Дверь туго заскрипела, по-старчески. Коридор наполнился колосящимся смехом первоклашек, а в ушах Лены продолжала звенеть пулеметная очередь фраз Агриппины Анциферовны: «Двойка. Голос у тебя стекловатный, уши режет; по нотам шлепаешь, как по лужам, звук расплескиваешь. Не стараешься». Словесная пуля, попав в лопатку, задела нерв, в голове загудело. Стены едкого жёлтого цвета надвинулись на Лену, а нарисованная на них Шапокляк плясала и сардонически напевала: «Хорошими делами прославиться нельзя». Ватные ноги подкашивались, Лена стекла по перилам в цокольный этаж, поставила портфель на скамейку. Где номерок? Через десять минут ей удалось нащупать маленький металлический овал, но он стал разыгрывать номер «Поймай меня, если сможешь» и выскользнул рыбкой из рук. Раз. Два. Третья попытка. Попался!

Стеклянный мороз колол пальцы и щеки. Уф! Варежки взяла! Убедившись, что школьный двор позади и никого поблизости нет, Лена заплакала. Слезы даже не успевали скатиться до подбородка, затвердевали, впивались в щеки, а снежинки ластились, щекотали ноздри, пытаясь ее рассмешить.

                — Азор, ко мне!

                Кареглазый сенбернар завилял метелистым хвостом, обнюхал Лену и коснулся своим теплошершавым языком оледеневшей щеки.

                — Азор, ко мне! – повторил гулкий и вместе с тем кашемировый голос соседки Даши.

                — Лен, он тебя не напугал?

                Лена замотала головой.

                — Ты совсем полотнянобелая.

     — Холодно просто.

     Даша кивнула.

                — Тебе надо поскорее домой и отогреться.

                Лена не раз задавала себе вопрос, почему Даша, став подростком, начала вести себя более сдержанно: улыбка теперь появлялась довольно редко, а смех совершенно исчез; голос был по-прежнему теплым, но не оранжевым, а песочным, в интонации стала проявляться почти материнская забота; стремительность движений сменилась плавностью. Этой новой Даше, с которой Лена заново познакомилась полгода назад, ничего не хотелось рассказывать.               Увидев махрово-рыжего кота, Азор потянул за собой хозяйку.

                — Ну будет тебе, стой! Лен, еще увидимся!

                — Ага, то есть да, конечно.

 

* * *

                Запах облепихового чая окутал носоглотку, обмотал шарфом гортань. Наконец-то Лена смогла ровно вдохнуть и выдохнуть. Сняла пальто. Теплоглицериновая вода заскользила по запястьям и пальцам. Льдинки на ресницах растаяли. Чуть посапывая, Лена прошла на кухню.

Евгения была поглощена маленькой кареглазой Катей, которая, недавно проснувшись, сидела на детском стульчике и била ложкой по столу в такт «Танцу Феи Драже». Иногда малышка открывала рот, и тогда маме втихаря удавалось дать ей еще немного овсяной каши, а в ответ Катя хлопала длинными ресницами и надувала пухлые губы.

                — Переодевайся и приходи обедать, — сказала Евгения, улыбнувшись и убирая выбившуюся каштановую прядь длинными бледными пальцами.

                Мерный стук часовой стрелки, ровное гудение холодильника, монотонное жужжание стиральной машины показались такими близкими и такими далекими одновременно, словно в эти предметы вселились новые души. Такие любимые рыбные котлеты были немного твердыми и чуть пересолеными. Бесконечно просторная светлая кухня была по-декабрьски холодной. Мама-Кенга и Катя-Ру были частью этой зимы, а рыжие волосы Лены — случайные осенние листья, краски какого-то другого времени, прошлогодней ярковзбалмошной осени.

До пяти часов надо было успеть зайти на молочную кухню за кефиром для Кати, чего делать сегодня не хотелось, но выбора не было. Лена скользнула в колючие валенки и упрямую шапку, норовившую съехать на миндалевидные карие глаза.

 

* * *

                Слышался хохот. Вдалеке кто-то падал в сугроб, оставляя в нем бабочку, кто-то на ватрушке мчался с горки, кто-то бежал на лыжах. И все бегут, бегут, бегут, а я иду.

                — Я пег’вая!

                — Влёшь, не догонишь!

                — А кто больше всех кругов пробежит – тому пряник!

