Проза Рады Полищук настолько популярна, что, кажется, нет журнала, где не было бы ее публикаций. И, пожалуй, самой удачливой в этом плане стала «Дружба народов», напечатавшая наиболее сильные ее вещи: «Пасынки судьбы», «Суссану с двумя «с», посвящение отцу «Обнявшись над бездной где-то на свете…», «Лапсердак из лоскутов», «И было так», «Конец прошедшего времени» и другие.

Писать Рада начала 40 лет назад, но ей представляется – писала всегда, потому что с того момента не писать уже не может. Рассказы однажды обрушились на нее, как снежная лавина (В трагический момент моей жизни ко мне пришли мои рассказы. Я писала и писала, буквально не отрывая руки от листа бумаги. Это было что-то невероятное…) И еще она говорит: «Писать и печататься я начала почти одновременно». Ее рассказы узнавались по журналам довольно респектабельным (всего около 100 публикаций): парижское «Letteres Russes», 1977; «Стрелец», 1977; «Преображение», 1994, 1998; «Апрель», 1991, 1995, 1998; «Октябрь», 1990, 1998; вошли в сборники женской прозы «Мария», 1990 и «Чего хочет женщина», изданный в 1993 году по итогам международного конкурса на лучший женский рассказ, и другие сборники новой женской прозы (2002 – 2022). Многие ее рассказы были отмечены премией, наконец, собраны отдельной книгой – «Угол для бездомной собаки». Повесть о женщине в монологах (М., Cоветский писатель, 1991). Позже вышли еще 16 книг прозы, многие из которых вошли в лонг- и шортлисты престижных литературных премий. Материал для анализа очевидный и достаточно разнообразный.

Но если быть точной, повествовательная стихия одна – это сама Рада. Однако, стихия того, как и о чем она повествует, многолика – вырвалась на волю: нате, берите, смотрите – вот она «Я» (и еще одно «Я», и еще: «Я» – автор и «Я» – героиня, «Я» – персона и «Я» – все они). Эти «Я» – везде: здесь, там, тут, понатыканы, как цветы, которые никогда не сливаются с интерьером, разбросаны, словно вещи, ждущие часа уборки – кто-то же должен их все перемыть, перетереть, а потом поставить на место, чтобы стало ясно – порядок для того и существует, чтобы его можно было взорвать.

Многообразие стихий глубоко внутри (Я подчиняюсь какому-то внутреннему порыву), а без этого нутра – ни единой строчки. Внутреннее перевоплощение – не жанр или прием, но таким образом познаваемая жизнь, которую хочется запечатлеть в потоке слов о гибели и счастье.

И сразу становится очевидно, как трудно уловить традицию, которая была бы ей близка – русло несущего ее потока. Показательна в этом смысле ее первая книга, оригинальность которой в том, что все рассказы представляют собой один сплошной монолог женщины, прерывающийся и проявляющийся в разных ракурсах – быстро ощущаешь, что все зависит от того, как посмотреть и подать себя. Где-то на третьем-четвертом рассказе абсолютно утрачиваешь иллюзию вымышленности, становится страшно за героиню (энную!), в очередной раз внезапно обнаружившую, что характер ее – это что-то новенькое. И начинает казаться, что словесный поток несет тебя саму, что это ты говоришь от чужого лица, за которое спряталась со страху, ибо дурдом, вылезающий из всех щелей жизней и судеб, взял да и превратился в твою собственную обитель.

Представьте себе: лежишь на надувном матрасе где-нибудь на море – сверху солнечные лучи ласкают, внизу теплая вода плещется. Вдруг налетел вихрь, принес холод, проливной дождь, громы и молнии, единственный купальник промок, переодеться не во что, укрыться негде, а берег далеко, и помочь некому. Видят эту картину лишь посторонние наблюдатели, то есть читатели, но – как им войти в сюжет?

У такой обнаженности нет никакой надежды на катарсис.

