Неужели прознали там? Заселять будут?

– Ну, на одну семью больше станет. Своих сюда привезу.

Никита Васильич радостно и суетливо начинает рассказывать о том, какой дом он нам выделит, каких хряков и телков выдаст на разведение, где мы будем рыбачить по субботам и как часто топить баньку.

Я улыбаюсь и смотрю вдаль, и где-то в груди поднимается блаженство, а в голове пробегает тихая мысль:

«Я домой вернулся».

 

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Вероника Абрамова

Родилась в Москве в 1989 году. До 15-ти лет жила и училась в районе Бирюлёво, известному по Звягиновским фильмам. В 2013 году окончила МАЭП по специальности юриспруденция, во время учебы работала в МВД. В 2016 году поступила в Литературный институт имени Горького на семинар поэзии Олеси Николаевой, постепенно перешла с поэзии на прозу.

Оставьте комментарий