                Раздавались крики детворы и колокольный голос воспитательницы, видневшихся там, за ярко-зеленым забором детского сада.

                С главной площади донесся бой курантов. Четыре.

                Оля сейчас в музыкальной школе, Настя – в изостудии, Петя занимается боксом, Саша – шахматами. Все одноклассники куда-то бегут.

Издали Лена напоминала бурого медвежонка, который то утопал, то выныривал из пушистых белых холмов. Она прошла через три двора и оказалась на улице N*** с широким расчищенным от снега тротуаром. Было тихо и малолюдно. Люди, люди, человеки! Резкий поток ледяного воздуха обжег носоглотку. Лена посмотрела на свежевылепленного снеговика. Если я закутаюсь, как он, в снег, замерзну, наверное, никто и не заметит. Надо отдохнуть. Присесть на лавочку, снег теплый, как молоко… Кате молоко… Нет. Мама, тетя, Тамако, я несу вам молоко… Вспомнился японский мультик, очень красивый и грустный: там был огромный взрыв и много слёз. Взрыв незнакомого спелого голоса, всполохнувший на третьем этаже, из желтого окна серой хрущевки: “I’ll survive… I have all my life to live…” вывел Лену из оцепенения. Невидимая музыка щекотала уши, проникала во все тело, питая каждую клеточку мыслью: а что если каждый день по дороге на молочную кухню петь? Вдруг поможет? Вдали, как подтверждение, раздался собачий лай. Мама бы не одобрила, но безапелляционный приговор Агриппины Анциферовны пугал сильнее. Survive. Да, пусть я и не пойду на прослушивание в музыкальную школу, но в четверти двойки не будет!

                Каждый день она ходила за кефиром и распевалась, не хватало лишь любимой круглой расчески, маминых синих туфель на шпильках и голубого новогоднего платья. Зато, если иногда закрывать глаза: сцена, такая высокая и далекая от зрительного зала, мало что видно, только яркий и теплый музыкальный кокон вокруг… За одну прогулку Лена успевала исполнить всю песню от начала до конца около восьми раз. Две недели пропелись на одном дыхании.

 

* * *

                Четвертый этаж, четыре часа. Ветер ударил по крыше четырежды, пробежал пальцами по клавишам рам. В полумраке аудитории ручки и карандаши сливаются. Агриппина Анциферовна просверлила взглядом каждого ученика. Жабо на ее белой блузке развевалось, узкие черные рукава пиджака сковывали запястья, черная юбка по щиколотку подчеркивала длинные костлявые ноги. После распевки она стала объявлять оценки за вторую четверть. «Тех же, кто особенно «отличился», послушаем повторно. Каждому человеку надо давать второй шанс», — ухмыльнулась она. Оля и Лена переглянулись. Давай бояться вместе. Из особенно «отличившихся» была только Лена. Ее пригласили встать у фортепиано и повторно исполнить «Крылатые качели». С каждым куплетом Агриппина Анциферовна становилась все спокойнее, черты ее мраморного лица смягчились, налились весной, класс слушал молча. Когда Лена допела, учительница сказала: «Можешь, когда хочешь. Это хорошо. Однако не блестяще. Запомните: хорошо – это для обычной школы, для музыкальной – это два. Должна быть искорка. У певцов две оценки: либо полный успех, либо полный провал. И все-таки кого-нибудь из вас я заставлю сиять». Лена выдохнула. Раздались аплодисменты.

                В школьном коридоре на третьем этаже раскрасили одну из белых стен: котенок Гав и Шарик играли во дворе.

Оля обняла подругу за плечи.

                – Не страшно?

                – Не-а. А какие еще нас ждут неприятности?

                – Ты слышала Иму Сумак?

                – ?

                – Мне кажется, иногда у тебя похоже получается. Мама говорит, что Има научилась петь, подражая птицам.

                – Мы будем на них охотиться?

                – Доживем до весны.

 

* * *

                Смех первоклашек скатился с четвертого этажа на первый и оледенел на улице. Агриппина Анциферовна облокотилась на фортепиано, провела одеревенелыми пальцами по крышке. Жидкость в синовиальных мешочках продолжала скапливаться. Кажется, в этом классе будет одна дива. Надеюсь, что, когда она выйдет на свою первую сцену, я еще смогу ей сыграть.