Вот в чем, пожалуй, главная особенность прозы Рады Полищук: ее исповеди не обещают душе искомого облегчения. Нет, станет еще тяжелее, ибо невмоготу открыто смотреть на то, чего в принципе быть не должно: на затравленную (или травящую?), загнанную (или загоняющую?), завистливую (или ей завидуют?), словом: «сама ямку рою, сама прах засыпаю, оплакиваю беззвучно, бесслезно, чтобы бесследно» – самостоятельна во всем и на зло всем, начиная с себя.

Если попытаться реконструировать портрет этой многоликой женщины, без автора не обойтись, ибо все они – обязательно и Рада Полищук, ее беды, неустроенности, смех, влюбленность, «шабаш» и «долой все – работать буду!», ее слезы, грехи, жалость. И все смешанно, как бывает смешанно в подлинно открытом, искреннем и живом признании, с каким предстаешь перед Богом, а не с подругой выбалтываешься. Хотя – как сказать. Многие годы в нашем кругу подлинным институтом религии оставались именно подруги. И никакого деления на подруг говорящих и слушающих – они и те, и эти.

Для Рады жанр не имеет большого значения – потоку безразлично, какие берега его окаймляют, лучше, чтобы естественные, самой природы, а не каменная набережная, что отчасти объясняет некое, я бы сказала, ее равнодушие к форме, адекватной замыслу. Повесть в монологах из упоминаемой книги Рады Полищук получилась почти как роман-портрет одной женщины в разных ситуациях. В ее рассказах героинь много, но персонаж один: эффект веера – однолинейного, пока он не раскрыт.

Рябит в глазах от женских усилий, стараний, потуг казаться, казаться, казаться – вместо того, чтобы быть. Жизнь мерещится и проживается с вызовом – всем и каждому, но прежде всего – самой себе. И любовь в этой жизни – хроническая инфекция, она рядится в театральные костюмы и замирает в театральных позах. «Как-то странно, – бормочет одна, – получается: годы твои как бы сами по себе – откуда-то вытекают, куда-то утекают, а ты – сама по себе и вроде никакого отношения к их течению не имеешь. Не умнеешь, не солиднеешь, ничего не приобретаешь». «Жизнь как воздушный шар – пфффф, и обрывок нитки в руке с чем-то непотребным на конце, обвислым и скользким» – говорит другая. «От самого зачатия чувствую себя не в своей тарелке» – вторит ей третья. «Я – объект неодушевленный, ибо наличие души в моем грешном теле исключается начисто» – из признания ее двойника. «Вся жизнь укладывается в одно короткое НЕ и одним неуклюжим Х перечеркивается» – заключает она, в конце концов. Таково «словесное выражение высокомерного пренебрежения жизнью», которой героиня (героини) Рады жить не хочет, не может, не получается у нее, словно «себя на помойке нашла» – и болит почему-то по ней сердце.

Выбалтываясь в бестолковости и суетности своего существования, она (они) взрослеет вместе с писательницей, которая отнюдь на нее (них) не похожа, ибо в отличие от них Рада – женщина счастливая: она знает любовь и знает ей цену, чего стоит ее каддиш – поминальная молитва по отцу (рассказ с прекрасным названием «Обнявшись над бездной где-то на свете»), более того – знает женскую дружбу (через сестру и сподручницу Викторию, во многом благодаря ей – «РОМАН-МИРАЖ, или СЕСТРЫ»), но и мужскую тоже, запечатленную хотя бы в ее лирических зарисовках «Благословенное мое Переделкино». Постепенная зрелость повествовательной манеры Рады Полищук обнаруживается и в языке, и в ритме прозы, поначалу скачущем вприпрыжку синкопами аля-улю, но вдруг обретающем тот сильный звук, который трубит подлинную драму.

