Не музыкой единой живы,
но каждым шорохом в ночи:
цикадой, мокрой веткой ивы,
постанывающей в печи,

тяжелых капель мерным стуком
по доскам старого стола,
гудящим роем ноутбука,
где каждое письмо – пчела,

зубовным скрежетом задвижек,
плаксивым скрипом половиц,
и наконец, к рассвету ближе,
неугомонным пеньем птиц.

И целый день потом – ни слова,
чтоб ненароком не спугнуть
многоголосия ночного
едва уловленную суть.

 

* * *
Болеть нельзя. И умирать нельзя,
пока звонят по праздникам друзья
и есть, кого позвать на день рожденья.
Пока не все закончены дела,
в саду ни разу слива не цвела,
не варено сливовое варенье.

У мамы отопленья дома нет.
А мама есть, ей восемьдесят лет,
она не хочет выходить из дома.
Есть яблоки, не пропадать же им?
В кастрюле тесто кажется живым,
такая в нем растущая истома.

А ты томишься, сочиняя стих,
момент для засыпанья пропустив,
полночи провозившись с пирогами.
Раскладываешь по пакетам снедь
и думаешь, что – нет, нельзя болеть,
когда наутро надо ехать к маме.

 

* * *
По коридору в бежевых тонах
медсёстры в облегающих штанах,
стрекозы бирюзово-голубые,
летают из одних палат в другие,
и капельницы с мертвою водой
катаются на трубочке худой
за ними по палатам хирургии,
поблёскивая холодно слюдой.

А пациент очнулся и глядит,
как серый керамический гранит
течёт из-под качнувшейся кровати
под тумбочку и дальше по палате,
по коридору в бежевых тонах,
где виден свет всегда в наркозных снах,
где с боку на бок грузно перекатит
себя сестра-хозяйка на волнах,

где всякий раз проворна и быстра,
мелькает голубая медсестра,
молоденькая, будто пионерка,
попутно дребезжа стеклянной дверкой, –
на лапках, по-модельному худых,
разбрызгивая быстрые следы,
по речке пробегает водомерка,
презрев неизмеряемость воды.

 

ЧАЙКИ, ОСЛИКИ, ПОЭТЫ

Такое хорошее долгое лето,
стихами согрето, скрипит половицей,
с июня до августа длится и длится,
и ходит по дому, и ходит по свету.

Пристроимся следом – оставим постели,
насиженные табуретки на кухне,
уедем туда, где луна не потухнет
к полудню, где мы будем жить, как хотели:

на волнах качаться, как чайки, как чайки
друзей окликать, проплывающих мимо,
и пить с ними вина любимого Крыма,
а после об этом рассказывать байки.

Не кончится лето ни завтра, ни после,
и осень на море пловцов не догонит,
прикормленных птиц не прогонит с ладони,
а в горы поднимется солнечный ослик.

Пристроимся следом, без всякой поклажи,
упрямо преследуя долгое лето,
не то, чтобы ослики, просто поэты –
прекрасны, беспечны и счастливы даже.

 

ПЕРЕВОД С РЫБЬЕГО

Так заглядишься в глубокую черную воду,
словно глазами ощупать пытаешься дно,
словно мучительно ищешь слова перевода
с рыбьего на человечий, понятный,
родной.

Так намолчишься, намаешься этим
молчаньем,
словно оно тяжелее гнетущей вины
всех мастериц виноватого взора и камнем
тянет ко дну, где такие же камни видны.

Где намывает теченьем песок, укрывая
бледных утопленниц, канувших в воду
без слов,
в мертвой воде без следа растворилась
живая –
не остается на смерти от жизни следов.

Ближе и ближе к воде наклоняясь
бездвижной,
словно расслышать пытаясь ее немоту,
так и нырнешь, только охнуть успеешь
неслышно,
только ладонь поднесешь
к удивленному рту.

 

* * *
За два часа до снега ничего
к его приходу дома не готово.
Под окнами качает головой
вполне кудрявой, цвета золотого
береза. Недосохшее белье
болтается на джутовой веревке,
и стайка любопытных воробьев
скользит по водосточной оцинковке,
перебегая с крыши на балкон.
Присвистывает чайник, закипая,
как будто даже чайник удивлён:
какие мы (“какая ты, какая?”)
И будто бы не чувствует никто –
ни вздорные взъерошенные птицы,
ни люди, выбегая без пальто
на улицу курить, что все случится:
созревших туч осыпятся плоды,
деревьев кроны, головы любимых –
все станет белым. На снегу следы
так явно проведут ко мне сквозь зиму.

 

* * *
Дзынь-брынь – говорила форточка на ветру,
болталось стекло в рассохшейся старой раме,
болтала соседка про разное «не умру»,
латала дыру в махровом пустом кармане

(запомни, в карманах дыры не оставляй –
примета плохая, денежки утекают).
Сквозь форточку залетает собачий лай
и холод собачий, злей и кусачей лая.

Темнеет, светает, темнеет в окне опять,
не движется книжка дальше второго абзаца,
смеётся соседка про «нам бы день простоять,
а после ещё неплохо бы ночь продержаться».

Она и сама как форточка дребезжит,
и кажется, что дрожит на ветру больница.
В халате сидит на кровати мой Вечный Жид
и встать не даёт, и к стене не даёт прислониться.

За окнами мир ломается и трясёт,
а здесь, между двух пролётов реанимаций,
понятно, что нет на свете других забот,
как день простоять, и ночь ещё продержаться.