Пристальный интерес Пушкина к современной ему молодой американской литературе, в частности к творчеству В. Ирвинга, не вызывает сомнений. Еще при жизни Пушкина некоторыми крити­ками отмечалось воздействие Вашингтона Ирвинга на автора «Повестей Белкина». Факт использования Пушкиным в «Сказке о золотом петушке» мотивов «Легенды об арабском звездочете» Ирвинга установлен Анной Ахматовой ¹. К тому же времени относится предположение М.П.Алексеева о связи «Истории села Горюхина» с ирвинговской «Историей Нью-Йорка»².. Ирвинговская реминисценция обнару­жена В.Д.Рак в «Каменном госте»³

Тема — Пушкин и американская литература первой трети XIX века — далеко не исчерпывается упомянутоми примерами. Новые возможности в исследовании этой темы откры­вает сопоставление «Капитанской дочки» Пушкина с романом Фенимора Купера «Шпион».

До сих пор проблема использования автором «Капитанской дочки» западных литературных традиций сводилась в основном к урокам Вальтера Скотта (наиболее развернутое сопоставление такого рода содержит статья М. Л. Гофмана в Венгеровском издании собрания сочинений Пушкина, где сцена приезда Маши Мироновой в столицу и аудиенция у императрицы сравниваются с аналогичным эпизодом романа В. Скотта «Эдинбургская темни­ца»; более подробно мы остановимся на этом позднее ⁴). В настоящем исследовании ставится вопрос о внимании Пушкина-прозаика к творчеству прославленного американского писателя Фенимора Купера, в частности о возможном влиянии его романа «Шпион» на «Капитанскую дочку».

«Шпион» написан в 1821 г., перевод его в России издан впервые в 1825 г. В библиотеке Пушкина имелось собрание сочинений Купера на французском языке, издававшееся в Париже в 1830—1835 гг ⁵. Упоминание о Купере встречается у Пушкина в отрывке «Участь моя решена. Я женюсь…» (1830 г.) и в «Джоне Теннере» (1836 г.). Есть основания утверждать, что автор «Капитанской дочки» был хорошо знаком с романом Купера.

Оба романа построены как семейные хроники, в размеренный ход которых неожиданно врываются события громадного обще­ственного значения, властно захватывающие в свою орбиту судьбы героев и всего их окружения. В семейной истории Гриневых это исполненные стихийного размаха трагические события пугачевского восстания; в семейной истории Уартонов — полная драматических приключений война за независимость с Англией. В обоих романах изображение событий предваряется краткой родословной главного героя:

«Отец мой Андрей Петрович Гринев в молодости своей служил при графе Минихе и вышел в отставку премьер-майором в 17… году. С тех пор жил он в своей симбирской деревне, где и женился на девице Авдотье Васильевне Ю., дочери бедного тамошнего дворянина… Матушка была еще мною брюхата, как я уже был записан в Семеновский полк сержантом… Я считался в отпуску до окончания наук. В то время воспитывались мы не по-нонешнему…» ⁶ (VIII, 279) — так начинается семейное повествование Гриневых.

«Отец м-ра Уартона, уроженец Англии, был младшим сыном в семье, парламентские связи которой доставили ему место в колонии Нью-Йорка. Молодой человек, как и сотни других в его положении, прочно основался в Америке, где он и женился; единственный отпрыск этого союза был в раннем возрасте отправлен в Англию, чтобы воспользоваться там всеми преимуществами английских учебных заведений. В те времена молодые люди известного круга обыкновенно вступали в армию или во флот…» ⁷ — таково начало семейного повествования Уартонов.

Нетрудно убедиться, что приведенные отрывки весьма схожи по построению и по характеру информации, содержащейся в них. Только история Уартонов начинается не с отца героя предстоящего повествования, как у Пушкина, а с деда. Обращает на себя внимание почти дословное совпадение во фразах:

«В то время воспитывались мы не по-нонешнему» (Пушкин) — т.е. чуть ли не до рождения младенца его уже записывали на военную службу;

«В те времена молодые люди известного круга обыкновенно вступали в армию или во флот…» (Купер).

