Большая поэзия отличается от малой не только глобальностью явно или подспудно затронутых тем, но и образом лирического двойника поэта (термин Ирины Роднянской) или, как его ещё принято называть, лирическим героем. В поэзии новичков или авторов средней руки поэтическое повествование скорее напоминает стихотворные излияния от лица самого автора. Писатель высокого калибра, будь то поэт или прозаик, генерирует, прежде всего, своего художественного двойника, который является не маской, а собственной художественной проекцией на художественное зазеркалье, в котором тени идей преображаются в живые образы. Это не он сам, хотя биографические моменты вполне могут присутствовать, и чем их больше, тем ближе повествователь к понятию «двойник». Но даже и в этом случае двойничество условно, поскольку, во-первых, автор не в состоянии выразить всего себя, а во-вторых, это не является его художественной задачей.

Поэзия Ефима Бершина отмечена яркими библейскими аллюзиями. Их постепенное разворачивание, особая интонация и энергетическое поле, собирающее их воедино, позволяет говорить о том, что устами его лирического двойника глаголет пророк, пропускающий картину мира через восприятие библейского времени. Здесь и движение по пустыне, и обращение к Ветхому завету, и размышления о Творце и Его заповедях.

Море — форточка неба, которую выбил Бог.
И свобода — уже не свобода, а пепел Завета.
Я влачусь по пустыне уже за пределом свобод,
за пределом любви, за пределом пространства и света.

Обнаружение параллелей собирает под определённым углом зрения происходящее в современном мире, расставляя акценты и задавая вектор движения по метафорической пустыне. Она, с одной стороны, смыкается с пустыней пушкинского пророка, а, с другой, с темой выхода из Египта, но уже на новом витке, открывающем изнаночность  природных явлений, в которых прозревается их неприродная сущность. Так, звук – это шофар, свет это Свет, снег это манна небесная.

Наизнанку развернутый свет.
Наизнанку развернутый звук.
Это снег. Это новый завет.
Это снова куда-то зовут.
Это манна засыпала двор
и дома, и мою колыбель.

Никто не распознаёт этих знаков, кроме пророческого двойника, от глаз которого не ускользает лицевая сторона изнаночной обыденности, где «ободранный нищий, похожий лицом на Давида, / в переходе метро допевает последний псалом», где «из раскрытого тома сквозит бесполезный завет» и «лишь в сквозную дыру от пробитой гвоздем ладони / можно вечность увидеть и прочий нездешний свет».

Обе реальности – земная и неизречённая – движутся в неэвклидовом пространстве «Мёртвого моря», накладываясь друг на друга и образуя единое библейское время. Библейское в книге проступает и сквозь автобиографические эпизоды, и как приметы исторического периода, восстанавливая неявную связь времён и поколений.

Три ошибки войны, по ошибке оставлены жить
в этом маленьком городе, там, где по воле Господней
вечным Жидом назначен был каждый расстрелянный жид,
под стволом автомата встававший на край преисподней.
…………………………………………………………………
На руинах страны догорел окровавленный век,
что охотился так, как за дичью охотится лайка.
Только ветхая память осталась, сухая, как Ветхий Завет.
Только три старика. И суббота. И «тум-балалайка».

В этом пространстве происходит смыкание России и Иудеи (раздел «Четвёртый Рим»).

Пустыня.
Иудея.
Жжет хамсин.
Пришествие мессии.
Смерть идеи.
Свержение мессии.
Стынет синь
российская
под небом Иудеи.
И — в клочья имена и времена.
Горят костры.
И брат идет на брата.
Гуляет Иудейская война
по переулкам старого Арбата.
Рыдают окна в Гефсиманский сад.
Москва исходит нищими и псами.
И странники теснятся у оград,
взрезая мрак библейскими глазами.

