И скажи:
– Зачем это всё, зачем?
Тихий ход воды, синий плёс небес.
Сон приходит молча, ночной тотем.
Непонятно – умер или воскрес.
Словно лунный свет, смотришь сквозь стекло –
вот отец сидит, мастерит ковчег.
Вот чужое имя в тебя вросло,
безутешный плакальщик, человек.
И звезда горит, освещая тьму;
от доски сосновой летит на пол
смоляная стружка. Насуплен, хмур
плотоядный бог, что тебя подвёл
к земляному рву.
Заглянуть ли вниз?
И свербит, и тянет, и страшно так!
На часах две стрелки в одну сошлись,
но покуда воздух здесь не иссяк,
ловишь слабым ртом приглушённый звук,
вспоминая рыб затруднённый вздох.
И, сгущаясь, тени встают вокруг,
чтобы ты не верил ни в сон, ни в чох.

 

* * *
Закат натянут на подрамник,
Гор окунает кисть во тьму…
Не говори, что бросить камень
легко в озлобленном дыму.

Мы отреклись и заблудились,
презрев сородичей живых;
мутнеет ил в глубоком Ниле
среди речей своих скупых.

И словно, властвуя над словом,
его исторгнув изнутри –
иной придёт в венце терновом
из Та-кемета, Та-мери.

 

* * *
Намнёт земные склоны,
и сугробы
поверхность облюбуют до весны;
присаливая, ветры перепробуй,
пока в сонливый день погружены
надежды сомневающихся скифов
с цитатами излюбленной строфы,
и трутся о язык небесный рифы,
рифмованным подтекстом удивив.
И вишенкой,
и верхом святотатства,
где в зимний свет спелёнут и блестит
призывный текст,
как надобно брататься
под музыку докучливых молитв.
Как надо целовать друг друга в щёки,
и убивать,
и каяться, и стыть,
и вороватой скармливать сороке
медовую рождественскую сыть.

 

* * *
И корни мои умывает холодное море
М. Ю Лермонтов

Странники ветхие в стылой низине,
бледные лики провидцев незрячих.
Грузное небо с прожилками сини
над колокольней, чей голос утрачен.

Туго молчание каменной веры,
оберег-медь в полинявших одеждах.
Дымный туман расстилается серый,
точно такой, как предсказан был прежде.

Нет голубей, только стрельницы светят,
сажа и пепел на культях садовых.
Чёрные яблоки падают с веток,
смотрят на них безучастные вдовы.

Что принесут они мёртвым поэтам?
Лиру без струн, холодеющий посох,
или молитву о днях недопетых,
или прокимен о жалящих осах.

 

* * *
Отпечаток лица,
или что это было?
Если стёрта пыльца,
колокольное било

слишком грубо звучит.
Высота вне регистра
белокаменных плит,
разливающих быстро

животворный кагор
из небесных сосудов.
За пределами створ
бродит местный Иуда.

Так не пей и не пой,
соловей разноликий,
вдругорядь на пропой
уходи без религий!

И в кромешном дыму
под цитаты из Ницше,
глас воззвахи к Нему
смерть транслируй потише.

 

* * *
Такой разлад, сумятица, разгром,
из жизни пьеса тянется на сцену.
Под взмах кулисный бархатным крылом
и я шепну растроганно кузену.
Не дом, где разбиваются сердца,
а гиблая обитель Гесионы,
где звук живой доносится с торца
земной веранды. Юноша влюблённый
пока не ищет смерти, дурачок,
безропотно выравниваясь с вязом,
где Богу вторит голосом сверчок,
укрывшись под кипреем долговязым.
И все ещё достаточно свежи,
наивны в восприятии сюжета,
и невозможно нам предположить
что время перемелет даже это.
Забудь, мой друг, военные долги,
условности, развязанные драмой,
ах, как сегодня паузы долги,
замалчивая истины упрямо!
И гаснут люстры солнечные, и
от тесноты становится так мало
обычной человеческой любви,
которая когда-то всех спасала.

 

* * *
И динамизм, и пустота,
всё – равновесие природы.
Спадает медная листва
на слой воды, где за исходом –
печаль летейская и дрожь,
хрящей гниение и плоти.
О, если просто бы: стряхнёшь
и позабудешь смерть на взлёте,
разбавив кровью жизни сон,
а воздух ржавчиной осенней,
где кожу сбросит на газон
платан – Платона соплеменник!
Но ты плечами поведёшь,
прохладу влаги ощущая,
и отвернёшься, “ни за грош”
спугнув с деревьев птичью стаю.

Так возникают холода
и городская отчуждённость.
Щепотка соли, голодать
нам предстоит, когда дотронусь
до ран,
открытых наугад
зимой – помазанницей божьей.
На хрупких стёклах конденсат,
за ними – снег, и бездорожье,
и оголённые стволы
дерев, остывших и безмолвных;
а нам усесться б за столы,
еловой дверью громко щёлкнув,
отгородившись от всего
потустороннего и боли,
холодной таволги тревог,
запорошённых метрополий,
осоловелых волчьих глаз,
непонимания просодий,
где лёгким воздухом обдаст,
что всё проходит, всё проходит…