Однако при дальнейшем сопоставлении «Капитанской дочки» и «Шпиона» выявляются совпадения несоизмеримо более существенные, чем только что отмеченные. Например, сюжетные завязки обоих романов: и в том, и в другом случае буря, которая описывается в начальных главах, предопределяет все дальнейшие события и судьбы героев.

У Пушкина случайно встретившийся в метели человек выводит сани Гринева сквозь бушующее «снежное море» прямо к постояло­му двору. Внимание читателя обращается на его «черную бороду и два сверкающие глаза». Ни Гриневу, ни читателям о нем пока ничего не известно. Гринев, в свою очередь, оказывает услугу незнакомцу, даруя ему заячий тулуп. «Век не забуду ваших милостей», — благодарит на прощание незнакомец. Обещание это в дальнейшем развитии романа выполняется.

У Купера внезапно разразившаяся буря служит причиной появ­ления в доме Уартонов незнакомца с «внушительной наружностью» и военной осанкой. Инкогнито неожиданного гостя раскрывается в определенной степени только в заключительных главах романа — детали повествования убеждают в том, что им является сам Вашингтон, предводитель «мятежников». Покидая дом Уартонов, Вашингтон дает обещание доказать свою благодарность гостеприимной семье, если того потребуют обстоятельства. В момент решающих событий, когда молодому Уартону, плененному мятежниками, грозит виселица, Вашингтон (как и Пугачев у Пушкина) выполняет данное обещание. Он находит возможность спасти Генри Уартона.

В изображении бури также имеются совпадения. У Пушкина ямщик обращает внимание Гринева на усиление ветра и на отдаленное облачко:

«Время ненадежно: ветер слегка поднимается; — вишь, как он сметает порошу … А видишь там что? (Ямщик указал кнутом на восток) … А вон — вон: это облачко».

И далее следует наблюдение самого Гринева:

«Ветер между тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла и постепенно облегала небо» ( VIII, 287).

У Купера почти такие же детали:

«Направление ветра, дувшего с востока, а также возраставшая ярость и сырость его дыхания — все ясно говорило о приближении бури…» (с.7); далее упоминается и облачко,— правда, здесь свиде­тельствующее о скором прекращении длившегося несколько дней ненастья: «Тонкое облачко, низко висевшее над вершинами гор, понеслось с изумительной быстротой с запада на восток…» (с.47).

Таким образом, общим для эпизодов бури в обоих романах являются не только встречи главных героев с предводителями восстаний Пугачевым и Вашингтоном, совпадает и многое другое: Пугачев и Вашингтон выступают инкогнито; Пугачеву и Вашинг­тону оказываются определенные услуги; Пугачев и Вашингтон благодарят за оказанное благодеяние и обещают не забыть этого, их обещания в дальнейшем развитии действия подтверждаются: они спасают от виселицы – один Гринева, другой –

Генри Уартона, когда и Гринев, и Уартон становятся пленниками мятежников.

В свое время М. М. Бахтин, исследуя жанр романа, обращал внимание на огромное значение связи мотива встречи с хронотопом дороги («большой дороги»). Применительно к роману историчес­кому он отмечал: «…значение дороги и встреч на ней сохраняется в историческом романе — у Вальтера Скотта, особенно же в русском историческом романе. Например, “Юрий Милославский” Загоски­на построен на дороге и дорожных встречах. Встреча Гринева с Пугачевым в пути и метели определяют сюжет “Капитанской дочки”» ⁸.

Действительно, описание метели и злоключений героев, сбив­шихся с пути, у Загоскина и Пушкина весьма схожи, но сюжетные функции героев и их взаимодействие существенно различаются. У Загоскина Юрий Милославский спасает заблудившегося и полуза­мерзшего казака Киршу, который потом верно служит отважному боярину и не раз приходит ему на выручку в его приключениях, – то есть взаимоотношения героев совсем иные, чем между Пугачевым и Гриневым.