При этом мы имеем дело не с духовной поэзией как жанром, а с поэзией постпушкинского пророка. Поэт, наделённый пророческими качествами, оказывается в ситуации, когда он сам не может до конца постичь тот мессидж, который должен донести. Ему открыта только часть. Он отмечает Присутствие, сквозящее между строк житейской бренности, но он не в состоянии выполнить завет «виждь и внемли», поскольку мессидж ему невнятен:

Меня прислали сказать вам, что он не придет,
Но мне самому не сказали, что он не придет.
«Он не придет», — хожу я и всем говорю,
не замечая, что дело движется к октябрю.

Что-то в этом от «В ожидании Годо» Беккета, хотя совсем необязательно, что это навеяно его пьесой. В конце концов, мы все находимся в общем поле понятий и образов, созданных до нас или в одно время с нами, но это не означает, что поэт непременно отталкивается от прочитанного, а не найденного им самим. Абсурдистская ситуация стихотворения созвучна пьесе абсурда Беккета, но выступает контрапунктом лейтмотива ожидания. В контексте книги, это читается как трансформация пушкинского пророка в полупророка. История Иосифа в Ветхом завете как нельзя более наглядно демонстрирует разницу. Иосиф не только видел вещие сны, но и умел их толковать, в отличие от своих сокамерников и фараона, который тоже видел подобные сны, но разгадать их не мог.

Лирический двойник в поэзии Бершина наделён способностью видеть, но лишён способности трактовать. Он несёт бремя полудара, сеющее смятение и в его собственной душе, и в душе тех, кто ждёт от него разъяснений. От такой половинчатости сумятица только усиливается.
В постпушкинском пространстве возрастающей энтропии духа, где «пастухи и пророки навечно ушли из пустыни», пророк нового времени мечется, как умалишённый, не в силах  собрать воедино обрывки посланий.

Стынет трубач в подъезде. Спит виолончелист.
Снова врастает в ветку желтый опавший лист.
Музыка заблудилась. Кто не придет? К кому?
Ум уже неподвластен собственному уму.

Перед нами разворачивается очень драматичное повествование не об отсутствии пророка в своём отечестве, а о его половинчатом даре как отражении общей ситуации в мире, освободившемся от пут верований. Не складываются части паззла, не складывается и диалог с Господом.

Так и стоим под ослепшим дождем
южного полдня.
Словно чего-то по-прежнему ждем.
Господи, вспомни!
Сам меня выбрал и сам не узнал,
и никогда не узнаешь, похоже.
Я ничего Тебе не доказал.
Ты мне — тоже.

«Мёртвое море» – книга о мире, где небо меняет знак с духовного плюса на бездуховный минус, обворовывая, а не одаряя. Мире на грани нового потопа. Мире неопознанных знамений. Мире, в котором «стучи да отворится» уже не работает.

Вороватое небо крадется в закрытую дверь,
то вселенским дождем, то дверною цепочкой звеня.
Бьется голубь в стекло. Неопознанный раненый зверь
причитает в ночи: «Это я, это я, это я».

Чем это оборачивается для мира? Потерей связи Творца и творения, вселенской аритмией («Аритмия. Январский зной. / Августовский снег. / Спотыкается сердце, как азбука Морзе»), наступлением мёртвого моря  («И о чем-то своем обреченно бормочет во сне / под брусчаткой Москвы бесконечное мертвое море»), губительной ролью Демиурга, которую самонадеянно взял на себя человек.

Здравствуй Бог.
Твой закат, словно огненный глаз, горит.
И среди воспаленной тщеты и цепного страха
я уже устал за тебя творить,
параллельный мир из земного праха.

В результате – «первобытный хаос» и ощущение того, «Как будто повернула вспять /Звезда из Нового Завета».
Завершается книга апокалиптической каденцией поэм о наступлении «нечеловеческой эры», среди которых «Поэма распада» наиболее показательна.

И расползалась по Москве,
как трехголовая Химера,
пристегнутая к голове
нечеловеческая эра.

Книга Ефима Бершина – несомненная удача. И не только для автора, но и для читателя – выходца из мёртвого моря нашей эпохи.