Марина Кудимова – ум, честь и совесть нашей литературной эпохи, как, любя, называем мы её между собой – сподобилась написанием новой книги. Именно сподобилась, потому что такие книги выстраданы в той же мере, в какой и продиктованы. Читать её и удовольствие, и боль. Хочется постоянно цитировать, и ловишь себя на том, что цитат накопилось уже больше, чем собственного текста. А может, так и надо? Может, цитата и есть то, что требуется в первую очередь, дабы не впасть в эффект квалия, когда явление замещается информацией о его составляющих?

Россия — страна с низким порогом презумпции. Тут подозреваются все, а жена Цезаря в первую очередь. Мастеровой Миколка, взявший на себя старуху-процентщицу и сестру ее Лизавету, раз навсегда покончил с презумпцией невиновности к чертовой матери. Но есть еще порог, стесанный до основанья, как мир насилья. Это презумпция трезвости. Станюкович-маринист с ней вроде тоже разобрался, но инерция бешеная. Президент вышел на трибуну, не сдобрив прическу гелем, — пьян! И его свита не в суд подает, а подозрение отводит. И сам он не уверен, идет на улицу через публику себя опробовать. Разговоров — на месяц. И это при том, что пьют все, а жена Цезаря… что там говорить! (с. 86-87)

Таким красочным, живым языком «полупрозы», как определила свой стиль Кудимова, написаны многие главы книги, в том числе, о Гоголе (одна из моих любимых), о Гюго (восхитившая меня), о Лиснянской, Бершине…

«Кумар долбящий. Проблема трезвения в русской литературе». Уже само название очерчивает проекцию единого контекста глав, изначально написанных независимо друг от друга. Кумар – это абстинентный синдром, т.е. один из главных признаков хронического алкоголизма или наркомании, возникающий вследствие резкого прекращения или уменьшения количества опьяняющих веществ. Это тяжкий путь трезвения, сопровождающегося порывами к возврату и жёсткими переломными моментами.

По мысли Кудимовой, «трезвение» в русской литературе – необходимая ломка в процессе «твердого водружения помысла ума и стояния его у двери сердца» (Исихий Иерусалимский). «Переломаться или раскумариться – так бы я изобразила русское “быть или не быть”», – поясняет Кудимова (с. 115).

В этом смысле книга Марины Кудимовой шире, чем литературоведческое исследование. Это не просто своеобычный и увлекательнейший разговор о литературе и её персоналиях, выдержанный в неподражаемой кудимовской манере – образной, раскрепощённой, ироничной по отношению к догмам и блестящей в своей доказательности. В ней литературоведческий план смыкается с насущными проблемами русской культуры, которая в основе своей литературоцентрична.

Литературоцентричность проявляет себя в самых, казалось бы, непригодных для того ситуациях. Например, в электричке (глава «Электричка: зона свободы. Александр Пушкин как вид нищенства»).

Старуха была явно не в себе. В маразме она была. Ей щедро подали, и по законам жанра следовало переходить в другой вагон, в тамбуре переложив выручку за пазуху, с глаз долой. Нет, продвинулась подальше, дала выйти партии обитателей «спального» района, и продолжала урок. Потому что она, несомненно, была в прежней жизни учительницей. И профессиональный навык в ней залег в такие недра сознания, что и маразм его не тронул, не нашел, как хлеб, зарытый в период продразверстки. И сконцентрировался этот первичный — он же последничный — навык на Пушкине Александре Сергеевиче, угнездился в нем. <…> И никакого попрошайничества не было в помине. Стихами она «просвещала» затемненные зоны коллективного бессознательного. Потому что просвещение тоже входило в ее профессиональный комплекс. <…> И вот, когда дошло до «Что-то слышится родное…» — дошло до самых тупых, судорога узнавания продернула вагон. И женщина напротив меня закрылась руками и прогудела сквозь этот естественный рупор, сквозь волнистые туманы выступивших слез: — Какие же мы все… И — только версты полосаты листали мутное окно негнучими пальцами. (c. 324-325)

Именно это несоответствие сменяемости пассажиров и закреплённости за своим вагоном женщины, упорно цитирующей Пушкина, и вырастает до значения метафоры современной культуры. Невзирая на захлёстывающую сиюминутность, в ней сохранилась основа, которая упорствует, не сдаётся, как безумный Лир, удерживая «негнучими пальцами» высоту. И словно растворяется потолок электрички и открывается небо.