Труднее всего создать незаметную героиню: Алешка – одна из самых больших, на мой взгляд, удач Рады (рассказ «Глупая молекула» в первой книге). Героиня (перенесшая операцию) остается как бы вне пола, и оттого ее влюбленность обретает черты Вселенской любви, неизвестно, откуда она пришла и куда ушла, но пока она есть – несет как горб свою ношу доброты: помогает, защищает безоглядно, страдает мужественно – одна за всех. Невольно напрашивается еще одна, литературная ассоциация – Алеша Карамазов с его умением быть рядом в нужную минуту, отсутствием строптивости, печалью. Но в этой схожести нет авторского желания: Рада пишет без оглядки на литературу, ибо она – стихия. Но именно она способствует кристаллизации таких, как Алешка, которые в льдинку превращаются, устав делать добро и ждать свое счастье («Странные странности»), в одежную щетку под вешалкой («Именительный падеж»), а то и в капельку дождя на стекле («Продается мать»).

Это не метафора – метаморфоза. И она из большой прозы.

Рада не боится банальностей. Она их живописует, сохраняя неизменную дистанцию, заданную уже в самом названии. Если писательницу, скажем, мало занимает жанр: повесть, так повесть, рассказ, так рассказ, то названия для нее – это зачин, который всегда должен быть выбран точно. И если смотреть на прозу Рады Полищук с точки зрения определенной поэтики, есть, например, поэтика эпиграфов и поэтика заключительной строки, то здесь налицо явная поэтика названий: содержательно объемных, ярких, запоминающихся (как, впрочем, и имен – в них весь характер). Лучшее из названий, по моему индивидуальному мнению, – «Я и Я»; его бы и вынести в заголовок вместо «Угла для бездомной собаки» при всей его пронзительности, ибо в яческих противопоставлениях скрыт сюжет, рожденный ударом судьбы и ставший главной пружиной Рады-писательницы – тут ее потрясения открытием человека, происходящем в нем самом.

В повествовательной стихии писательницы есть сила, не подвластная даже ей, благодаря которой она смело вторгается в те глубины (и оказывается – пустоты), которые на протяжении всей истории человечества более всего занимали и занимают мыслителей, философов, писателей – мое внутреннее «я», то, что спокон веку называется душой, весьма, впрочем, приблизительно. Пути к этому сокровенному «я» пролегают сквозь самые разные области: самоанализ, научное исследование, поэзию, вообще искусство. Путей этих столько, сколько индивидуальностей, ведь проникнуть в свой внутренний мир – это и значит постичь себя, свою затаенность, неузнанность и ненужность.

Рада тонко показывает, может быть, главную драму человека: гораздо легче приспособиться к окружающему миру, чем к себе самому. Весь конфликт ее героев строится не на познании мира, а на познании себя через то, что у тебя с этим миром не получилось. В первую очередь это, конечно, находит свое проявление в любви – потому что через нее (взаимную или нет – значения не имеет, ибо с любовью не справляется почти ни один из героев Рады Полищук, и потому еще большим апофеозом звучат ее собственные признания в рассказе об отце) человек открывает в себе себя. Нет, все куда как проще, обнаженнее, трагичнее: через любовь вскрывается личностная несостоятельность или глобальная, космическая обреченность на нелюбовь, из-за чего душа исчезает, сердце останавливается, а умереть хочется чаще, чем жить.

Это уже не крик по несостоявшемуся. Это диагноз.

И писательница принимается исследовать, а для этого искать и находить почти клинические случаи такой несостоятельности, избирая натуралистически-точный стиль, делая предметом своего изучения застывшие на чисто физиологической ноте взаимоотношения мужчины и женщины. Самые яркие в этом плане – повесть «Долгая мука ожидания» и притча «Пасынки судьбы». У этой притчи просматривается литературный источник (хотя Рада наверняка писала без оглядок, в свободном пространстве своего мировосприятия) – роман австрийского писателя Густава Майринка «Голем», вышедший впервые по-русски в 1922 году, своеобразная предтеча кафкианства – фантастическая повесть о жизни еврейского местечка, в которую неожиданно вмешивается некое мистическое существо. Мистицизм Рады Полищук (в отличие от «Голема») – вполне реалистичен, более того, ее дебил Семочка-Голем – со слюнявыми губами и вечно сопливым носом – появляется изнутри среды, как плод той замкнутости, о которой писательница однажды сказала: «Вселенная не для каждого безгранична. Порой это замкнутый объем, загон, карцер – пол, потолок и четыре стены. Без окон и дверей». А у замкнутости свой закон – все возвращается на круги своя, и дочь повторит судьбу матери, и так – из века в век, навсегда. И если продолжать дальше анализировать то, как показан маленький мир, живущий вдали от большого, не уйти еще от одной, едва намеченной здесь аналогии перевоплощения: исконно-иудейского в исконно-христианское (допускаю, что писательница такой цели даже и не ставила).