Если сопоставить роман Загоскина с «Капитанской дочкой» в целом, то выяснится, что сюжетных совпадений между ними, несмотря на общую природу жанра, очень мало. При сопоставлении же «Капитанской дочки» и «Шпиона» выявляется такое количество общих для обоих романов сюжетных деталей и мотивов, что объяснить их типологией жанра или случайными совпадениями вряд ли возможно.

Отметим, в частности, что на протяжении всего действия Савельич в определенной мере функционально тождествен куперовскому негру Цезарю Томпсону, слуге Уартонов. Гринев обязан своим спасением расторопности слуги: «Вдруг услышал я крик: “Постойте, окаянные, погодите!..” Палачи останови­лись. Гляжу: Савельич лежит в ногах у Пугачева…» (VIII, 325).

Куперовский герой спасается бегством, поменявшись платьем со своим чернокожим слугой, загримировавшись под него, а Цезарь остается под стражей в платье хозяина и загримировавшись под англичанина. Цезарь мужественно ведет себя, когда охранникам удается разоблачить его.

Очевидны некоторые общие черты в главных женских образах романов Пушкина и Купера: Марьи Ивановны Мироновой и Френсис Уартон. Характеры и общественное положение героинь существенно различаются (Марья Ивановна — кроткая, милая провинциальная девушка; Френсис, «блистающая полным расцве­том молодости», готовится «явиться в обществе во всем своем блеске» – с.11, 21), но обеим присущи решительность и способность к самопожертвованию в критические моменты действия. Марья Ивановна, не колеблясь, отправляется в Петербург, где добивается оправдания своего жениха.

Френсис, не пугаясь опасностей воен­ного времени, предпринимает ради встречи с братом ночную прогулку в горы, в результате чего оказывается в секретном убежище Вашингтона и обращается к нему с просьбой о помило­вании Генри. При этом Вашингтон по-прежнему не открывает своего подлинного имени и положения. Так же поступает и Екатерина II, случайно встретившаяся Марье Ивановне во время утренней прогулки (и здесь рядом с параллелью Вашингтон — Пугачев возникает параллель Вашингтон — русская императрица).

В обоих романах — развернутые изображения суда. Гринев видит за судейским столом пожилого генерала, «виду строгого и холодного» (VIII, 367). Лица судей, решающих судьбу Генри Уартона, тоже «серьезны, сдержанны, холодны» (с. 330). Обоим героям удается в какой-то момент разбирательства произвести благопри­ятное впечатление на судей, но затем чаша весов склоняeтся не в их пользу. Правда, Гринева судит свой суд (именем императрицы), а Уартона чужой — суд мятежников.

И в «Капитанской дочке» (пропущенная глава), и в «Шпионе» имеются эпизоды с пожаром. При этом и к семье Гриневых, и к семье Уартонов выручка приходит в самый последний момент.

Обилие совпадений в «Капитанской дочке» и «Шпионе» ни в коем случае не умаляет самобытности пушкинского произведения. В отличие от «Капитанской дочки», в «Шпионе» Купера домини­рующим является приключенческий элемент — все прочее (истори­ческие события, изображение быта времен войны за независимость) отступает на второй план, служит лишь фоном для искусно развертываемой интриги.

Рассматривая предполагаемые литературные источники «Капи­танской дочки», важно проследить, как используются Пушкиным его читательские впечатления. Сравнивая эпизод встречи Марьи Ивановны и Екатерины II с соответствующим местом «Эдинбургской темницы» В. Скотта, М. Л. Гофман писал:

«Обе героини (и Джени, и Марья Ивановна) отправляются в столицу с просьбой о помиловании невинно осужденных (сестры, жениха), останавливаются у дам, имеющих доступ ко двору. Обе героини вызывают расположение монархинь своей искренностью и этим всесиль­ным средством добиваются помилования» ⁹.