С главы о Ершове со знаменательным названием «За или против неба» открывается книга. Открывается в соответствии с той последовательностью, в которой открывалась жизнь перед будущим автором «Кумара долбящего…».

В кровь мою ритм и звук «Конька-горбунка» входил, как еда и вода, окружающая тайга и бабушка с дедом, нарастание сугроба и его постепенное оседание, даже как ангина и выздоровление, когда ноги немножко ватные, а душа повзрослевшая и постигшая в недельном лежании что-то неубиваемое. Такое приятие слова и есть, вероятно, первое чувство национальной причастности, которое, конечно, вопросов не исключает <…> («За и против неба»)

«Национальная причастность», поданная с первых строк в таком персональном ключе, становится методом исследования, который глубоко национален в своей направленности и в стремлении выявить слом писательского сознания и культуры через дуализм земного и небесного, сакрального и мирского. Мирское – это мир бушующих писательских страстей, произрастающих из смертных грехов, которые легко выводятся из подтекста литературных трений. Сакральное – это Слово, вокруг которого разворачивается драма писательских испытаний.

Пушкин в письме к Бестужеву из Михайловского писал: «Из неободренных вижу только себя да Баратынского <…>» [Пушкин 1979:15]. Под ободрением имелась в виду правительственная поддержка. Кудимова пишет и о «неободренных», и о теневой стороне «ободрения».

Проблема независимости писателя решается Кудимовой в рамках освобождения от созависимости по отношению к литературной тусовке и к массовому читателю. Тема далеко не умозрительная для автора книги – поэта, литератора и общественного деятеля, прожившего долгое время вне «ободрения» и «в бойкоте со стороны литистеблишмента» [Яропольский URL]. Чем руководствовалась она все эти сложные годы? Что поддерживало? Понимание того, что поэзия «пишется независимо от состояния культуры, вымирания самих поэтов, социальных и политических факторов. В конечном счете, независимо от того, слышит её общество или нет. <…> Чудо не нуждается в пиаре» [Яропольский URL].

Глава о «Коньке-горбунке» развивается в нескольких направлениях, которые находят развитие в последующих главах. В этом смысле она является отправной и становится несущим основанием книги.

Небесная составляющая «Конька-горбунка» так отражает русскую мечту и русское чаяние, что безопаснее оболгать автора, чем принять его <…> Это не мультяшное, в кудряшках, небо Warner Home Video. Это небо Куликова поля и Бородина, Сталинграда и Донбасса. В «небесной светлице» и пребывает, верим, несомненный – и совместный, нераздельный с целым народом – автор сказки, Петр Павлович Ершов. Что же до обвинения в том, что «больше ничего равного не написал», так с неба каждый день не диктуют (c. 15).

В русской литературе роль неба не прикладная и не иллюстративная. Небо – это её почва. От него отталкиваются и к нему возвращаются все лучшие образцы русской литературы, сумевшей, как показывает Кудимова, творчески развить на национальной основе сходные идеи западной литературы. В разделе «Взор иноплеменный. Европа и Америка — учителя и ученики» два противоположных постулата описывают два полюса, на которых развиваются представления о «спасении» – «красота спасёт мир» и «уродство спасёт красоту» (глава «Ого, Гюго! Уродство, спасающее красоту»). Второй постулат остроумно выводится Кудимовой из творчества Гюго как предшественника Достоевского.

Гюго почти наверняка не читал Достоевского и не мог знать мучившей его формулы «Красота спасет мир». Но вполне вероятно обратное: Достоевский находился с французским гигантом в постоянном подсознательном споре, поскольку «Собор Парижской Богоматери» формулирует от противного: уродство спасет мир. Или как вариант: уродство спасет красоту. Именно так читаются отношения Квазимодо и Эсмеральды в романтическом контексте. До того, что красота нуждается в спасении, Достоевский, увы, не додумался. (c. 256)

По аналогии, можно сказать, что и Конёк-Горбунок из сказки Ершова это уродство, которое спасает красоту. Именно Горбунок и отвозит Ивана в терем Царь-Девицы, где «птицы райские живут», «А на тереме из звезд – / Православный русский крест».

