* * *
Александр Сергеич Пушкин не нуждается в защите,
Как бы вы ни постарались, он не ранен, не убит, –
вы пишите, что хотите, но, ребята, не взыщите,
он на Пушкинской в Одессе с легкой тросточкой стоит.

А вот вы, мои бедняги, вы нуждаетесь в уходе,
в медицинском наблюденье и в прогулках налегке,
с тонкой тросточкой подмышкой, при народе, на свободе,
от вокзала к горсовету, благо, он невдалеке.

Ну, а если и прогулки не излечат ваши души,
если ненависть и злоба посильней врачебных чар,
этот город – весь как Пушкин. А с надеждою разрушить
тут бывало очень много всяких разных янычар.

Вы сносите, что хотите, приводите в свой порядок,
запишите, где хотите, полный перечень обид,
от вокзала к горсовету – победительным парадом…
А он на Пушкинской в Одессе с легкой тросточкой стоит.

А над ним синеет небо, а за ним гуляет море,
и укладывает волны в ритме пушкинских октав,
этот город – сам как Пушкин – оживает в каждом взоре,
невзначай и ваше сердце тонкой тросточкой достав.

 

* * *
Одиночество – время созвучий,
одинокому ночью видны
лишь обломки зеленой, колючей,
может, жизни, а может, луны,
день был смутен, а сумерки скрытны,
только ночь прожигает насквозь,
то, что виделось прочным и слитным –
все раздельно, предельно и врозь.
Нет у ночи предвестий и знаков –
одиночеств полночный закал –
без пророчеств и без зодиаков,
лишь осколки от льдов и зеркал.
Все разрознено, все удаленно,
и не зная судьбы наперед,
лупоглазая птица-ворона
над тобой в темноте заорет.

 

* * *

Если бы не этот желтый камень,
бывший морем столько лет назад,
если бы не этот дальний пламень –
в море утопающий закат,
если бы не хрупкая от зноя
неба средиземная судьба,
если бы не листьев надо мною
утренняя тонкая резьба,
если бы не приглушенный, мерный
шепот волн, рожденных в глубине,
я бы позабыл тебя, наверно,
город мой, таящийся во мне.

 

* * *
Анне Голубовской

Эти кони возникли когда-то
из джунгарских побед и утрат,
и промчались по кромке заката,
и впечатались в этот закат.
И когда на слепом горизонте
странным блеском прорезало мглу –
там в небесной степи амазонка
вслед Тезею пустила стрелу.
Половецкая вольная воля
до полынных, ковыльных корней,
атаманское дикое поле
в темных тропах и храпе коней.
И над речкою в час половодья,
где коню по колено вода,
покачнуться, оставить поводья,
и упасть под копыта, туда,
где усталые лошади в мыле,
с рыжей гривой закат вдалеке,
и занятие, лучшее в мире, –
мыть остывших коней на реке.

 

* * *

Все проходит. Течение времени розно –
то спокойно, медлительно, то исступленно.
Повернувший на пальце кольцо Соломона,
не поймет эту запись – и грозно, и поздно.

В тихом лиственном шелесте вечных заветов,
этот шифр сохранится у рощиц и речек,
и в названиях бывших еврейских местечек,
отраженных зеркально в фамилиях русских поэтов.

Все бессмертно. Не вспомните – но повторите
в неожиданном ритме других поколений
позабытую музыку давних селений,
речку, плывшую словно строка на иврите.

 

* * *

Не спеши. Твоя шутка, конечно, остра,
и твои парадоксы точны,
но они вне законов тьмы и костра,
и пределов нашей вины.

Мы не знаем – кто мы, зачем, почему,
и куда мы летим во мгле,
но живущему кажется, что ему
так понятна жизнь на земле…

А всего наивней из наших надежд –
отыскать двойника вдали,
только семь миллиардов отважных невежд –
слишком тяжкий груз для земли,

слишком много жажд, слишком мало ума,
слишком слаб улетающий свет,
и чем жарче костер, тем огромней тьма,
за которой надежды нет.

А безумие это иль волшебство –
погибать на пути к звезде
тем, которые выжили оттого,
что не знали – кто мы и где…

 

* * *

А на том берегу растет самшит,
эта птица, наверно, туда спешит.
Там холодный мацони и сыр копчен…
Мы на том берегу совсем ни при чем.

Эта серая галька в горячем песке
остывает в ночи от нас вдалеке.
А на том берегу средь белого дня
ни за что ни про что любили меня.

Там орлиный клекот родных голосов
нам вослед поперек часовых поясов,
и бутылка вина на краю стола
как нежданная жажда тебя ждала.

Эта птица, быть может, летит туда,
где за синей седая стоит гряда.
Долететь и доплыть уже не смогу.
Но на том берегу, на том берегу…

 

* * *

Войны утробное урчание,
дыханье смрадное войны,
болезнь эпохи – одичание, –
и мы уже заражены.

Мы – ненависть. Ее микробы
родятся в боли и золе,
и мы растем кустами злобы
на изувеченной земле.

А там, над нами, в безмятежности,
наивен, горек, бестолков,
плывет наш мир во мрак веков –
из нежности, из безнадежности,
из розоватых облаков.