Но есть в этих эпизодах и важное различие: у Вальтера Скотта королева не является героине инкогнито, как это происходит в «Капитанской дочке». Зато подобная ситуация, как уже упоминалось, имеется у Купера. Вот как описывается впечатление Френсис Уартон, увидевшей лицо Вашингтона, выдающего себя за некоего Гарпера, через окошко его секретного пристанища:

«Вдруг незнакомец отвел руку от глаз, поднял голову, как видно, в глубоком раздумье, и Френсис мгновенно узнала доброе, серьез­ное, спокойное лицо Гарпера.

Воспоминания обо всем, что она слышала про его власть и характер, обо всем, что он сам обещал Генри, о своем доверии к нему, вызванном его благородными и отеческими манерами, сразу нахлынули на Френсис. Она распахнула дверь хижины…» <…> Всегда было трудно проникать в мысли этого человека, который в совершенстве управлял своими страстями и чувствами. Тем не менее в задумчивых глазах Гарпера блеснул свет, и мускулы его лица дрогнули, когда зазвучал наивный рассказ молодой девушки. Френсис говорила, как Генри вырвался из заключения и бежал в лес. В эту минуту на лице Гарпера отразилось глубокое участие, все остальное он выслушал с выражением сочувственной снисходи­тельности» (c. 394-396; курсив наш. — В.Е.).

У Пушкина:

«…Марья Ивановна, с своей стороны бросив несколько косвен­ных взглядов, успела рассмотреть ее с ног до головы. Лицо ее, полное и румяное, выражало важность и спокойствие, а голубые глаза и легкая улыбка имели прелесть неизъяснимую…

Все в неизвестной даме невольно привлекало сердце и внушало доверенность. Марья Ивановна вынула из кармана сложенную бумагу и подала ее незнакомой своей покровительнице, которая стала читать ее про себя.

Сначала она читала с видом внимательным и благосклонным, но вдруг лицо ее переменилось, — и Марья Ивановна, следившая глазами за всеми ее движениями, испугалась строгому выражению этого лица, за минуту столь приятному и спокойному…» (VIII, 371-372; курсив мой. — В.Е.).

И в том, и в другом случае юные героини не знают доподлинно, с кем они разговаривают, но обе проникаются симпатией и доверием к тем, к кому обратились. В построении эпизодов много общего. Только у Купера измене­ние лица Вашингтона дается как реакция на рассказ Френсис, а у Пушкина выражение лица Екатерины меняется в процессе чтения письма.

Таким образом, часть деталей в этом эпизоде «Капитанской дочки», как убедительно показал М. Л. Гофман, имеет немало общего с пове­ствованием Вальтера Скотта, другая часть напоминает роман Купера. Но смысл пушкинского эпизода в целом совершенно отличен от указанных литературных источников. Он вводит в роман новое важное лицо, императрицу Екатерину II, в образе которой не найти и следа тех нелицеприятных оценок и той иронии, которыми обычно сопровождается ее имя в других пушкинских текстах.

Тема идеального властителя имела в творчестве Пушкина принципиальное значение и отражала его сокровенные размышле­ния о том, каким должен быть русский царь. Таковы и Петр в «Стансах», и Дук в «Анджело», и Екатерина в «Капитанской дочке». Это образ властителя, который судит сердцем, а не только разумом; в этом смысле суд Екатерины оказывается справедливее суда, разбиравшего дело Гринева.

Если вернуться к роману Купера, то станет ясно, что Вашингтон по сравнению с Екатериной скован законом. Прийти на помощь Генри Уартону он может только тайно, в обход закона, несмотря на уверенность в невиновности осужденного, возможности же монарха превышают букву закона.

Таким образом, эпизод, в построении которого возможно влияние не одного, а нескольких литературных источников, по сути своей естественно вписывается в общую проблематику пушкинского творчества, органично входит в художественную ткань романа о русской жизни XVIII века, а по отношению к соответствующему эпизоду романа Купера имеет безусловно полемический оттенок.

Рассматривая «Шпиона» как один из возможных источников для «Капитанской дочки», попытаемся понять, что могло открыться пристальному взгляду Пушкина при невольном сопоставлении собственного исторического материала с материалом, использован­ным в куперовском «Шпионе».