С позиций «диктанта» небес Кудимова формулирует причину развернувшейся уже в советское время кампании, ставящей под вопрос авторство Ершова: «Есть произведения, сложенные усилием разума и чувств, а есть продиктованные. “Конек-горбунок” – из таких». Вот эта «продиктованность» и не даёт покоя – нет, не писателям, а тем, кто считает себя вершителями литературного процесса. Ведь они-то лучше разбираются, кто первый, кто второй, о ком писать, а о ком замалчивать! Остаётся только пойти против неба и установить свою справедливость на земле. Типичный конфликт моцартов и сальери.

Когда бы дело ограничилось лишь защитой Ершова, проблема приобрела бы локальный характер «гения и злодейства». Но нет! Весь смысл главы направлен на отстаивание места русской литературы под сводом литературы мировой. «Не стремление приписать Пушкину чужое вызывает протест, но упорное сужение круга русских авторов первого уровня», – подытоживает Кудимова. Иными словами, «узколобость, не допускающая многообразия мира Божия», страсти человеческие, замешанные на личных амбициях, выливаются во зло по отношению к литературе, сокращая ряды значимых писателей и сужая их до писателей признанных.

Этот ракурс находит продолжение в разделе «Преодоление безвестности» (Борис Корнилов, Николай Помяловский и др.) «Литературное забвение заключается не в нечитаемости — факторе достаточно случайном, но в отсутствии фона. <…> Самое страшное — это молчание» (c. 51), – пишет Кудимова, определяя одну из наболевших тем и её собственных отношений с критикой («в Сети практически нет статей о творчестве Марины Кудимовой», отмечал Георгий Яропольский [Яропольский URL]).

Кудимова описывает феномен замалчивания со знанием дела.

Корпоративная критика, лоббирующая определенный список авторов, в случае, если разнос не приносит дивидендов или невозможен по неоспоримым эстетическим достоинствам, применяет универсальный и самый варварский метод ампутации неподходящего писателя от литпроцесса — бойкот (c. 44).

Для поэта это тяжкое испытание. Не всякий способен его выдержать. Кудимова пишет и о тех, и о других. Например, Инна Кабыш. Глава так и называется: «Между Одиссеем и Энеем: бесстрашие Инны Кабыш».

Бесстрашие Кабыш тут заключается в верности главной теме лирической поэзии — любви, а мудрость — в умении держать паузу и заговорить ровно тогда, когда остальные замолчали. Скажете: молчание поэта — мука, а не мудрость? Когда как… (c. 555).

И сама Кудимова относится к той же категории. По её признанию, она «никогда не пользовалась в жизни ничьей протекцией. Более того, когда дело дошло до первой книги», и Евтушенко предложил ей написать предисловие, она отказалась [Смирнов URL].

Болью и сожалением проникнута глава об Андрее Крыжановском, наивно понадеявшемся на то, что, переключившись на импровизаторство, он займёт незанятую нишу, обратив на себя внимание «наглядностью чуда» и «обескуражит ленивых зоилов, заставит их развести руками и отменить приговор» (c. 44). Увы, его несколько коммерческий план по прорыву бойкота терпит фиаско. «Все дело в том, что Андрей работал без справки, без лицензии на использование дара. То есть в глазах сплошь самозваных “экспертов” был контрабандистом и браконьером» (c. 44).

Прекрасно найденное сопоставление с Импровизатором из «Египетских ночей» Пушкина, ещё больше оттеняет нелепость чаяний и драматизм судьбы Крыжановского, пытавшегося через импровизацию «помирить “творчество и чудотворство”» (c. 34).

Импровизаторство в «Ночах» – это игра, актёрство, образ. А «Крыжановский — поэт, которого судьба поставила в абсолютно неигровую ситуацию» (c. 42). «Поэт» здесь является ключевым. Он именно поэт, а не эстрадник, хотя замахнулся на эстрадность. А с поэтов взыскивается вдвойне.

Ассоциативный ряд уводит меня к главе о Высоцком («Трезвый взгляд на феномен Высоцкого»). Связь между Импровизатором, Крыжановским и Высоцким вырисовывается по линии актёрства-неактёрства, импровизаторства-псевдоимпровизаторства и успеха-провала. В отличие от Крыжановского, Высоцкий – актёр. Образ, который он создал талантом актёрского преображения, делает многие монологи его персонажей звучащими как импровизации на «тему», востребованную массовым зрителем.