Не стоит, однако, искать в местечковой жизни, описанной Радой, какие-то исторические реалии. При всей достоверности происходящего и точно переданной атмосфере безысходности, место действия глубоко символично, верх берет аллегория (не случайно же многие ее повести и рассказы так тяготеют к притче): замкнутое пространство не позволяет надеяться ни на какие перемены.

В другом рассказе – о мученичестве ожидания – замкнутое пространство доведено почти до абсолюта, что делает зримой и очевидной драму предназначения, которой нельзя противиться – такова связь близнецов, мальчика и девочки, мужчины и женщины, Ильки-Альки, приговоренных друг к другу на веки вечные от первого мига зачатия до самого конца. Подобный поворот (классический образец на эту трудную для любого художника тему – повесть французского писателя Франсуа Рене де Шатобриана «Рене, или Следствия страстей») больше используется для изображения всякого рода отклонений и извращений. Раде Полищук удалось пропеть гимн любви, продираясь сквозь, в прямом смысле, нечистоты, грязь физиологическую, нравственную, бытовую, в которую втаптывает судьба ее Джульетту и Ромео, и показать ту чистоту и изначальную неиспорченность, которая свойственна большим и сильным чувствам, сохраняющим право на индивидуальность наперекор всему.

У Рады Полищук язык жизни существует на уровне физиологии потому, что здесь начинается жизнь, тут ее истоки. Но таким этот язык сформировался не сразу, а в процессе постижения тех глубинных глубин, от которых человек ушел (или пытался уйти) при помощи… интеллектуальной развитости. Но не тут-то было. От физиологии не уйти, как от себя самого, своей бушующей чувственности (и первых проблесков чувств), она не сковывает и не сдерживает, как принято думать в цивилизованном обществе, а диктует свои условия: и человек не знает, что ему с собой делать, как себя с собою примирить, совместить себя с собою – как.

В прозе Рады Полищук нет манерности, нет и недосказанностей, что, как правило, бывало свойственно женской литературе. Ее перо характеризует предельная откровенность, искренность, лиричность и сопереживание, как главный инструмент, позволяющий препарировать жизнь, погружаться в неизведанное и предоставляющий полное право говорить обо всем.

Рада Полищук – подлинное дитя перестройки, потому что представить ее (в том объеме, в котором она пишет и издается) – до этого времени невозможно. О чем свидетельствует и ее работа по изданию литературного альманаха «ДИАЛОГ» (Россия – ИЗРАИЛЬ), где она не просто издатель и главный редактор, но идейный зачинатель, портфель и критик.

«Февраль, четвертое. Обезьяна. 2-й Крестовский переулок, Москва» – таковы пространственные, временные и астрологические координаты Рады Полищук. Литературного образования нет, окончила МАИ. Дебютировала в 1987. Написано более 70 повестей и рассказов, «Роман-мираж, или Сестры», «Ты, только ты» (Маленький роман о большом романе), «Суссана с двумя «с» (История о любви и ненависти), «Одесские рассказы или Путаная азбука памяти», «Лапсердак из лоскутов». Особенно показателен в в перечне ее больших повествований «Семья, семейка, мишпуха» (По следам молитвы деда) – лейтмотив многих книг, рассказов и повестей Рады.

«Рада Полищук, горестная и счастливая исповедница еврейской судьбы, на ощупь раскапывает родословия своих героев на всю доступную глубину. Неотделимую от высоты. Дальше, выше, куда только святая душа человека отлететь может», – так написал о ней литературный критик Лев Аннинский в послесловии к книге «И было так. Повести, притчи, рассказы».

 

Елена ТВЕРДИСЛОВА