Судьба яицкого казачества, описанная Пушкиным в «Истории Пугачева», определенным образом схожа с судьбой американских поселенцев, по преимуществу выходцев из Англии. И те и другие проживали на отдаленных от центра (в одном случае — бескрайними русскими просторами, в другом — Атлантическим океаном) терри­ториях. До середины XVIII века и те, и другие признавали верховную власть центра, но затем под гнетом все усиливающихся притеснений поднялись на защиту своих прав.

Яицкие казаки, как указывает Пушкин в «Истории Пугачевс­кого бунта», с 1762 г. начали жаловаться на несправедливые действия местных властей: «на удержание определенного жалова­нья, самовольные налоги и нарушение старинных прав и обычаев рыбной ловли» (IХ, 10). В 1766—67 гг. их разрозненные выступления пресекались силой оружия. К 1771 г. «мятеж обнару­жился во всей своей силе» (IХ, 10).

В США массовое движение против метрополии началось также в 60-е годы XVIII века в результате жестких действий английского правительства: запрета на переселение за Аллеганские горы (1763 г.), борьбы с контрабандной торговлей, принятия нового налогообложения (закон о гербовом сборе 1765 г.). К 1775 г. отдельные разрозненные выступления американских колонистов переросли в войну за независимость.

События, находящиеся в центре обоих произведений, происхо­дят, можно сказать, в одно время: конец 1773-го — начало 1774 г. у Пушкина, конец 1780-го — начало 1781 г. у Купера. Да и сущность этих событий — пугачевского восстания в России и войны за независимость в США — достаточно верно определяется понятием гражданская война. Именно так рассматривал войну за независимость Купер во введении к одному из изданий романа:

«Распрю между Англией и Соединенными Штатами Америки нельзя было назвать вполне семейной ссорой, а между тем во многих отношениях она носила характер гражданской войны» (с.4).

При этом, разумеется, нельзя не учитывать, что социальные и исторические предпосылки пугачевского бунта, его национальные особенности и сам характер событий существеннейшим образом отличают это восстание от движения, возглавленного Вашингтоном.

Не может не привлечь внимания крайняя степень жестокости, присущая гражданскому конфликту в России, что, конечно, не могло не найти отражения в «Капитанской дочке»: глава VII «Приступ» завершается расправой бунтовщиков с недавними защитниками крепости. Эта картина устрашающей жестокости, не единственная в «Капитанской дочке», вполне соответствует изло­жению событий в «Истории Пугачевского бунта» ¹⁰:

«Бердская слобода была вертепом убийств и распутства. Лагерь полон был офицерских жен и дочерей, отданных на поругание разбойникам. Казни происходили каждый день. Овраги около Берды были завалены трупами расстрелянных, удавленных, четвер­тованных страдальцев…» (IХ, 27).

Совершенно иной характер имеют взаимоотношения между представителями враждующих сторон в романе Купера. Старик Уартон, приверженец королевы, дом которого захвачен противни­ком, считая за лучшее «добровольно дать то, что в противном случае было бы взято силой», вынужден предложить офицерам мятежни­ков позавтракать вместе с его семьей: «все офицеры, несмотря на внешность, огрубевшую от трудной службы, обнаруживали манеры джентльменов. Поэтому, хотя семья могла их считать людьми, насильно ворвавшимися в дом, они соблюдали все приличия» (с.64).

Правда, и в романе Купера встречаются картины грабежа и разбоя, но это дело рук ковбоев и скиннеров — грабительских шаек, составлявшихся из жителей нейтральной территории, мародерство которых безжалостно пресекалось армией Вашингтона.

В одном случае мы имеем дело с идеологически оформившимся и последовательно развившимся политическим движением, в другом — со стихийным бунтом доведенных до крайности низов народа.