Культ Высоцкого, если иметь в виду его поэтическую доминанту, возрос на дрожжах массовой литературы — точнее, опять-таки ее дефицита (c. 143). «Слухач» и самоучка Высоцкий актерским нутром, скорее, угадывал потребности своих будущих адептов (c. 144). Высоцкий, по преимуществу актер, был одновременно и зависим от наркотика государства, которое он ненавидел, и созависим в этом с большинством советских людей (c.163).

И да, и нет. Безусловно, характер, созданный Высоцким, отражал массовое сознание и при этом с блестящим остроумием и афористичностью пародировал его в условиях «безумной больницы», что и сегодня, кстати, весьма актуально. Массовой литературы от Высоцкого никто не ждал. Не ждали её и от Жванецкого, и от Карцева с Ильченко. Высоцкого воспринимали как целостное явление. Культ его возрос конечно же не на «поэтической доминанте». Словесная часть, повторюсь, у него не что иное, как моноспектакль с монологами в стихах по типу, скажем, «Горя от ума» с галереей характеров от мужских до женских. Высоцкий возрос на доминанте своего моноспектакля. Иначе бы всё распалось на текст, музыку, и исполнение, в которых он бесспорно уступал корифеям поэзии, вокала и композиции. Принять же меркантильность как первотолчок его творческого посыла мне так же сложно, как поверить в меркантильность Ершова, писавшего «Конька-горбунка» исключительно, чтобы потрафить идеям народности. Такие вещи продиктованы природой художника, если речь не о посредственности.

Был ли Высоцкий «зависим от наркотика государства»? В той же мере, что и Жванецкий, Марина Цветаева, Бунин, Набоков, Солженицын… Ряд можно продолжить. Вопрос даже не в перемене места, а в перемене ментальности как части генотипа. Созависимость это или брак по любви, когда даёшь обет быть вместе «и в радости, и в горе»? Если патология, то вся русская культура патологична.

Так или иначе, это всего лишь один из примеров того, насколько вопросы, поднятые в книге, волнуют, затрагивают и стимулируют к размышлению и полемике. Потому что книга – о личном, о том, о чём спорили на страницах «Современника» и «Сына отечества», «Литературной газеты» и «Северной пчелы» и перестали спорить на страницах современной периодики. Книга выдержана в лучших образцах критики и публицистики пушкинских времён, написана с пристрастием и любовью и сплошь проникнута энергетикой автора. В этом – один из самых больших её плюсов. Она будит не только мысль, но и эмоции. Вокруг неё можно развивать дебаты пожарче тех, которые устраиваются сегодня клубами любителей остросюжетной литературы. Это бестселлер в чистом виде.

Возвращаясь к главе о Ершове, отмечу, что завершающим мотивом её является отношение писателя к проблеме признания. После смерти Пушкина Ершов, испытав внезапное охлаждение к нему пушкинского круга, удалился в родные пенаты, чтобы служить русской культуре в том качестве, в котором чувствовал себя полезным ей. И преуспел.

Много сделала для своего края и Марина Кудимова. В 35 лет, переехав в Загорск, она задумывает вернуть городу историческое имя преподобного Сергия Радонежского. Ей удалось собрать более миллиона подписей, и, в результате, город с 600-летней историей снова стал Сергиевым Посадом.

Эта полупроза написана отнюдь не полупоэтом. Ощущение после прочтения такое, словно тебя провели по дантовым кругам человеческого и писательского ада созависимости и чистилищу трезвления. Отголоском дантовых эмпиреев вырастают два предпоследних раздела «Венец и трон» и «Князья серебряного века и их наследники» с фигурами Толстого, Достоевского, Чехова, Блока… Но путь не пройден. На то намекает завершающий раздел книги «Пишите ещё!».

_______________________________

Литература

• Пушкин А. С. Письмо Бестужеву А. А., конец мая — начало июня 1825 г. Из Михайловского в Петербург // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. — Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1977—1979. Т. 10. Письма. — 1979. — С. 114—116.
• Смирнов Владимир. Самобытный человек. Марина Кудимова: «С Евтушенко у меня всё было, как в легенде» // ЛГ, 31-3-21 https://lgz.ru/article/13-6778-31-03-2021/samobytnyy-chelovek/
• Яропольский Георгий. Тамбовская волчица, живущая в Переделкине. // 45-параллель. № 31 (163) от 1 ноября 2010 г. https://45parallel.net/marina_kudimova/

______________________________

По публикации в Вопросах литературы / 2022 / № 3