Важным отличием движения за американскую независимость, приведшего к победе буржуазных отношений, является безусловная ориентация на соблюдение законов и принятых установлений; Генри Уартону, захваченному мятежниками в качестве лазутчика англи­чан, грозит (как и Гриневу) виселица в результате беспристрастного и обстоятельного судебно­го разбирательства. При этом Вашингтон, как уже отмечено ранее, открыто ничем не может помочь обвиняемому, хотя в душе уверен в его невиновности и искренне сочувствует ему и его семье. Вашингтон не может, подобно Пугачеву, мановением руки освобо­дить своего пленника от смертной казни и вынужден вмешаться в ход дела тайно. Он поручает своему доверенному лицу, шпиону Гервею Бирчу, устроить побег Генри. Более того, Вашингтон не может открыто наградить за храбрость и преданность общему делу истинного патриота Америки Бирча (подвигу которого, в сущности, посвящен роман), потому что тот — шпион.

Единственное, что может Вашингтон сделать для своего агента, — снабдить его секретной запиской, удостоверяющей его истинную роль в войне. Эту записку и находят на теле убитого Бирча.

В отличие от Вашингтона, и Пугачев, и Екатерина обладают властью, не ограниченной законом. Пугачев вообще плохо пред­ставляет себе, что такое судебное разбирательство и зачем оно нужно. Для Екатерины, оправдывающей Гринева на основании прошения его невесты, решение суда по его делу вообще не является серьезным препятствием. Это — следствие иного государственного устройства.

Осмыслением подобных различий и был в полном смысле слова захвачен Пушкин как раз в пору завершения «Капитанской дочки». Об этом можно судить по черновику письма к Чаадаеву, где упоминается книга А.Токвиля «Демократия в Америке». Эта книга, содержащая глубокий анализ цивилизации США, до сих пор пользуется признанием в Европе и даже в Америке. Токвиль считал, что большую опасность таит в себе свойственный демократии деспотизм большин­ства, что истинно свободное общество создается прежде всего независимостью юридической власти и свободой прессы.

Книга А.Токвиля «Демократия в Америке» была издана в 1835 г. Можно утверждать, что Пушкин познакомился с нею не позднее лета 1836 г.

Пристальный интерес Пушкина к развитию молодого американ­ского государства, совпадение по времени мощных общественных движений в России и в Северной Америке в 70-е годы XVIII века и определенные исторические параллели между ними, а также возможность сопоставления разных типов властителей, разных форм власти, помогают понять, что могло привлечь Пушкина в романе Купера.

---

 

1. Анна Ахматова. Последняя сказка Пушкина // «Звезда», 1933, №1,
2. М. П. Алексеев. Пушкин. Статьи и материалы, вып. 2, Одесса, 1926, с. 70-87.
3. В. Д. Рак. Ирвинговская реминисценция в «Каменном госте» // Временник Пушкинской комиссии, вып. 20, Л., 1986, с. 163—169.
4. А. С. Пушкин. Собр. соч. в 6 тт., т. IV., СПб., 1910, с 355-357.
5. Б. Л. Модзалевский. Библиотека А.С.Пушкина, СПб., 1910, с. 212.
6. Пушкин А. С. Полное собр. соч. в 19 тт., М.: Воскресенье,1996, Т. VIII, С.279. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте: в скобках римскими цифрами указывается том и через запятую страница.
7. Ф. Купер. Шпион. Кишинев, 1956, с. 18 (пер. Е. Чистяковой-Вэр). Все цитаты по этому изданию, ссылки на страницы даются в тексте.
8. М. М. Бахтин. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет, М., 1975, с. 393.
9. См.: А. С. Пушкин. Собр. соч., т. IV. СПб. 1910, с. 356.
10. Противопоставление Пугачева «Капитанской дочки» — Пугачеву «Истории Пугачевского бунта», лежащее в основе работы М. И. Цветаевой «Пушкин и Пугачев», представляется весьма субъективным. Анализу психологических мотивов, побудивших Цветаеву романтизировать образ Пугачева в романе, посвящена статья неизвестного нам автора, укрывшегося под инициалами А.А.,— «1937 год в жизни Цветаевой» — см. «Вестник русского христианского движения», №155, 1989, №1, с. 137-148.